"Очень… очень влюблен?" - спросила тетка, подчеркивая каждое слово. Я кивнул. Она остановила на мне грустный, нежный взор и после небольшой паузы произнесла: "А она?" Не получив ответа, она повторила с нетерпением: "Лора любит тебя?" Я решился, наконец, робко промолвить: "Надеюсь".
На этот раз молчание моей тетки было более продолжительным. Наконец, собравшись с духом, она резко сказала: "Довольно! Будь мужественным. Оставь ее, пускай выходит замуж за Монжёза. Близится гроза, так пусть же ливень разразится над маркизом".
При этом совете отступить, чтобы избежать опасности, грозившей мужу Лоры, я так встрепенулся, что тетушка поспешила изменить тактику.
"Если я отдам тебе половину моего состояния или даже три четверти, то и тогда ты будешь беден перед Лорой, твоя доля будет совершенным ничтожеством перед ее приданым. Кто знает, не обвинят ли тебя впоследствии в корыстолюбивых целях?.."
Это был удар по моему самолюбию, и я ответил с глупой наивностью влюбленных: "Если Лора меня любит, то она удовольствуется тем, чем я обязан вашей доброте". - "Да, - ответила тетка с насмешкой, - а что станет с состоянием девушки, на которое заглядывается Бержерон?" - "Мы отдадим его отцу в пожизненное владение".
Тетушка разразилась звонким смехом. "В пожизненное владение? - повторила она. - Ну и простак же ты! Вы не нашли бы ни гроша после смерти этого канальи Бержерона. Аннета и ей подобные обобрали бы его дочиста!"
Веселость тетки была наигранной. В ней сквозила печаль. "Поверь мне, - продолжала она, - нужно позволить ей выйти замуж за Монжёза. Послушай моего совета".
Лицо мое обнаруживало такую твердую решимость не поддаваться убеждениям, что в продолжение минуты тетка хранила молчание. Она смотрела перед собой, погруженная в задумчивость. С губ ее готовы были сорваться слова, которые она никак не решалась произнести. Наконец, тихим, растроганным, несколько дрожащим голосом она спросила меня: "Знаешь, почему я не вышла замуж?" - "Мой отец часто говорил мне о вашем отвращении к замужеству".
Она печально улыбнулась. "Да, так я утверждала до тридцати или тридцати пяти лет, но это говорили только мои уста, уверяю тебя. Впоследствии мои сожаления о том, что я так и не вышла замуж, смягчились при мысли о жертве". - "О жертве?" - прервал я ее, удивленный этим неожиданно прозвучавшим словом.
Но тетушка вместо того, чтобы объясниться, после некоторого колебания спросила меня: "Итак, дитя мое, решено? Ты последуешь моему совету - позволить мадемуазель Бержерон выйти замуж за маркиза?" Мое молчание было равносильно отрицательному ответу, поэтому тетка печально продолжала: "Я хотела, чтобы истину сообщили тебе лишь после моей смерти, но так как я вижу необходимость в этом, то сама расскажу тебе свою печальную историю".
В этом месте рассказа Либуа остановил Морера жестом. Как ни был художник любопытен, однако настоящее интересовало его больше прошлого. Имя Монжёза, произнесенное несколько раз, вызвало в нем желание узнать, что случилось с его приятелем у госпожи Вервен.
- Не проснулся ли мой слуга, доктор? Что-то не слышно храпа этого пьяницы. Нужно, чтобы он рассказал нам о проделке, которую выкинул с ним Генёк.
Доктор отправился к слуге, а художник приблизился к телескопу. И вот что он увидел. Окно открыли, но городских сержантов в нем уже не было. Теперь двое мужчин опирались на подоконник, и один из них объяснял что-то другому, показывая вниз.
"Гм… Судейские лица! - подумал художник. - Толстый - полицейский комиссар, а высокий - судебный следователь".
Взволнованный, Либуа покачал головой и пробормотал:
- Черт возьми! Неужели бедный Монжёз погиб?
Он продолжал смотреть в телескоп. Мужчины повернулись лицом в комнату. Тут художник увидел третьего господина. Этот третий, почтительно приблизившись к высокому мужчине, подал ему какую-то вещь.
- Это портмоне маркиза, из которого он доставал сегодня письмо Легру, - пробормотал Либуа.
Между тем высокий господин открыл портмоне и, вынимая бумаги одну за другой, просматривал их. Одну из них он читал и перечитывал несколько раз. Ее содержание, очевидно, показалось ему до того странным, что он прочитал текст другому господину, своему товарищу.
"Это мнимый апрельский обман производит свое действие", - подумал Либуа.
Он взглянул на часы и убедился, что до поезда остается еще больше часа.
- Наш пьяница все еще спит, - возвестил, вернувшись, доктор.
- Вы остановились на том, что тетушка начала вам рассказывать свою историю, - напомнил Либуа.
Для рассказчика, кроме собственно удовольствия говорить, не может быть ничего приятнее, как иметь внимательного слушателя. Морер тотчас продолжил:
- Итак, тетушка заявила мне: "Не стоит, дитя мое, судить об отце по тому, каким ты знал его, то есть серьезным, печальным, убитым летами и страданиями. В то время, о котором я говорю, ему было тридцать лет. Он был в самом расцвете сил…" Полагая, что таким образом она подготовила почву, тетушка продолжала снисходительным тоном: "Ему простительно было любить вино, игру и красивых женщин… Выйдя из пансиона, я поселилась у твоего отца, который просил меня вести хозяйство после смерти твоей матери".
Несколько лет все шло хорошо. Небольшого состояния, оставшегося после твоей матери, и жалования твоего отца было бы недостаточно на содержание дома, если бы я не делила с твоим отцом расходы - со своей стороны я вносила проценты с двухсот тысяч франков, оставленных мне по завещанию моей крестной матерью с условием, чтобы капитал вручили мне лишь по совершеннолетии или после замужества.
Прошло некоторое время, и я стала замечать в доме недостаток денег. Отец твой, когда я требовала денег на хозяйство, стал медлить с выдачей, потом начал давать мне деньги маленькими суммами, которые не соответствовали требуемой цифре… Следовательно, деньги уходили из дома без моего ведома.
Несколько встревоженная, я принялась искать причину нашей нужды. Моим первым открытием было то, что твой отец каждый вечер отнюдь не ложился спать после того, как мы расходились по своим комнатам, - через час он уходил из дома и нередко возвращался на заре.
Однажды утром я подкараулила его. Заря уже занялась, когда он вернулся, рассчитывая за несколько часов сна избавиться от хмеля. Не могу выразить тебе горестного удивления, охватившего меня при открытии, что твой отец предается низкому пороку, который до сих пор ему удавалось скрывать от меня.
Это было не веселое и шумное опьянение. У него хмель был тяжелый, делавший из доброго, умного существа раздражительное, злое животное. Доказательством могло служить то, что при первом моем упреке, обращенном к нему, он забыл, что перед ним его сестра, молодая девушка, и ответил мне грубым голосом: "Что такое? Не намерена ли ты поднять шум из-за нескольких часов, проведенных в обществе славного малого и веселых девушек? Что я, святой, что ли?"
Он похлопал по карману жилета, в котором зазвенели деньги. "К тому же, - прибавил он, - я не терял времени. Слышишь? Ты же постоянно требуешь у меня денег! Я принес их тебе благодаря пиковой даме, этой сатанинской прислужнице, которая наконец решила мне улыбнуться".
С грубым смехом он прошел мимо меня и лег спать, а я так и осталась стоять в горестном оцепенении. Пять часов спустя мы встретились за завтраком. Сон рассеял хмель. Мой любезный, мягкий, улыбающийся брат ничем не походил на человека, которого я видела несколько часов назад.
"Ах, да, - сказал он, - ты вчера просила у меня денег на хозяйство. Сегодня утром со мной расплатился один должник".
Хмель был так силен, что он ничего не помнил об утренней сцене. При этом открытии я не выдержала и залилась слезами.
"Что с тобой, сестричка? Что за горе?" - спросил брат с тревогой. Тогда я рассказала ему все. Бедняга! Я как теперь вижу его расстроенное лицо, на котором отражался стыд и смущение, - оттого, что его раскрыли, а главное, оттого, что он огорчил меня.
"Опьянение, лишая тебя памяти, лишает также и рассудка. Достаточно дурного товарища, чтобы толкнуть тебя на что-нибудь дурное. Кто знает, может быть, твой ночной друг станет причиной наших бед".
Эта последняя фраза заставила его рассмеяться. "Вот что ты думаешь о моем начальнике!" - "Так ты провел ночь с господином Бержероном?" - воскликнула я. "Я знаю, что ты его терпеть не можешь. Но будь искренна, скажи, что ты имеешь против него? Что он тебе сделал?" - "Ничего", - ответила я сухо.
В первый раз, когда Бержерон приходил к нам, я увидала его из-за оконной занавески, когда он звонил у дверей. Его физиономия внушила мне такую сильную неприязнь, что ни в этот раз, ни во время других его посещений я решительно не хотела общаться с ним.
"Но я видела его", - с отвращением заявила я. "Знаю, знаю, - продолжал брат, - ты опять будешь повторять, что его физиономия тебе не нравится, что он принесет нам несчастье".
Я действительно ненавидела этого Бержерона, не знаю почему, и боялась его. С той минуты, как твой отец сообщил мне, что был ночью с ним, я его еще больше возненавидела. Насмешливый тон, которым говорил мой брат, защищая этого ненавистного мне человека, вывел меня из себя, и я закричала: "Этот Бержерон, я уверена, бесчестный человек!" - "Ты слишком строга, сестра, - сказал твой отец серьезно. - Не стоит судить о людях, которых ты не знаешь".
Увы! И зачем я только устроила эту сцену твоему отцу и показала ему, что мне известно о его похождениях? Это привело к тому, что он сделался еще лицемернее и скрытнее со мной. Он дал мне обещание отказаться от кутежей и больше не выпивать, но посещать господина Бержерона не перестал.
Что усыпило мою тревогу, так это то, что деньги стали поступать регулярно. Оказывается, в продолжение двух или трех недель, я это узнала впоследствии, брату постоянно везло в карты. Если бы я узнала это тогда же, то, без сомнения, приписала бы это везение злому умыслу Бержерона. И была бы права. Последующие события доказали, что я не зря опасалась Бержерона.
Наконец, наступил час той катастрофы, которую я предчувствовала в глубине души. Однажды вечером, садясь за стол, твой отец сказал мне, смеясь: "Желал бы я быть двенадцатью часами старше". - "Зачем?" - "Завтра я сдаю свою отчетность. Пока такая большая сумма находится у меня в доме, я не могу спать спокойно. Как только сдам ее в должные руки, вздохну свободно". - "Так завтра придет господин Бержерон?" - "Непременно". - "Ну что же… Он всегда является в десять часов утра. Я уйду из дома еще до его прибытия - хочу навестить бедных".
Повторяю, я воображала, что брат ведет добропорядочную жизнь. Без малейшего сомнения я отправилась в свою комнату после того, как он объявил мне, что сегодня ему придется посидеть подольше, чтобы закончить работу. Ночью я вдруг проснулась от шума затворившейся двери. Моей первой мыслью было, что твой отец прошел к себе в спальню. Даже не взглянув на часы, я опять заснула.
Рано утром я оделась и собралась уходить. Едва мой брат вошел в свой кабинет, как я явилась к нему.
"Я пришла пожелать тебе доброго утра, мне пора", - заявила я. "Но Бержерон придет в десять часов, а сейчас только восемь", - возразил он.
В эту минуту появилась наша старая служанка: "Пришел господин Бержерон, говорит, что ему нужно видеть вас сейчас же. У него такой странный вид. Он говорит, что по весьма спешному делу, и требует, чтобы его приняли". - "Пускай войдет", - сказал брат, удивленный словами служанки.
Из кабинета был только один выход, а я уже слышала шаги своего врага. Отступление было невозможно. Итак, я должна была встретиться лицом к лицу с человеком, которого всегда избегала. В углу комнаты стояла ширма. Одним прыжком я очутилась за ней.
II
Брат, очевидно, не подозревал, в чем причина столь раннего посещения господина Бержерона. Его голос выражал искреннее удивление, когда он спросил у вошедшего: "Что привело вас ко мне так рано, мой любезный начальник?" Бержерон ответил серьезным тоном: "Ваш начальник придет в десять часов, Морер. В настоящую минуту к вам явился друг. Вы знаете зачем?"
Наступившее молчание свидетельствовало о том, что твой отец старался что-нибудь припомнить, но тщетно. Память не подсказывала ему ответа, и он искренне промолвил: "Клянусь богом, не знаю". - "Не могу поверить, - сухо возразил Бержерон и после некоторой паузы прибавил: - В таком случае я сильно ошибся, полагая, что поспешил сюда, чтобы спасти вас". - "Объяснитесь, любезный… Зачем, собственно, пришли вы сюда в роли друга, как вы заявили?" - "Я принес вам ваши деньги", - с ударением на каждом слове проговорил Бержерон. "Мои деньги? Какие деньги?" - "Которые вы проиграли ночью… несмотря на мое сопротивление… несмотря на многократные замечания, что опьянение лишает вас хладнокровия… несмотря в особенности на мой совет не ставить на карту больше, чем позволяет ваше положение". - "Какую сумму я проиграл?" В голосе брата зазвучала паника. "Которую я принес вам до последнего су, мой неосторожный друг. - Прервавшись на минуту, он прибавил: -То есть сто девяносто две тысячи".
Услышав размер суммы, твой отец расхохотался и воскликнул: "Вы шутите! Уходя отсюда вчера вечером, я взял с собой только шестьдесят золотых". Но Бержерон тотчас спросил его: "Давно вы находитесь в своем кабинете?" - "Нет, всего ничего. Вы, так сказать, пришли за мной по пятам". - "Так вы еще не отпирали кассу?"
Твой отец испустил отчаянный возглас при этих словах, ужасный смысл которых стал ему ясен. Я слышала, как он бросился к кассе. Замок затрещал у него под рукой, дубовая крышка заскрипела, и голос брата, дрожащий от отчаяния, закричал: "Ничего! Ничего! Я погиб!"
В эту минуту я готова была выскочить из своего убежища, но осторожность удержала меня. Нужно ли третье лицо в этой сцене? Нет! Появившись, я бы только усилила страдания твоего отца. Следует также сознаться, что ненависть моя к Бержерону заставляла меня подозревать, что он расставляет своей доверчивой жертве какую-то западню.
"Погиб! Погиб!" - твердил мой брат голосом, разрывавшим мне сердце. "Погиб, - повторил Бержерон более мягко. - Горе расстраивает ваш рассудок, Морер. Не сказал ли я вам, что в эту минуту явился к вам как друг, чтобы спасти вас от положения, о котором не должен знать начальник?" И он бросил на стол банковские билеты: "Вот сумма, которой недостает в вашей кассе". - "Вы меня спасаете, Бержерон! Как и чем могу я доказать вам свою признательность?" - произнес несчастный задыхающимся от радости голосом, в первую минуту думая лишь о бесчестье, которого избежал. "Эту признательность вы можете доказать мне сейчас же, - заявил Бержерон. - Поклянитесь, что не будете больше пить и играть в карты". - "О да! Клянусь!" - воскликнул твой отец с невыразимой искренностью.
Бержерон строгим тоном продолжал: "Не пейте больше, Морер. Ваше опьянение слишком опасно. Оно отнимает у вас и рассудок, и память. За ужином вы грубо отклонили мои советы не предаваться излишествам и выпили слишком много вина. Я не хотел больше играть, вы должны это помнить. Но, возбужденный опьянением и удачей, которая благоприятствовала вам в последнее время, вы так настаивали, что мне пришлось уступить". - "Я ничего не помню". - "Даже той бутылки, которую вы поставили возле себя за карточным столом? Мы стали играть. Вам не везло. Когда вы проиграли все деньги, которые были при вас, я вынужден был продолжать игру на слово. Так шло до десяти тысяч, которые вы проиграли. Вам все не везло. Тогда я положил карты, думая оказать вам услугу, прекратив игру. К несчастью, пытаясь вас образумить, я произнес неосторожную фразу". - "Какую?" - "Что сумма в десять тысяч франков превышает ваши средства, что для того, чтобы уплатить эту сумму, вы должны будете надолго поставить себя в стесненное положение. Ваше самолюбие было задето этим замечанием. "Подождите минуту", - вскричали вы и ушли. После короткого отсутствия вы возвратились. Первым делом вы протянули мне десять билетов по тысяче франков каждый, говоря: "Вот, вам уплачено, а теперь я хочу отыграть у вас эти десять тысяч"". - "Так я ходил за деньгами в кассу", - пробормотал брат при мысли о поступке, о котором он решительно ничего не помнил.
Я с тревогой и страхом слушала рассказ Бержерона, все больше убеждаясь в том, что мошенник лжет. "Я должен был, не продолжая игры, справиться о том, откуда у вас взялись такие деньги. Но ведь я тоже не из мрамора! Хотя я лучше переношу излишество в вине, однако после ужина мысли у меня были далеко не ясны. К тому же игра опьяняет не хуже вина. Я играл и выигрывал, не считая. Только сегодня утром, после нескольких часов сна, удивленный размером своего выигрыша, я спросил себя, из какого источника попали в мои руки эти деньги. И вот я пришел к вам". При этом Бержерон весело прибавил: "Скорее! Положите скорее эти деньги в кассу, любезный друг". - "Да-да", - повторил брат, дрожа от радости.
Твой отец был очень честным человеком! Едва он успел закрыть кассу, как оторопело пробормотал: "Но…" - "Что но?" - спросил Бержерон, будто ожидавший этого восклицания. "Но эти деньги, которые вы принесли мне, чтобы спасти от бесчестья, были выиграны вами в честной игре". - "О да!" - воскликнул Бержерон. "Я ваш должник… Вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы расплатиться с вами". - "Ну что ж, решено, - отмахнулся Бержерон, словно недовольный тем, что они говорят об этом. - Что вы там делаете, любезный друг?" - спросил он вдруг с наигранным удивлением, в котором я уловила скрытую радость. "Пишу расписку в получении от вас взаймы суммы в сто девяносто две тысячи франков", - ответил мой брат. "К чему это! Между честными людьми достаточно слова. Не нужно этих формальностей", - заговорил Бержерон, делая вид, что сопротивляется. "Я прошу вас принять расписку хотя бы для того, чтобы позволить мне подняться в собственных глазах", - произнес мой брат решительным тоном. "Ну хорошо, только ради того, чтобы доставить вам удовольствие", - промолвил Бержерон, поспешно пряча бумагу в карман.
Он, без сомнения, посмотрел на часы, потому что сказал: "Без пяти минут десять! Через пять минут начальник забудет все, что сделал друг. Приготовьте ваши книги".
В десять часов он проверил счета, подписал их, выдал квитанцию о полученных деньгах и удалился.
"Он спас меня!" - пробормотал брат растроганно, когда дверь затворилась за Бержероном. "Он обокрал тебя, великий простофиля!" - вскрикнула я, опрокидывая ширму. Истина вдруг озарила мой ум. Увы! Слишком поздно! Расписка была в кармане у мошенника.
III
Находясь под влиянием беспредельной признательности, брат посмотрел на меня с состраданием. "Как упорна твоя ненависть!" - сказал он. "Это лучше, чем глупое легковерие! - ответила я в порыве гнева и, прежде чем он успел возразить, продолжила: - Так ты веришь тому, что наговорил этот человек? Ты допускаешь без малейшего сомнения все, что он приписывает твоему опьянению? Да и уверен ли ты, что был пьян?"
Тогда он поднес руку ко лбу. "Да… и больше чем когда-либо, потому что голова у меня тяжелая… Никогда еще после предыдущих кутежей я не чувствовал себя так… Обычно я ощущал боль в висках…" - "Между тем как сегодня?" - "Сегодня я чувствую какое-то странное оцепенение. Будто что-то сдавливает мне голову…" - "Так ты уверен, что был пьян?" - "Если бы я не был пьян, разве я взял бы деньги, которые не принадлежат мне?" - "Кто знает, не другой ли кто взял их вместо тебя?" - вскрикнула я, глядя ему прямо в глаза. "Но кто же?" - спросил он с изумлением. "Сам Бержерон".