Катрин Блюм - Александр Дюма 3 стр.


Надо сказать, что эту трубку, которая когда-то была обычной длины, но в результате разного рода злоключений укоротилась, Гийом Ватрен вынимал изо рта только для того, чтобы вытряхнуть пепел и набить ее табаком. После этого носогрейка вновь занимала свое обычное место слева в щербине между двумя зубами.

Впрочем, еще при одном обстоятельстве трубка дымилась в руке, а не во рту папаши Гийома: когда его удостаивал своим обращением к нему инспектор.

В этом случае папаша Гийом почтительно вынимал носогрейку изо рта, аккуратно вытирал губы рукавом куртки, отводил за спину руку с трубкой и отвечал.

Похоже, что папаша Гийом был учеником школы Пифагора: когда он открывал рот, чтобы о чем-то спросить, вопрос всегда был как нельзя более кратким, а если он открывал рот, чтобы ответить, то и ответ бывал как нельзя более лаконичным.

Мы сказали, что папаша Гийом открывал рот, но ошиблись. Папаша Гийом открывал рот только для того, чтобы зевнуть, если предположить, - вещь невероятная! - что он когда-либо зевал.

Все остальное время папаша Гийом не разжимал зубов, привычно держащих огрызок трубки длиною иногда не более шести или восьми линий.

В результате этого при разговоре он издавал свистящий звук, подобный змеиному, так как словам приходилось протискиваться через щель, образованную между зубами и зажатой в них трубкой, причем такую узкую, что через нее едва бы пролезла монета в пять су.

Когда папаша Гийом вынимал изо рта трубку, чтобы, вытряхнув пепел, вновь набить ее табаком или же для разговора с каким-нибудь значительным лицом, речь его, вместо того чтобы стать разборчивее, делалась еще более невнятной. Свист не уменьшался, а становился еще громче, да это и понятно: не разделенные трубкой, челюсти плотно смыкались, и тогда нужен был большой навык, чтобы понять, о чем говорил папаша Гийом!

Итак, описав самую выдающуюся черту облика папаши Гийома, завершим его портрет.

Это был, как мы уже сказали, человек пятидесяти лет, ростом чуть выше среднего, прямой и сухопарый, с редкими седеющими волосами, густыми бровями и обрамляющими лицо бакенбардами. У него были маленькие острые глаза, длинный нос, насмешливый рот и острый подбородок. Папаша Гийом всегда был настороже, хотя по виду это и было незаметно. Он прекрасно слышал и видел все, что происходило как у него дома между женой, сыном и племянницей, так и в лесу между куропатками, кроликами, зайцами, лисами, хорьками и ласками - теми животными, которые со дня сотворения мира ведут между собой столь же ожесточенную войну, какая велась между Спартой и Мессенией с 744 по 370 год до Рождества Христова.

Ватрен с большим почтением относился к моему отцу, да и меня очень любил. Он хранил под стеклянным колпаком бокал, из которого обычно пил генерал Дюма, приезжая на охоту, и спустя десять, пятнадцать и даже двадцать лет, когда мы вместе охотились, он непременно подавал мне вино в этом бокале.

Таким был человек с усмешкой на лице и трубкой в зубах, который высунулся в приоткрытую дверь Нового дома у дороги в Суасон на стук молодого человека по имени Франсуа, жаловавшегося на холод, хотя вот уже месяц и двадцать семь дней царило, по словам Матьё Ленсберга, чудесное время года, называемое весной.

Увидев гостя, Гийом Ватрен широко распахнул дверь, и молодой человек вошел в дом.

II
МАТЬЁ ГОГЕЛЮ

Франсуа направился прямо к камину, поставив ружье возле него в угол, а его пес, заслуженно носивший кличку Косой, просто уселся на еще теплую золу.

Кличку свою собака получила потому, что у нее в уголке глаза на веке топорщился пучок рыжих волосков, что-то вроде родинки, из-за чего она время от времени скашивала глаз.

У Косого была репутация лучшей ищейки на три льё вокруг Виллер-Котре.

Сам же Франсуа, хотя и был еще слишком молод для того, чтобы занять выдающееся место в большом искусстве псовой охоты, все же считался в округе одним из лучших охотников по умению найти дичь по следу.

Если надо было выследить волка или поднять кабана, эту нелегкую задачу возлагали обычно на Франсуа.

Для него даже самый глухой лес не имел тайн: по сломанной травинке, по перевернутому опавшему листу, по клочку шерсти на колючке кустарника он мог представить от первой до последней сцены целую драму, разыгравшуюся на лесной поляне ночью, при свете звезд, и не имевшую, кроме деревьев, других зрителей.

В следующее воскресенье в Корси должен был состояться праздник. По этому случаю лесники ближайших к этому прелестному уголку лесничеств получили от инспектора, г-на Девиолена, разрешение на отстрел кабана. И чтобы у кабана не было особых надежд оставить охотников с пустыми руками, поднять его поручили Франсуа.

Он как раз возвращался, выполнив эту работу со своей обычной добросовестностью, когда мы встретили его на просеке Ушарских угодий, проследовали за ним до дверей дома папаши Гийома и услышали, как он говорит, притопывая ногами: "Ладно уж, натягивайте ваши штаны, не торопитесь. Мы не спешим, хоть здесь и не жарко… Бр-р!"

- Как это не жарко, в мае-то? - откликнулся папаша Гийом, когда Франсуа поставил свое ружье у камина, а собака уселась на золу. - А что бы ты запел, если бы тебе пришлось воевать в России, мерзляк?

- Погодите! Когда я говорю "не жарко", то просто имею в виду… Я говорю, что ночью не жарко! Ночи, как вам приходилось замечать, тянутся дольше, чем дни, может, потому, что ночью темно. Днем стоит май, а ночью - февраль. Так что я не отказываюсь от своих слов, сейчас вовсе не жарко! Бр-р!

Гийом прекратил на мгновение высекать огонь и, скосив глаза в сторону Франсуа подобно Косому, сказал:

- Слушай, парень! Хочешь, я скажу тебе кое-что?

- Скажите, папаша Гийом, - ответил Франсуа, посмотрев на старого лесничего с тем особым насмешливым выражением, какое свойственно крестьянам из Пикардии и соседнего с ней Иль-де-Франса, - скажите, ведь вы так хорошо говорите, когда соглашаетесь говорить!

- Так вот! Ты прикидываешься дураком, чтобы меня провести!

- Что-то я вас не пойму.

- Не понимаешь?

- Нет, честное слово!

- Ты говоришь, что замерз, для того чтобы я тебе предложил стаканчик!

- Ей-Богу, нет, даже и не думал об этом!.. Это, конечно, не значит, - вы слышите? - что если бы вы мне предложили, то я бы отказался… Нет, нет, папаша Гийом, я вас слишком уважаю!

И он склонил голову, по-прежнему поглядывая на папашу Гийома с лукавым видом.

Гийом, не ответив ничего, кроме "Гм!", что выражало его сомнения в бескорыстии Франсуа и его уважении к нему, снова принялся за свое огниво. Только с третьего удара о кремень трут загорелся, рассыпая искры, и папаша Гийом пальцем, который, видимо, был совсем нечувствительным к жару, прижал трут к отверстию набитой табаком трубки и принялся ее раскуривать. Он втягивал дым, выдыхая его вначале едва заметным облачком, а потом все более густыми клубами, до тех пор пока трубка не разгорелась достаточно, чтобы уже больше не погаснуть и можно было вернуться к обычному спокойному дыханию.

Все время, пока он занимался этой весьма серьезной работой, лицо достойного лесничего выражало только неподдельную заботу и сосредоточенность. Но как только операция успешно завершилась, на лице его вновь появилась улыбка, и, достав из буфета бутылку и два стакана, он сказал:

- Ну что ж, согласен! Вначале шепнем словечко вот этой бутылочке коньяка, а уж потом поговорим о наших делах.

- Одно словечко? Она, стало быть, скупа на слова, папаша Гийом!

Словно для того, чтобы опровергнуть слова Франсуа, папаша Гийом наполнил оба стакана до краев, а затем, осторожно чокнувшись, сказал:

- Твое здоровье!

- Ваше здоровье и здоровье вашей жены! И пусть Господь будет милостив и сделает ее менее упрямой!

- Хорошо! - промолвил папаша Гийом с гримасой, которая должна была означать улыбку.

Отведя, как всегда, левую руку с трубкой за спину, правой он поднес стакан к губам и выпил его залпом.

- Да погодите, - засмеялся Франсуа, - я еще не закончил, придется нам продолжить… За здоровье господина Бернара, вашего сына!

И он выпил свой стаканчик, но, в отличие от старого лесничего, пил медленно, наслаждаясь.

Потом, допив до дна, он вдруг топнул ногой, словно с досады:

- Вот тебе на! А я ведь забыл кое-кого!

- И кого же это ты забыл? - спросил Гийом, выпустив два густых клуба из трубки, чуть было не погасшей за время ее пребывания за спиной у хозяина.

- Кого я забыл? - воскликнул Франсуа. - Черт возьми, да мадемуазель Катрин, вашу племянницу! Эх, нехорошо забывать об отсутствующих!.. Но, поскольку стакан-то пустой, вот, глядите, папаша Гийом…

И, опрокинув стакан, он вылил последнюю каплю прозрачного напитка на ноготь большого пальца.

- Смотрите, - сказал он, - вот она, последняя капля!

Гийом скорчил гримасу, означавшую: "Понимаю я твой замысел, шутник, но извиняю, так как намерение твое мне по душе".

Как мы уже говорили, папаша Гийом был неразговорчив, но зато он довел до совершенства искусство пантомимы.

Он снова взял бутылку и так наполнил стакан, что коньяк перелился через край в блюдце.

- Держи! - сказал он.

- Ого! - воскликнул Франсуа. - Не поскупился на этот раз папаша Гийом! Сразу видно, что он любит свою хорошенькую племянницу!

Затем, поднеся стакан к губам с воодушевлением, которое было вызвано как упоминанием о девушке, так и отведанным им напитком, он продолжал:

- Да и как ее не любить, милую мадемуазель Катрин? Это же прямо как коньяк!

И на этот раз, последовав примеру папаши Гийома, он опустошил стакан одним глотком.

Старый лесничий повторил то же действие с военной точностью, вот только удовлетворение от выпитого каждый выразил по-своему.

- Хм! - произнес один.

- Х-хо! - выдохнул другой.

- Ну, что, тебе все еще холодно? - спросил папаша Гийом.

- Нет, наоборот, мне жарко, - ответил Франсуа.

- Значит, получше стало?

- Право же, я теперь прямо как ваш барометр, показываю "ясно", черт возьми!

- В таком случае, - сказал папаша Гийом, приступая к вопросу, о котором оба пока умалчивали, - поговорим немного о кабане.

- Кабан-то! - отозвался Франсуа, подмигнув. - Думаю, папаша Гийом, на этот раз он у нас в руках!

- Ну да, совсем как в последний раз! - раздался позади них пронзительный насмешливый голос, и оба вздрогнули от этого резкого звука.

Они одновременно повернулись, хотя прекрасно узнали обладателя этого голоса.

А тот привычно, как свой человек в доме, прошел за спиной сидящих, добавив к сказанному им:

- День добрый папаше Гийому и его гостю!

После чего он уселся перед камином, бросив в него охапку хвороста, и та вспыхнула, как только к ней была поднесена лучинка.

Затем, вытащив из кармана куртки три-четыре картофелины, он уложил их в один ряд в камин, закопав в золу со знанием дела опытного кулинара.

Человек, прервавший после первой фразы рассказ Франсуа, из-за той роли, которую он сыграет в этой истории, заслуживает, чтобы мы обрисовали его портрет и описали его характер.

Это был малый лет двадцати - двадцати двух, с рыжими прямыми волосами, низким лбом, косящими глазами, курносым носом, выступающей вперед челюстью, скошенным подбородком, неопрятной жидкой бороденкой. На шее у него из-под рваного воротника рубашки виднелась опухоль (обычно ее называют зобом; она довольно часто встречается у жителей кантона Вале, но, к счастью, очень редко у нас). Его нескладные, чересчур длинные руки и шаркающая ленивая походка придавали ему сходство с большими обезьянами, которых великий классификатор г-н Жоффруа Сент-Илер обозначил, если я не ошибаюсь, именем шимпанзе. Когда он сидел на корточках или присаживался на табуретку, становилось особенно разительным сходство этого уродливого человека с безупречным экземпляром обезьяны. Ведь он мог, совсем как эти карикатуры на двуногого человека, поднимать с земли или придвигать к себе различные предметы, почти не наклоняя при этом нескладного торса. И вся эта неуклюжая фигура завершалась огромными широченными ступнями, которые могли бы соперничать размером с ногами Карла Великого и вполне были способны послужить эталоном той меры длины, что со времен знаменитого главы династии Каролингов называют "королевской стопой".

Что же касается душевных качеств, то здесь природа обделила беднягу еще больше. Иногда бывает, что в засаленных скверных ножнах прячется прекрасный сверкающий клинок. Здесь же было совсем не так: в теле Матьё Гогелю - ибо так звался наш персонаж - жила злая душа. Был он таким от природы или же причинял другим страдания потому, что другие заставляли страдать его самого? Мы оставляем обсуждение и решение этого вопроса тем, кто более сведущ в философской проблеме взаимодействия физического и духовного.

Во всяком случае любое существо, что было слабее, чем Матьё, испускало крик, когда тот к нему прикасался: птице он выдергивал перья, собаке наступал на лапу, ребенка дергал за волосы. С теми же, кто был сильнее, Матьё, хоть и сохраняя насмешливость, держался смиренно. Какой бы сильной ни была причиненная ему обида, какое бы тяжкое ни наносили ему оскорбление, каким бы жестоким ни был полученный удар, с лица его не сходила глуповатая ухмылка. Однако он неизгладимо хранил в глубине сердца все нанесенные ему обиды, оскорбления или удары, и когда-нибудь зло возвращалось обидчику сторицей, причем так, что тот и не догадывался о настоящей причине случившейся с ним беды. В такие минуты Матьё испытывал в глубине души угрюмую и злую радость: ему приходила в голову мысль, что причиняемое ему зло делало его счастливым, поскольку он испытывал удовольствие, когда мстил за него.

Впрочем, в оправдание этой дурной натуры надо признать, что его жизнь всегда была полна лишений и тягот. Когда-то он был найден у оврага, где его, должно быть, бросили кочующие цыгане, бродившие по лесам. Ему тогда было три года, он еще плохо говорил. Одежды на нем не было почти никакой. Крестьянина, который его нашел, звали Матьё, овраг, из которого он выбрался, назывался Гогелю, и ребенку дали имя Матьё Гогелю. О крещении его не было и речи. Матьё не мог сказать, был ли он крещен, да и кто бы стал заниматься его душой, когда он был в столь жалком положении, что единственным способом существования для него могли быть милостыня или мелкое воровство.

Так Матьё рос и достиг возраста совершеннолетия. Безобразный и нескладный, Матьё обладал большой силой. Туповатый с виду, он между тем был хитрым и изворотливым. Родись он где-нибудь в Океании, на берегах Сенегала или Японского моря, обитатели тех мест могли бы сказать о нем то, что они говорят об обезьянах: "Они не разговаривают потому, что боятся, как бы их не приняли за людей и не заставили работать!"

Матьё делал вид, что он слаб, притворялся идиотом, но, если при случае ему необходимо было употребить силу или проявить сообразительность, он не уступал в звериной силе медведю, а в изощренной хитрости - лисе. Однако как только опасность проходила или же ему удавалось добиться желаемого, он вновь превращался в прежнего Матьё, такого, каким его знали: немощного, слабоумного, осыпаемого насмешками.

Аббат Грегуар - этот превосходный человек, о ком я рассказывал в моих "Мемуарах" и кто сыграет свою роль в этой книге, - жалел это убогое создание. Взяв на себя задачу опекать несчастного сироту, он решил хотя бы на шаг вперед продвинуть место, занимаемое им в классификации живых существ, превратив это простейшее существо в организованное животное. С этой целью в течение целого года он трудился, не жалея ни физических, ни душевных сил, чтобы научить Матьё читать и писать. Через год Матьё вышел из рук почтенного аббата с репутацией законченного тупицы. По общему мнению, то есть по мнению одноклассников Матьё, и по частному мнению его учителя, Матьё не знал как следует ни одной буквы. Но и общее, и частное мнение были ошибочными, заблуждались и соученики Матьё, и его учитель: Матьё, конечно, читал не так хорошо, как г-н де Фонтан, слывший лучшим чтецом своего времени, но он все-таки читал, и даже довольно бегло. Матьё писал тоже - не так, как г-н Прюдом, ученик Брара и Сент-Омера, но, тем не менее, писал, и даже вполне разборчиво. Однако никто и никогда не видел Матьё ни читающим, ни пишущим.

Папаша Гийом тоже занимался им, пытаясь развить его физические способности. Им двигали те же чувства, что и аббатом Грегуаром, когда тот пытался развить умственные способности Матьё, то есть чувство сострадания к человеческому существу и чувство самоуважения, живущие в каждом добром сердце. Он заметил способность Матьё подражать пению птиц и крику диких животных, его умение идти по следу. Он понял, что, несмотря на свое косоглазие, Матьё прекрасно мог высмотреть укрывшегося кролика или зайца. Гийом не раз замечал, что у него из пороховницы исчезает порох, а из мешка - дробь. Из этого он заключил, что поскольку вовсе не обязательно иметь фигуру Аполлона или Антиноя, чтобы стать хорошим лесником, то, возможно, ему удастся использовать наклонности Матьё и сделать из него вполне приличного помощника лесника. Он поговорил о своем подопечном с г-ном Девиоленом и получил от него разрешение доверить Матьё ружье. Таким образом у Матьё оказалось оружие. Но за шесть месяцев обучения новому делу Матьё убил двух собак и ранил загонщика, не добыв при этом ни одного трофея. Тогда папаша Гийом, убежденный в том, что Матьё, обладая всеми инстинктами браконьера, не имел ни одного из качеств, необходимых леснику, отобрал у него ружье, которым тот столь неудачно пользовался. Матьё равнодушно снес эту обиду, хотя он лишался теперь блестящей перспективы, о какой мы упоминали (и какая конечно же показалась бы весьма заманчивой человеку менее беззаботного или не такого философского склада), и без малейших угрызений совести вернулся к существованию бродяжки и воришки.

В этой бродячей жизни одним из его любимых мест отдыха был Новый дом у дороги в Суасон и очаг папаши Гийома, несмотря на ненависть или, вернее, инстинктивное отвращение, какое питали к нему мамаша Мадлен - слишком хорошая хозяйка, чтобы не замечать ущерба, наносимого ее саду и кладовке присутствием Матьё Гогелю, - и Бернар, которого мы пока знаем лишь по тосту, произнесенному в его честь Франсуа. Бернар, казалось, догадывался о той роковой роли, какую этот бродячий гость сыграет в его судьбе.

Мы забыли упомянуть о том, что, подобно тому как никто не знал об успехах, сделанных Матьё в чтении и письме у доброго аббата Грегуара, никто не подозревал также и того, что его неумелость в стрельбе была мнимой. Когда Матьё хотел, он попадал в куропатку или кабана более метко, чем любой охотник в округе.

Почему же Матьё скрывал свои таланты, избегая восхищения окружающих? Дело в том, что, по мнению Матьё, полезным было не только уметь читать, писать и стрелять из ружья, но и прослыть неловким и неграмотным.

Словом, вы видите теперь, каким скверным и злым малым был тот, кто вошел в дом и прервал рассказ Франсуа недоверчивыми словами по поводу кабана, который, по мнению молодого лесника, был у него в руках: "Ну да, совсем как в прошлый раз!"

- Ну нет, как в прошлый раз больше не будет! - возразил Франсуа. - Мы сейчас об этом и поговорим.

- Ну, и где же он, кабан? - спросил папаша Гийом, получивший возможность открыть рот благодаря необходимости вновь набить трубку.

- В засолочной, если он у Франсуа в руках, - сказал Матьё.

Назад Дальше