- Это важно? - спросила она.
- Да, может быть.
Я слышала, как Андрей уже за воротами крикнул: "Идиот!"
- Потом что было?
- Потом… Я побежала тоже и увидела, что Андрей бежит по дороге, кричит, размахивает руками, а машина быстро удаляется.
- Что он кричал?
- "Задержите его!", "Задержите его!" и бежал, бежал за машиной. Потом я видела, как машина свернула в сторону шоссе.
- А Андрей?
Он побежал дальше, потом исчез из виду. Я вернулась, стала наспех переодеваться, я ведь в халате была, и в это время позвонили от Грушецких, сказали, что Андрей с Борисом поехали за Димой.
- Так. Что ты делала дальше?
- Вышла на дорогу, потом на шоссе. Стояла там.
- Сколько времени?
Не знаю. Может быть, час. Может, меньше. Потом подумала: вдруг они будут звонить, вернулась. Сидела у телефона.
- Они не звонили?
- Нет. Я сама позвонила жене Грушецкого, поговорила с ней. Она утешала меня, старалась успокоить.
- А Люда, где она была все это время?
- В тот момент я так расстроилась, что не могла думать о ней… Только ждала, что мне сообщат что-то о Диме… Что-то страшное..!
- Когда приехал Андрей?
- Они вернулись под утро с Борисом, тот довез его, сказал, что Дима жив, это было для меня тогда главным. Андрей сел у стола, положил голову на руки и сидел так, убитый.
- Что он говорил?
- Несколько раз повторил: "Все пропало!" Я стала спрашивать, что с Димой, он сказал зло: "Жив твой Дима!" и опять: "Все пропало!" Я его никогда таким не видела.
- Каким?
- Беспомощным, растерянным. Он совсем потерял контроль над собой, ходил, как помешанный. То хватался за телефон, то перекладывал свои бумаги - у него ведь защита была уже назначена, то принимался укладывать чемодан. Я видела, что он не в себе, пыталась его успокоить, уговаривала, но он ничего не соображал, единственное, чего я добилась от него, что Дима в милиции. С первым автобусом я поехала в город, в управление милиции, мне сказали, что Дима сбил человека на шоссе, привез его в больницу, потом сам приехал в милицию. Я просила пустить меня к нему, но мне сказали, что сейчас нельзя. Я вернулась на дачу и никого уже не застала, мы разминулись с Андреем, он тоже поехал в город. Потом он позвонил мне, сказал, что Дима теперь будет сидеть долго, пока разберутся, но он все выяснил, тот человек был пьян, выскочил неожиданно из-за автобуса, так что ой надеется, что все обойдется.
- Какой у него был голос?
- Голос?
- Да, был ли он так же взволнован?
- Нет, пожалуй, он был гораздо более спокоен, я даже удивилась. Он сказал, что надеется все уладить, но для этого надо ехать в Москву, тем более, что через неделю защита Он сказал, что вечером уедет и Люду увезет с собой.
- Ты ее больше не видела?
- Нет:
- Что он еще сказал?
- Просил, чтобы я оставалась тут, носила Диме передачи, но не ходила к нему, не разговаривала с ним. Он сказал, что после всего случившегося лучше всего, если он побудет один, подумает, осознает все. "Это все плоды твоего воспитания, - сказал он. - Вот теперь и расхлебывай". На следующий день я была у следователя, он подтвердил, что Дима сбил человека, идет следствие, пока его видеть нельзя. Потом я узнала, что тот человек умер… Несколько дней я возила Диме передачи, пыталась еще что-то узнать, потом не выдержала, послала тебе телеграмму…
Она все так же сидела, кутаясь в шаль, глядя куда-то мимо Лукьянова, говорила тихим, сдавленным голосом, иногда смахивала с лица набежавшие слезы. Ей было трудно все это восстанавливать шаг за шагом, он видел.
- Прости, что я заставил тебя все это вспоминать снова, во всех подробностях, - сказал он. - Но все это очень важно, и ты даже сама не знаешь, как помогла мне.
Она перевела на него измученные глаза.
- Да, - подтвердил Лукьянов, - вот теперь мне уже яснее становится все. Скажи, тебе не показался странным внезапный отъезд Андрея и то, что он увез Люду?
Она задумалась.
Сначала показалось. Потом я подумала: наверно, он лучше знает, что делает, ведь он сказал, что в Москве сможет сделать больше, чем здесь. Кроме того - диссертация, он же отдал ей десять лет жизни… -
А сын? То, что сын попал в беду?
Он сказал, что приедет сразу после защиты. Что же касается Люды… Не знаю, - она вздохнула. - Девочка, видимо, была в таком состоянии, что, наверно, лучше всего было увезти ее домой.
Она была в машине, когда все это случилось?
Не знаю. Я видела только, что они вместе уехали.
Это и другие видели, - сказал Лукьянов. - Я спрашивал. И вдруг она исчезает, Андрей срочно увозит ее в Москву. А Дима говорит, что был в машине один.
Да, действительно странно… - Неля тревожно смотрела на Лукьянова. Она что-то напряженно соображала, и лицо ее становилось все более взволнованным. - А не может быть, что Дима не захотел называть ее имя, чтобы не впутывать в эту историю… Оберегал ее? Это похоже на него.
Может быть… - Лукьянов нахмурился. - У тебя есть адрес Люды?
. - Кажется, есть.
- Найди, пожалуйста… И телефон, если имеется.
Она ушла в комнату Димы, долго перебирала там что-то, наконец вышла с записной книжкой в руках.
- Вот: Елисеева Люда.
Он переписал адрес и телефон, заодно записал московский адрес клиники, где работал Андрей.
Ты говорила, что Андрей по телефону сказал тебе: "Это все плоды твоего воспитания". Что это значит? Он что - не занимался воспитанием сына?
- Занимался… между делом. Главное - дело. Институт, клиника, диссертация… Он же человек цели. Поставил себе цель: в тридцать лет - кандидатская степень и машина. К тридцати годам была и степень и машина. Это была программа минимум. Затем - взялся за максимум. В сорок - докторская и дача у моря… Дача, как видишь, есть. Докторская будет на днях… Но чего это стоило! С утра - лекции, днем - консультации, вечером - рукопись. Он же хороший специалист, без дураков, к нему со всех сторон обращаются, казалось бы, одного этого достаточно. Так нет же - лекции не только в институте, еще и в обществе "Знание", консультации не только в своей клинике, но и в платной, и при этом работу пишет… Все успевает, все ему дается… Не давалось только одно… - она замолчала, задумалась. Лукьянов не торопил ее. - Он так и не заметил, как вырос сын, стал личностью - со своими взглядами, принципами… А когда заметил, удивился - откуда? Он забыл, что у меня было много свободного времени, уроки музыки занимали у меня всего пятнадцать-двадцать часов в неделю, все остальное время я проводила с Димой. Мы стали с ним друзьями, он все мне поверял, у него не было от меня тайн, я знала его мечты, мысли, поступки… Мы читали одни и те же книги, ходили вместе в театры, на концерты, я приобщила его к музыке, он полюбил ее. Я старалась, чтобы он вырос честным, добрым… Не знаю, может быть, я что-то не так делала, но всегда была убеждена в одном - подлости он не совершит никогда…
- Андрей не одобрял этого?
- Он иронизировал над нашей дружбой, считал, что все это сантименты. Главное - закалять волю, быть сильным, устремленным, иначе тебя сомнут. Его любимый афоризм - ясная голова, железное сердце, крепкие зубы.
- Ясная голова? Что ж, это совсем неплохо, - сказал Лукьянов.
- Неплохо, - согласилась она. - Меня не устраивало железное сердце. Я хотела, чтобы у Димы было чуткое сердце.
- Ты, кажется, добилась этого.
- Кажется. Но вот этого он мне и простить не может… - она встала, подошла к окну, остановилась там, по-прежнему зябко кутаясь в шаль. - Видимо, он считает, что во всем случившемся виновата излишняя чувствительность Димы… И знаешь, временами мне начинает казаться, что в чем-то он прав…
- В чем же?
Из всей компании только Дима не пил вина. А когда его не хватило, именно он вызвался поехать в магазин. Зачем это нужно было?
Ему просто хотелось прокатиться с девушкой. Разве не бывает?
Возможно. А когда Андрей отругал ого, он расстроился так, что уже ничего не соображал, помчался, куда глаза глядят, и наделал беды.
- Кстати, где находится этот магазин? - спросил Лукьянов.
- Возле санатория "Черноморец", всего в трех километрах по шоссе. Вполне можно было пройтись пешком проветриться. И ничего бы тогда не случилось!..
Она вздрогнула и опять поежилась.
Ты все время мерзнешь, - сказал Лукьянов.
Да, что-то лихорадит немного. Нервы, наверно… А самое главное, о чем я все время думаю, что страшит меня больше всего - не натворит ли Дима чего-то с собой, ведь по его вине погиб человек, отец двоих детей…
Не натворит, успокойся, - сказал Лукьянов. - Он все уже по годам расписал, - сколько лет ему надо будет работать, чтобы вывести в люди детей Полозова.
- Ему? - "- Она обернулась. - Вывести в люди?
- Ну, да. Он же сам все натворил, сам должен их теперь содержать!
Она улыбнулась сквозь слезы.
- Узнаю своего сына. Это при отце-то докторе наук!
- Он еще не доктор.
- Будет. Не сомневайся. - Она сказала это жестко, с горькой усмешкой. - Ты знаешь, мне теперь кажется, что когда все это случилось, больше всего испугало Андрея именно это, - как бы не отразилось на защите, на его программе-максимум. Только в первый момент он забыл обо всем, кинулся вслед за Димой в милицию, хотел поговорить с ним, хотел всю вину взять на себя, мне Грушецкий рассказывал. Он даже заявил, что это не Дима, а он сбил человека, но его слушать не стали. А потом все опять затмила "докторская". Над нами вот уже десять лет царствует это магическое слово - док-тор-ска-я! Только сейчас я начинаю понимать, что все эти годы мы словно под гипнозом жили…
Неля… - Лукьянов встал, подошел к ней, - ты прости, что задаю тебе этот вопрос, но, поверь, для меня это очень важно. А может быть, не только для меня. Я никогда тебя не спрашивал… Скажи, тогда, когда я лежал в больнице, и все это у вас с Андреем получилось, почему вы ушли? Почему не остались? Разве то, что произошло, перечеркнуло нашу дружбу, все, что связывало нас с детства?
Она подняла глаза, и он увидел в них боль.
Она хотела что-то сказать, но голос, видно, не повиновался ей.
Не могу… - прошептала она. - Даже сейчас… Ты видишь… - Она отвернулась к окну. Долго стояла молча. Потом заговорила, уже спокойнее: - Тогда… В тот день я ничего не соображала, была как в бреду… Все время звала тебя… Мне казалось, что это ты рядом… Он увез меня куда-то… Даже не помню куда. Когда я опомнилась и стала требовать, чтобы мы вернулись, он сказал мне, что ты уехал и даже адреса не оставил. Я не поверила. Вернулась в твою комнату, жила там долго. Одна. Думала, ты вернешься. Но ты не приехал. И даже не написал… А потом я узнала, что будет ребенок. Дима. Еще тогда, задолго до его рождения, я назвала его Димой. И решила, что если будет девочка, я все равно буду звать ее так. Но родился мальчик. А тебя все не было… И я смирилась. Где ты был? Почему не написал?
Прости, - сказал Лукьянов и не узнал собственного голоса, - так уж получилось…
16
Где он был? Почему не написал?
Ночью, лежа с открытыми глазами в комнате Димы и глядя в слабо освещенный проем окна, за которым был виден кусок облачного, клубящегося в лунном свете неба, Лукьянов опять вспоминал. Вспоминал и спрашивал себя…
- Поселок шахтостроителей, куда привез его Зеленый, прилепился на склонах суровых каменистых гор. Красные скальные глыбы, словно ребра, торчали тут из земли. Кое-где из камней пробивался дикий блеклый кустарник - джангиль - ни дерева, ни травы. Днем, когда белое слепящее солнце поднималось над горами, красные камни раскалялись, от них шел нестерпимый жар, воздух над ними колыхался от зноя. И все вокруг колебалось, плыло в сизом сухом мареве.
А в штольне, которую пробивал Лукьянов вместе с другими съехавшимися сюда со всех концов страны, было темно и прохладно. Каждое утро он входил сюда с киркой и лопатой на плечах, шел по главному стволу, уходившему в самую сердцевину горы, а мимо, едва не задевая людей, катили наружу железные вагонетки, груженные рудой - ее перемалывали потом на огромных зубастых мельницах, промывали и добывали какой-то ценный металл: из каждой вагонетки несколько граммов.
Лукьянов шел до своего ответвления, уходил с бригадой вбок, в сторону, и там, орудуя весь день киркой и лопатой, вгрызался в гору, отламывал куски породы, сбрасывал ее на ленту транспортера.
Работа была тяжелая, но это более всего нужно было Лукьянову, он забывался в работе. Платили на руднике хорошо, питание в рабочей столовой было дешевое и сытное, и после платы за еду и койку в общежитии еще оставались деньги. А главное, в поселке открыли вечернюю школу и говорили, что через год-два будет здесь горный институт, будет целый город со своими театрами и парками, школами и стадионами.
Пока же единственной радостью для него был бревенчатый домик с зеленой вывеской "Почта". Каждый день, после смены, наскоро помывшись и перекусив, что попадало под руку, он по дороге в школу забегал сюда и спрашивал, нет ли письма на его имя. Он уверен был, что оно придет, ведь не может быть, чтобы она забыла его совсем, что бы там ни случилось. Но писем не было.
Его уже знали на почте. У окошек всегда толпился народ, но, едва завидев Лукьянова при входе, девушка в зеленой косынке, сидевшая за деревянной стойкой, отрицательно качала головой, и он, убитый, выходил обратно, шел, ничего не видя, пока не добирался до школы, и там, пересилив себя, старался сосредоточиться на занятиях. А утром просыпался с мыслью: "Сегодня! Может быть, сегодня будет письмо!"
Весь день, врубаясь в гору, откалывая киркой куски неподатливой породы, он думал о том, что, наверно, сегодня уж обязательно получит письмо, его уже, наверно, привезли на мотоцикле с коляской, он много раз видел этот синий мотоцикл, тот целый день мотался между станцией и поселком, проезжал, груженный серыми мешками с сургучной печатью на каждом. Девушка в зеленой косынке уже, наверно, сломала печать, сортирует письма, а вот и оно, наконец, "Лукьянову Дмитрию Алексеевичу" написано на нем ее ровным почерком, который он так хорошо знал еще с детства. Девушка увидит письмо, обрадуется и отложит в сторону, она улыбнется ему, когда он войдет, поднимет письмо над головой и передаст его через головы всех, кто стоит у окошек.
К концу смены он так убеждал себя, что подходил к почте уверенный, - вот сейчас, наконец, он узнает, как там у них. Ведь не может быть, чтобы все, что связывало их с детства, вот так, в один миг рассыпалось, улетучилось. Ну, пусть так случилось, пусть они муж и жена, но ведь не могли они забыть его совсем, не могла она не вспомнить о нем ни разу…
Он подбегал к почте, замедлял шаги, чтобы смирить сердце, останавливался у двери, потом рывком отворял ее, встречался глазами с грустным, сострадательным взглядом девушки в зеленой косынке - и уже знал: нет. Нет ничего.
И опять уходил пришибленный. И с каждым днем таяла надежда. И все же ходил на почту, не хотел поверить, не мог смириться… Сто раз порывался сам написать. Принимался за письмо, потом рвал написанное - казалось ему, что если он напишет первый, получится, как будто навязывается он со своей дружбой - видно, не нужен он им, раз не вспоминают о нем…
И все больше горечи накапливалось в душе. Днем было еще ничего - день был заполнен до отказа: работа, потом школа. Добирался в общежитие поздно вечером, не раньше половины двенадцатого, ребята, соседи по комнате, уже второй сон видели, сладко храпели, успев и погулять и потанцевать под радиолу. Он с ног валился от усталости, казалось, прикоснись головой к подушке - и тут же провалишься в спасительное забытье.
Но стоило ему закрыть глаза, как ее лицо всплывало перед мим - то смеющееся, счастливое, каким он помнил его с детства, то грустное - полное любви и нежности, то залитое слезами, опаленное мукой, виноватое, каким он видел его в последний раз, в больнице, и в то же время такое родное, близкое до боли…
Это было так явственно, так мучительно, что он кусал подушку, чтобы не застонать, вскакивал, метался по комнате, натыкаясь на стулья, на спинки кроватей - один среди спящих, а однажды не выдержал, стал шарить по тумбочкам, нашел у соседа початую бутылку водки и выпил залпом целый стакан, и только тогда уснул, оглушенный… С тех пор стал иногда выпивать, вот так, в одиночку, по ночам, чтобы забыться, уснуть беспробудно.
Так прошел год. А когда наступило время отпуска, он вдруг загорелся новой надеждой - вдруг они не прочитали его записку, не пришли в его комнату больше и просто не знают адреса. Ну, конечно, как он сразу не догадался! И он решил поехать, сам все узнать.
Вместе с отпускными он получил приличную сумму ее денег - на дорогу вполне хватит, да еще на подарки останется. Он стоял возле кассы, пересчитывал деньги, соображал, что можно потратить. И в это время кто-то хлопнул его по плечу. Обернулся - Зеленый. Стоит, улыбается. Он раздобрел, приосанился за это время, был в добротной кожаной куртке, только физиономия у него распухла еще больше и стала еще более красной.
Ну ты, гляжу, совсем молодец стал! - Зеленый подмигнул, щелкнул ногтем по пачке денег, которую Лукьянов держал в руке. - Огребаешь, будь здоров!
Так то отпускные, - сказал Лукьянов. - Вот в родные края хочу съездить…
Что ты! Так это ж дело спрыснуть надо. - Они вышли на улицу. - Ну, как живешь, подружку завел? - Зеленый вглядывался в хмурое, неулыбчивое лицо своего подопечного. - Неужто до сих пор забыть не можешь? Нет, это, брат, никуда не годится, пошли со мной, я тебя, брат, с такой компанией познакомлю - враз как рукой снимет! Пошли, жалеть не будешь!
Не могу сейчас, Тимофей Карпович, - отказывался Лукьянов. - Контрольная сегодня по стереометрии…
- Вот чудак! Никуда она не денется, твоя стереометрия… Столько не виделись, а ты… Пошли, а то обижусь!
Он привел Лукьянова к невзрачному с виду, приземистому домику на краю поселка и долго стучал в глухой забор, в окна, закрытые изнутри ставнями, прежде чем во дворе послышался хриплый голос:
- Хто?
- Открывайте, деточки, мать вашу, бабушка пришла, молочка принесла…
- Ты, Тимофей?
- Ну, я… Оглохли, что ли!
- Так не слыхать же ни черта…
А когда вошли, Лукьянов понял, отчего "не слыхать".
В глубине двора стоял добротный флигель, и в нем, в большой комнате веселилась шумная компания: гремела музыка, дым висел коромыслом, и за столом, уставленным бутылками и всякой снедью, играли в карты.
Тимочка! - повисла на Зеленом подвыпившая полногрудая девица. - Ты где пропадал?
- Где был - там нету. Вот, прошу любить и жаловать, мой земляк, переживает драму личной жизни. Марийка! - он поискал взглядом вокруг. - Возьми над ним шефство!
Возле Лукьянова очутилась красивая смуглянка с шальными цыганскими глазами. Она с интересом поглядела на него, улыбнулась приветливо, сверкнув ровными белыми зубами, и сказала:
- А я тебя видела где-то…
Она усадила Лукьянова за стол, села рядом, налила ему водки, себе - красного вина, посмотрела сквозь бокал на свет и вдруг вскинула голову:
- Вспомнила! Хочешь, погадаю?
Она взяла его ладонь, повела по ней острым ногтем.
- Ты письма ждешь, давно-давно ждешь, верно?
- Верно.
- Только напрасно ждешь. Разминулись ваши дороги. Во-он куда пошла твоя линия…
Она опять повела ногтем, и Лукьянов почувствовал, как похолодело внутри.