К счастью, поскольку я вот уже пять лет - а мне было от роду всего пятнадцать - занимался охотой и хорошо знал нравы этого ночного бродяги, мне было известно, что, пока я стою на ногах и не бегу, мне нечего бояться. Но взгляни, милое дитя мое, на эту гору - она вся изрезана рытвинами. Стоило мне провалиться в одну из них, волк одним прыжком настиг бы меня и тогда легко можно было бы убедиться, у кого из нас острее когти и зубы.
Сердце мое колотилось. Тем не менее я принялся петь. Пел я всегда ужасающе фальшиво, и любой волк с мало-мальски музыкальным слухом непременно бы сбежал, но мой волк явно не разбирался в музыке, и похоже было, что мое пение ему даже понравилось: он начал подпевать, издавая жалобный голодный вой. Я прекратил петь и продолжил свой путь в молчании, подобно проклятым грешникам, которых Данте встречает в третьем круге Ада: Сатана вывернул им шеи, и они, идя вперед, смотрели назад.
Вскоре я заметил, что веду себя очень неосторожно. Оглядываясь на волка, я не смотрел себе под ноги, и стоило мне споткнуться, как волк приготовился к прыжку.
К счастью, я не упал, но волк оказался уже не более чем в десяти шагах от меня.
На мгновение я почувствовал, как ноги мои подкосились. Несмотря на десятиградусный мороз, по лбу у меня тек пот. Я остановился - волк остановился тоже.
Мне понадобилось пять минут, чтобы прийти в себя, и моему спутнику это время показалось, видимо, слишком долгим: усевшись, он снова завыл, и вой его был еще более жалобным и голодным, чем в первый раз.
От этого воя дрожь пробрала меня до самых костей.
Я вновь двинулся в путь, поглядывая теперь себе под ноги, и останавливался всякий раз, когда мне хотелось взглянуть, как далеко от меня идет волк.
Он пустился в путь вместе со мной и, останавливаясь всякий раз, когда это делал я, держался от меня на расстоянии, однако оно постепенно сокращалось.
Через четверть часа он был не более чем в пяти шагах от меня.
Я приближался к парку, а это означало, что до Виллер-Котре оставалось не более километра. Но дорога там была перерезана широкой канавой - той знаменитой канавой, которую я пытался перепрыгнуть, чтобы показать прекрасной Лоранс свою ловкость, но к несчастью порвал свои нанковые штаны, сшитые по случаю моего первого причастия, - помнишь, я тебе это рассказывал?
Конечно, я перепрыгнул бы через эту канаву, и, ручаюсь, более удачно, чем в тот злосчастный день, но для этого мне надо было разбежаться, однако я не успел бы сделать и несколько шагов, как волк бросился бы мне на спину.
Следовательно, мне надо было идти в обход и пройти через загородку с турникетом. Все было бы ничего, если бы меня не отделяла от загородки густая тень, отбрасываемая большими деревьями парка. Что может случиться, когда я буду пересекать это темное пространство? Может быть, темнота вызовет у волка ощущение, прямо противоположное моему? Меня этот мрак пугал, а его, возможно, сделает более дерзким? Ведь чем гуще темнота, тем лучше волк видит.
Однако выбора у меня не было, и я углубился в темноту. Без преувеличения могу сказать, что у меня на голове не было ни единого сухого волоска и рубашка моя промокла до нитки. Проходя через турникет, я оглянулся: мрак был настолько густым, что даже смутных очертаний не было видно, лишь два огонька, словно раскаленные угли, пылали во тьме.
Пройдя через турникет, я резко толкнул перекладину, и она загремела. Этот шум напугал волка, и он на мгновение остановился. Но почти сразу же он перескочил через загородку, и так легко, что я не услышал даже поскрипывания снега под его лапами, когда он вновь оказался позади меня на том же расстоянии, что и прежде.
Я шел по самой середине просеки, стараясь идти строго по прямой.
Вновь очутившись на свету, я увидел позади себя уже не только два пугающих глаза, светящихся во тьме, но и всего волка целиком.
Когда мы стали приближаться к городу, инстинкт, видимо, подсказал ему, что я могу от него ускользнуть, и он подходил ко мне все ближе. Он был уже не более чем в трех шагах от меня, а его все еще не было слышно - ни шума шагов, ни дыхания. Словно это было какое-то фантастическое животное - призрак волка!
Тем не менее я продолжал идти вперед. Я пересек площадку для игры в мяч и оказался на так называемом Партере - большой лужайке, открытой и гладкой, где можно было не бояться угодить в рытвину. Волк был от меня так близко, что, если бы я резко остановился, он уткнулся бы носом мне в ноги. Мне страшно хотелось топнуть ногой или хлопнуть в ладоши, выкрикнув при этом какое-нибудь крепкое ругательство, но я не решался, хотя, если бы я осмелился, волк скорее всего убежал бы или, по крайней мере, отошел бы подальше.
Мне понадобилось десять минут, чтобы пересечь лужайку и подойти к углу стены замка.
Там волк остановился - это было в каких-нибудь полутораста шагах от города.
Я продолжал идти, теперь уже не торопясь, а волк сел и снова, как раньше, стал смотреть мне вслед.
Когда я отошел от него шагов на сто, он в третий раз издал вой, еще более тоскливый, чем в первые два раза. Ему ответили дружным хором все пятьдесят собак своры герцога Бурбонского.
Вой голодного волка выражал горькое сожаление по поводу невозможности откусить хоть кусочек моей плоти - теперь это ему было совершенно ясно.
Не знаю, долго ли еще он так сидел, но я, едва почувствовав себя в безопасности, кинулся бежать изо всех сил и прибежал в лавку моей матери бледный и еле живой.
Если бы ты знала мою бедную мать, то мне незачем было бы тебе говорить, что она была перепугана моим рассказом больше, чем я, переживший это приключение.
Сняв всю мою одежду, она переодела меня в чистую рубашку, согрела грелкой мою постель и уложила меня так, как делала это раньше, лет за десять до того, потом принесла мне чашку подогретого вина, и выпитое вино, ударив мне в голову, усилило мои сожаления о том, что я не отважился прогнать своего врага, сделав какой-нибудь смелый шаг, о чем не переставал думать в пути.
А теперь, милое дитя, позволь мне, как умелому рассказчику, этим эпизодом закончить мои воспоминания. Ничего более увлекательного я бы тебе больше не смог сообщить. К тому же предисловие получилось очень пространным, куда длиннее, чем следует. Выбери среди всех историй, которые я пересказывал по десять раз, ту, что я мог бы поведать читателям. Только смотри подумай хорошенько, ведь ты понимаешь, что если выбор будет неудачным, то скучать-то придется тебе, а не мне.
- Ну хорошо, отец, расскажи нам тогда историю Катрин Блюм.
- Ты действительно этого хочешь?
- Да, это одна из моих любимых историй.
- Ну что же, пусть будет одна из твоих любимых.
Слушайте же, мои дорогие читатели, историю Катрин Блюм. Я расскажу вам ее, выполняя желание ребенка с голубыми глазами, которому я ни в чем не могу отказать.
Брюссель, 2 сентября 1853 года.
I
НОВЫЙ ДОМ У ДОРОГИ В СУАСОН
По самой середине северо-восточной части леса, окружающего Виллер-Котре (мы о ней не упомянули, поскольку начали наше путешествие от замка Виллер-Эллон, а закончили у горы Вивьер), проходит, плавно извиваясь, словно огромная змея, дорога из Парижа в Суасон.
Эта дорога вначале проходит по лесу у Гондревиля на протяжении одного километра, потом срезает угол возле Ла-Круа-Бланш и, оставив слева дорогу на Крепи, делает небольшой изгиб перед карьерами у источника Прозрачной воды, низвергается в долину Восьен, выбирается из нее, почти по прямой линии доходит до Виллер-Котре, прорезает его под тупым углом и, выйдя с другой стороны городка к подножию горы Данплё, снова поворачивает, теперь уже под прямым углом, продолжая свой путь между лесом и равниной, где когда-то возвышалось прекрасное аббатство Сен-Дени, в развалинах которого я весело бегал ребенком; теперь от него остался только хорошенький сельский домик, побеленный, крытый шифером, украшенный зелеными ставнями, утопающий в цветах, в яблоневом саду и в трепещущей зелени осин.
Затем она решительно ныряет в чащу леса, пересекает его и выходит через два с половиной льё около почтовой станции под названием Верт-Фёй.
На протяжении этого долгого пути можно увидеть один-единственный дом, стоящий справа от дороги. Он был построен во времена Филиппа Эгалите для лесничего, и называли его тогда Новым домом. И хотя прошло уже почти семьдесят лет с тех пор, как он вырос будто гриб у подножия огромных тенистых дубов и буков, дом по-прежнему сохраняет это название своей далекой юности, как стареющая кокетка, требующая, чтобы ее называли просто по имени.
Да почему бы и нет? Ведь Новый мост, построенный в 1577 году при Генрихе III архитектором Дюсерсо, все еще называют Новым!
Но вернемся к Новому дому, центру тех стремительно развернувшихся незамысловатых событий, о которых мы собираемся поведать, и познакомим с ним читателя, подробно описав его.
Новый дом стоит, если идти из Виллер-Котре в Суасон, почти сразу за Прыжком Оленя, местом, где дорога зажата меж двух склонов; оно называется так потому, что однажды во время охоты герцога Орлеанского - разумеется, Филиппа Эгалите: Луи Филипп, как известно, вовсе не был охотником - испуганный олень перепрыгнул с одного склона на другой, преодолев таким образом расстояние более чем в тридцать футов!
Вот в устье этого узкого прохода и видишь перед собой примерно в пятистах шагах Новый дом - трехэтажную постройку под черепичной крышей, в которой проделаны слуховые окна. На первом и втором этаже по два окна.
Окна эти расположены в стене, обращенной к западу, то есть в сторону Виллер-Котре, в то время как на фасаде, обращенном к северу, то есть на дорогу, находится дверь, ведущая в нижнюю залу, и окно, освещающее спальню последнего этажа.
Окно расположено точно над дверью.
В этом месте, как в Фермопилах, где едва могли разъехаться две колесницы, дорога сужается до ширины своей мощеной части, зажатая между домом с одной стороны и садом этого дома - с другой. Сад находится напротив дома, а не за домом и не рядом с ним, как это бывает обычно.
Дом выглядит по-разному в зависимости от времени года.
Весной, весь увитый зелеными лозами, словно одетый в легкое платье, он наслаждается апрельским солнцем. Кажется, он вышел из лесу, чтобы отдохнуть на краю дороги. Его окна, особенно одно из окон второго этажа, украшены левкоем, ромашками, кобеей и вьюнком, образующими зеленый занавес с серебристыми, сапфировыми и золотыми цветами. Над трубой прозрачной голубоватой струйкой, едва видимой в воздухе, поднимается дым. Справа от двери, возле дощатой будки, перегороженной надвое, расположились две собаки. Одна мирно спит, положив морду на вытянутые лапы, другая, вероятно хорошо выспавшись за ночь, важно восседает, щурясь на солнце. Вне всякого сомнения, обе собаки принадлежат к почтенной породе кривоногих бассетов - породе, которой выпала честь быть изображенной на картинах моего знаменитого друга Декана. Не подлежит сомнению также и то, что собаки эти разного пола: одну зовут Брехунья, а другую - Грубиян. Что касается этих кличек, то, понятно, их дали скорее для порядка, а не потому, что они были такими уж точными.
Летом все по-другому. Дом как бы погружен в послеобеденный сон: он сомкнул свои деревянные веки, и ни один луч света через них не проникает. Не дымит бездыханная труба. Открыта только дверь, выходящая на север - чтобы наблюдать за дорогой. Собаки либо сидят в конуре, в глубине которой их едва можно различить, либо лежат, вытянувшись вдоль стены, пользуясь прохладой тени и освежающим холодком камня.
Осенью зеленые лозы становятся багряными, зеленое весеннее платье окрашивается в теплые переливающиеся тона, свойственные старому бархату и атласу. Окна полуоткрыты, но на смену весенним цветам - левкоям и ромашкам - пришли многолетние астры и хризантемы. Из трубы снова вылетают белые клубы дыма, а пляшущий в очаге огонь, хотя и скрыт наполовину котелком с кипящим жарким или кастрюлей с тушащимся фрикасе из кролика, притягивает к себе путника, проходящего мимо двери.
Брехунья и Грубиян сбросили с себя апрельскую сонливость и июльскую дрему. Они горят задором и нетерпением, они рвутся, натягивая цепь, лают, воют, понимая, что пришло их время проявить себя, - начинается охотничий сезон, пора сражений, причем серьезных сражений, с их вечными врагами: кроликами, лисами и даже кабанами.
Зимой здесь становится уныло: дом мерзнет, дрожит от холода. Нет у него больше платья - ни зеленого, ни багряного цвета. С печальным шорохом один за другим тихо опали листья с лоз, и теперь вдоль стены висят только оголенные жилистые стебли. Окна плотно закрыты, нет больше цветов, остались только слабо натянутые, словно струны молчащей арфы, бечевки, по которым прежде взбирались вьюнки и кобеи. Судя по густому дыму, широкой спиралью поднимающемуся над трубой, дров для топки не жалеют, поскольку в лесу их предостаточно. Что же касается Брехуньи и Грубияна, то в конуре их нет, но если путник, проходящий мимо, бросит любопытствующий взгляд в глубь дома через случайно приоткрытую дверь, он сможет заметить собак в добром здравии перед горящим очагом, откуда хозяин или хозяйка постоянно их выпроваживают пинками и куда они упрямо возвращаются в поисках тепла. Пятидесятиградусный жар обжигает им лапы и морду, но они терпеливо переносят его, меланхолично поворачивая морду то вправо, то влево и поднимая по очереди то одну, то другую лапу, жалобно при этом поскуливая.
Вот каким был (впрочем, он и сейчас остался таким же, только без цветов, ведь цветы обычно распускаются благодаря присутствию какой-нибудь юной девушки с нежным и беспокойным сердцем) Новый дом у дороги на Суасон, если смотреть на него снаружи.
При осмотре его изнутри на первом этаже можно было увидеть большую комнату, в которой стояли стол, буфет и шесть стульев орехового дерева, а стены были украшены пятью или шестью гравюрами, изображающими, в зависимости от того, какое очередное правительство было у власти, либо Наполеона, Жозефину, Марию Луизу, Римского короля, принца Евгения и смерть Понятовского; либо герцога Ангулемского, герцогиню Ангулемскую, короля Людовика XVIII, его брата Месье и герцога Беррийского; либо, наконец, короля Луи Филиппа, королеву Марию Амелию, герцога Орлеанского и группу белокурых и темноволосых детей, состоящую из герцога Немурского, принца Жуэнвильского, герцога Омальского и принцесс Луизы, Клементины и Марии.
Не знаю, что там изображено сегодня…
Над камином, обсыхая после последнего дождя или тумана, висели три двуствольных ружья, обернутые промасленными тряпками.
За камином была расположена домашняя пекарня; ее маленькое окошко выходило в лес.
С восточного фасада к дому полого примыкала кухня, пристроенная в то время, когда дом оказался тесноватым для своих обитателей и пришлось переделать бывшую кухню в жилую комнату.
Эта комната обычно служила спальней сыну хозяев дома.
На втором этаже находилась спальня хозяина и хозяйки, то есть лесничего и его жены, а также комната дочери или племянницы, если таковые у них были.
Добавим, что пять или шесть поколений лесничих сменили друг друга в этом доме, и именно здесь у его дверей и в той большой комнате, что мы попытались описать, произошла в 1827 году кровавая драма, закончившаяся смертью лесничего Шорона.
Но ко времени начала истории, которую мы собираемся рассказать, то есть в первые дни мая 1829 года, в Новом доме жили: Гийом Ватрен, лесничий лесничества Шавиньи, его жена Марианна Шарлотта Шорон (ее называли просто "мамашей") и Бернар Ватрен, их сын, известный всем просто как Бернар.
Героиня нашей истории, юная девушка по имени Катрин Блюм, тоже жила раньше в этом доме, но вот уже полтора года, как ее там нет.
Впрочем, мы изложим причины присутствия и отсутствия в доме действующих лиц, а также, как мы обычно это делаем, будем описывать их внешность, возраст и характер по мере их появления на сцене.
Давайте же просто перенесемся в то время, о котором мы говорим, а именно в день 12 мая 1829 года.
Сейчас половина четвертого утра. Слабый предутренний свет брезжит сквозь нежную зелень молодой листвы, распустившейся всего несколько недель тому назад. От малейшего ветерка холодные капли росы, дрожащие на кончиках ветвей, осыпаются на траву алмазным градом.
По просеке Ушарских угодий размеренным шагом, свойственным тем, кто привык к длительной ходьбе, идет молодой человек лет двадцати трех - двадцати четырех, белокурый, с живым и умным взглядом. На нем форменная одежда лесника, то есть синяя куртка с серебряными дубовыми листьями на воротнике и такая же фуражка, бархатные штаны и высокие кожаные гетры с медными застежками. Одной рукой молодой человек придерживает ружье на плече, другой - держит на поводке ищейку. Он пролезает через один из проломов в стене парка и идет, старательно придерживаясь середины просеки (скорее по привычке, чем из-за падающей с листьев росы, от которой он все равно уже промок как от дождя), по направлению к Новому дому, что стоит у дороги в Суасон. Уже издалека он видит по ту сторону дороги западную стену дома со всеми четырьмя окнами.
Однако, дойдя до конца просеки, он замечает, что дверь и окна закрыты: у Ватренов все еще спят.
- Однако у папаши Гийома не знают забот! - пробормотал молодой человек. - Я еще понимаю, отец с матерью… Но Бернар, влюбленный! Разве влюбленный должен спать?
И он перешел через дорогу, направившись к дому с явной целью бесцеремонно нарушить сон его обитателей.
При звуке его шагов обе собаки выскочили из конуры, готовые облаять человека и его пса, но, очевидно, узнали обоих, так как, вместо того чтобы угрожающе залаять, они добродушно зевнули во всю пасть, радостно виляя хвостом при приближении гостей, хотя и не принадлежавших к числу обитателей дома, но и не чужих здесь.
Подбежав к порогу, ищейка дружелюбно приветствовала бассетов, в то время как молодой человек, поставив на землю ружье, постучал кулаком в дверь.
На этот первый призыв никто не ответил.
- Эй, папаша Ватрен! - проворчал молодой человек, постучав второй раз еще сильнее, чем в первый. - Вы там, случаем, не оглохли?
И он приложил ухо к двери.
- Наконец-то, - сказал он через несколько мгновений. - Ну вот и славно!
Обрадовался он потому, что услышал внутри какой-то слабый звук, приглушенный расстоянием и массивной дверью: это поскрипывала лестница под ногами старого лесничего.
Ухо у молодого человека было чуткое, так что он никак не мог ошибиться, приняв поступь пятидесятилетнего мужчины за шаги двадцатипятилетнего парня. Поэтому он прошептал:
- А! Это папаша Гийом.
А потом во весь голос прокричал:
- Здравствуйте, папаша Гийом! Откройте, это я!
- А, это ты, Франсуа? - послышался голос из-за двери.
- Черт возьми, а кто же еще, по-вашему?
- Иду, иду!
- Ладно уж, натягивайте ваши штаны, не торопитесь… Мы не спешим, хоть здесь и не жарко… Бр-р!
И молодой человек потопал ногами, чтобы согреться, в то время как его собака сидела и дрожала, вся мокрая от росы, как и ее хозяин.
В эту минуту дверь открылась и показалась поседевшая голова старого лесничего. Он держал в зубах, несмотря на ранний час, коротенькую трубку-носогрейку, правда еще не зажженную.