- Ах, если бы ты видел восторженное лицо моей жемчужины, когда я читаю ей Ламартина! Она пожирает меня глазами. В прошлый раз она с умилением говорила мне: "Если ты когда-нибудь вследствие нелепой случайности лишишься состояния, мой милый, то сможешь зарабатывать на хлеб, читая людям свои стихи". А потом эта девушка - олицетворение преданности - прибавила: "А я буду сопровождать тебя". Уже по одному этому ты можешь судить, как сильно она меня любит.
Слушая приятеля, Либуа подумал, что белокурая красавица принадлежит к категории кичливых пустышек. Но тотчас, вспомнив Венеру, выходившую из ванны, прибавил про себя: "Но какие дивные формы! Какая грация!" Все это говорило в пользу красавицы.
"Должно быть, она водит за нос этого идиота!" - решил художник, а вслух сказал:
- Значит, всякий раз, являясь к ней, ты привозишь какое-нибудь стихотворение?
- Непременно. И знаешь что? Я переписываю стихи с помарками и зачеркиваниями, чтобы убедить ее в том, что это мои произведения. Вот, посмотри.
С этими словами маркиз вынул из портмоне вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Либуа, пояснив:
- Это сегодняшнее приношение.
Художник развернул бумагу с намерением лишь взглянуть на нее в угоду приятелю, но тут на его лице отразилось такое недоумение, что Монжёз, удивленный подобной реакцией, спросил:
- Что с тобой?
Не дожидаясь ответа, он раскрыл портмоне, быстро осмотрел его содержимое, вскрикнул и вырвал из рук Либуа бумагу, сказав отрывисто:
- Я ошибся! Это письмо идиота Легру. Впрочем, прочти. Ты увидишь, каков болван этот Легру.
Вот что было написано:
"1-е апреля. Господину маркизу Монжёзу.
Я был убит в вашем парке два месяца назад, в десять часов вечера, когда шел после подписания вашего свадебного контракта накануне свадьбы.
Меня зарыли между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны той тропинки, которая ведет к маленькой калитке парка, выходящей на дорогу из Кланжи в Виллезар.
Реноден, нотариус".
- Что скажешь на это? - насмешливым тоном спросил Монжёз.
Художник молчал, не в силах оправиться от изумления.
"Легру немного перегнул палку", - подумал он.
- Уверен ли ты, что это писал Легру? - спросил он маркиза.
- Но кто же еще это может быть? - воскликнул Монжёз. - Уж не думаешь ли ты, что сам Реноден? По-твоему, нотариус ждал два месяца, перед тем как известить меня о своей смерти… Ах, мой бедный Либуа, ты иногда бываешь чересчур наивен. Если бы это писал Реноден, он мог бы также прислать заказное письмо с шестьюстами тысячами франков приданого моей жены, которые ему точно не нужны в загробной жизни, - добавил маркиз.
При воспоминании об украденном приданом у Монжёза внезапно пропала веселость.
- Рано или поздно Легру поплатится за свою подлую шутку! Клянусь в этом, - проворчал он.
- Шутка? - повторил Либуа, желая подразнить приятеля. - Кто может поручиться, что это шутка? Мы недавно говорили о чудесах, почему же это не может быть письмом от нотариуса? Знаешь, что бы я сделал?
- Что бы ты сделал?
- Я бы велел рыть на том месте, о котором говорит Реноден.
- Не Реноден, простофиля! Легру! - закричал маркиз, раздраженный упрямством художника.
- Легру, если тебе угодно, - согласился Либуа. - По крайней мере после этого я перестал бы сомневаться.
- Лучше не будем больше говорить об этом, ты выводишь меня из себя… Ах, честное слово! Я не думал, что ты до такой степени легковерен, - проворчал Монжёз, откинувшись на спинку сиденья.
- Может быть, я и чересчур легковерен, но я думаю… и будь против меня выставлено целое войско, оно не помешало бы мне думать так… даже на эшафоте я думал бы, что ради шестисот тысяч стоит сделать несколько ударов заступом.
Монжёз вскочил как ужаленный, крикнув:
- Но ведь я уже говорил тебе, что это фарс, невыносимый ты упрямец!
- А я повторяю, что это не доказано! - настаивал Либуа.
- Да, по-твоему, доказательств нет, но я вижу это иначе, - бросил маркиз с глубоким пренебрежением.
- Но я буду не прочь, если меня убедят, что это фарс.
- Если бы у тебя было хоть на грош наблюдательности, ты бы заметил одно обстоятельство.
- Какое?
- Число, поставленное на письме, черт побери! Обратил ли ты внимание на него?
- Да, первое апреля.
- Разве это число ничего тебе не объясняет? - торжествующим тоном проговорил маркиз. - Не первого ли апреля принято разыгрывать всех и вся?
- Так-так! - воскликнул художник. - Первое апреля, значит! Легру хотел пошутить над тобой первого апреля?
- Ах, наконец-то ты понял! Слава богу! Да, Легру, человек совершенно лишенный здравого смысла, вздумал воспользоваться для своей шутки бегством Ренодена, который похитил у меня больше полумиллиона.
Художник скорчил снисходительную гримасу и добродушно произнес:
- Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.
Маркиз покачал головой и сухо ответил:
- Я сержусь на него не за эту шутку.
- За что же в таком случае?
- За момент, который он выбрал.
- Какой момент?
- Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.
- Он, может быть, не знал о самоубийстве.
- Я сам известил его письменно об этом несчастье.
- А, я понял теперь твою фразу! - воскликнул Либуа.
- Мою фразу? Какую?
- Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: "Таким образом идиот Легру будет почти прав".
Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.
- А что? - сказал он. - Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.
Поезд прибыл в Париж.
- Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, - напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.
- Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, - ответил Монжёз, удаляясь.
Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.
- Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! - решил он.
XI
Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.
Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.
Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.
С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.
- Я должен быть дома, чтобы принять его, - решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.
Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:
- Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?
- Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?
- Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?
- Да, сударь, - ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.
Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.
Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.
Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.
- Гм, гм… - мычал художник, восхищенно созерцая безукоризненные контуры бюста, обтянутые тонким батистом.
Завороженный этим зрелищем, он не сразу расслышал голоса двух мужчин, громко споривших в его прихожей.
- Ну что за упрямец! - кричал слуга. - Сколько раз мне повторять, что господина нет дома, что он в деревне?
На это другой голос, глухой и задыхающийся, отвечал:
- А я вам повторяю, что ваш господин сегодня утром прибыл в Париж.
- Может быть, но он не приходил домой, следовательно, увидеть его вы не сможете!
Тогда посетитель в ярости закричал:
- Я переломаю тебе все ребра, любезный, если ты не пустишь меня!..
Человек, произнесший эту угрозу, был, по-видимому, способен привести ее в исполнение, потому что слуга ответил умиротворяющим тоном:
- Успокойтесь, любезный, сядьте, а я пойду посмотрю, не пришел ли господин.
Когда слуга вошел в кабинет, художник сказал ему прежде, чем тот успел открыть рот:
- Я все слышал. Что это за человек?
- Какой-то крестьянин.
- Как ты, бывший солдат, мог уступить перед угрозой? - строго спросил Либуа. - Я же запретил тебе впускать кого бы то ни было, кроме вчерашнего посетителя, у которого было расстроенное лицо…
Слуга позволил себе улыбнуться и, покачав головой, ответил:
- Если огорчение дает право на прием, то сегодняшний посетитель тоже может войти… Ах, если бы вы видели его лицо, искаженное гримасой, дикий взгляд, мертвенную бледность! И при этом он такой малый, с которым нелегко поладить. Я сначала хотел затворить дверь перед его носом, но своим кулаком - и какой кулак! - он так и отбросил меня назад. Гигант шести футов ростом!
Голос посетителя показался художнику знакомым, а слова слуги навели его на мысль, кто именно это был.
- Он сказал тебе свое имя? - осведомился Либуа.
- Да, но я забыл его…
- Не Генёк ли?
- Да-да, именно Генёк!
- Приведи его в мою мастерскую, - приказал Либуа.
Гигант, бледный, дрожащий, был в страшном волнении. Он окинул мастерскую диким взором и, задыхаясь, промолвил:
- Господина маркиза здесь нет? А я думал найти его у вас! Не знаете, где я могу отыскать его? Не сказал ли он вам, куда отправляется? Мне нужно видеть его как можно скорее, нужно предупредить его!
Послать садовника к госпоже Вервен художник и не думал. Он решил, что благоразумнее будет самому сообщить Монжёзу новость, так взволновавшую Генёка. Но сначала нужно было узнать, в чем дело, нужно заставить Генёка заговорить.
- Я расстался с маркизом на вокзале, - сказал Либуа, - и там мы должны вечером с ним встретиться. Я решительно не знаю, где он теперь находится.
- А я надеялся найти его здесь, вот и прибежал прямо сюда, - заявил садовник, потом прибавил недоверчиво: - Вы и правда не знаете, куда отправился маркиз? Мне необходимо предупредить его… Он должен решить, что делать…
Либуа видел, что садовник напуган. Что же было тому причиной?
- Разве то, что вы хотите сообщить маркизу, так спешно, что вы не можете дождаться поезда, на котором он наверняка поедет домой? - спросил художник и подумал про себя: "Этот дикарь, судя по всему, узнал о проказах маркизы и доктора и спешит доложить об этом мужу".
Но такое предположение ничем не оправдывало ужаса, написанного на лице садовника. Должно быть, причина была иной. А потому Либуа осведомился:
- Это маркиза послала вас на поиски супруга?
- Нет. Она ничего не знает. Я помчался сюда как сумасшедший, никого не предупредив, едва сделал свое открытие… - ответил Генёк.
После этого, безмолвный и мрачный, он, казалось, погрузился в размышления. Спустя мгновение Либуа услышал, как он вполголоса проговорил:
- В таком случае я напрасно обвинял его. Но если не он, то кто же? - И гигант в бешенстве сжал кулаки.
Художник, как мы уже упомянули выше, намеревался во что бы то ни стало выведать новость у садовника, и, так как вопрос о маркизе не привел ни к чему, он попробовал пойти другим путем.
- Так вы оставили замок, не исполнив приказания господина Монжёза?
Генёк недоуменно посмотрел на Либуа, не понимая, о чем идет речь. Тогда художник, намекавший на собаку, приговоренную к смерти, сделал жест, как бы прицеливаясь из ружья, и весело проговорил:
- Бах!.. Смерть Нотариусу!
При этих словах Генёк содрогнулся и, задыхаясь, повторил:
- Нотариус! Нотариус!
Совершенно расстроенный, он вдруг воскликнул:
- Я вам все расскажу, господин Либуа! Вы друг моего хозяина. Вы дадите мне совет.
Боясь выдать свое любопытство, Либуа сделал серьезный вид и кивнул. Тайна, по-видимому, душила Генёка, и он без малейшего колебания проговорил дрожащим голосом:
- Нотариус умер!
Ожидая услышать о каком-нибудь крупном скандале, затрагивающем отношения маркизы и Морера, Либуа был разочарован, услышав о смерти собаки. А потому он сказал с насмешкой:
- А, Нотариус умер! Но я ни минуты не сомневался в том, что он не избежит своей участи, ведь вы превосходный стрелок!
Генёк покачал головой и медленно промолвил:
- Но я говорю не об этом Нотариусе.
Художник навострил уши.
- Так о каком же?
- О господине Ренодене, исчезнувшем нотариусе, - произнес Генёк, бледнея.
- Как! Реноден умер? Как вы узнали об этом? Кто-нибудь нашел убежище, в котором он скрылся?
- Он скрылся недалеко, - ответил Генёк сдавленным голосом.
Потом, сделав над собой усилие, он продолжал:
- Я убил его…
- Кого? Ренодена? - прервал садовника Поль, подскочив на месте и вообразив при этих словах, что случай свел наконец нотариуса-соблазнителя с обманутым мужем, поклявшимся убить его.
- Нет, - сухо ответил Генёк, - я говорю о собаке.
Этот ответ успокоил художника.
"Ну вот… - подумал он. - Теперь речь снова идет о собаке… Очевидно, он бредит".
Между тем гигант продолжал:
- Убив собаку, я взял ее и, по приказанию господина маркиза, принес в то место, где он велел похоронить ее.
- Да, знаю, на тропинке.
- Прибыв в назначенное место, я взялся за заступ, положенный мною там заблаговременно, и принялся рыть землю. При втором ударе я остановился в изумлении…
- Почему? - спросил Либуа с тревогой.
- Потому что много лет рою землю и знаю ее свойства, а тут после двух ударов заступа, сняв верхний слой, я увидел, что земля внутри рыхлая, не осевшая. Одним словом, что она была недавно вскопана. Незадолго перед этим кто-то вырыл тут яму и снова засыпал ее. Моей первой мыслью при этом открытии было: "Я найду ружье Кутенсона". Кутенсон, должен вам сказать, браконьер, которого шесть недель назад поймали в парке сторожа`. Его подкараулили и обложили цепью. Кутенсон, вероятно, заметил, что бежать ему не удастся, и принял меры предосторожности, чтобы у него не конфисковали ружье: когда его поймали, он прогуливался, заложив руки в карманы. Ружье так и не нашли. Кутенсона посадили на полгода в тюрьму. Вот почему я вообразил, что напал на место, где браконьер спрятал свое ружье.
- И вы нашли ружье? - спросил Либуа, чтобы покончить с этими неинтересными для него подробностями.
Не отвечая на вопрос, гигант продолжал:
- Вы понимаете, что я стал рыть с величайшим усердием, посмеиваясь при мысли о том, как удивлен будет Кутенсон, когда вместо ружья выроет мертвую собаку. Вдруг заступ ударился о препятствие…
- И? - спросил Либуа с нетерпением, видя, что Генёк остановился и стал рукавом своей блузы вытирать пот, катившийся крупными каплями по его бледному лицу.
Горло гиганта точно свело судорогой, во рту у него пересохло. Наконец, он снова заговорил дрожащим голосом:
- Это было нечто мягкое… Тогда мне стало страшно, тем не менее я продолжал свое дело. Вместо того чтобы рыть вглубь, я стал снимать землю с поверхности. Пять минут спустя передо мной появилась голова человека…
Либуа, слушавший сидя, поднялся с места, бледный и взволнованный.
- И в его обезображенном лице я тотчас узнал нотариуса Ренодена, - произнес Генёк едва слышно.
Некоторое время мужчины безмолвно сидели друг перед другом, словно в оцепенении.
"Письмо Легру! Письмо Легру!" - думал художник, вспомнив о записке, к которой в это утро отнесся как к шутке.
Значит, в письме была написана правда? Поль не задумывался о том, как Легру узнал о драме и почему придал этому открытию форму грубой шутки. Он гадал, почему убили Ренодена.
Нотариус вышел из замка после подписания контракта с шестьюстами тысячами приданого госпожи Монжёз. Целью убийства, следовательно, было ограбление. Но кто же убил нотариуса? Кто присвоил себе деньги? Какой негодяй, убив и ограбив нотариуса, похоронил его на лесной тропинке?
В уме Либуа мгновенно родились ответы на все эти вопросы. Почему доктор Морер питает такое отвращение к тропинке и отказывается ходить по ней? Не говорит ли это о том, что он не осмеливается приблизиться к месту, где зарыл свою жертву? Что значит вся эта история с путешествием, которое доктор отложил, потому что маркиза захотела за ним последовать? Может быть, Морер задумал бегство, чувствуя, что ему грозит опасность? Следовательно, если доктор убил нотариуса, то он же и обокрал маркиза.
Затем Либуа вспомнил о фразе, брошенной Монжёзом, когда тот рассказывал ему о докторе: "Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера. Накануне моей свадьбы у него умерла тетка", - говорил маркиз, объясняя, откуда взялось состояние Морера.
А потом Монжёз прибавил, описывая угрюмый нрав доктора: "Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, - горе или угрызения совести".
Да, маркиз был прав: Морера мучили именно угрызения совести. Либуа пришел к заключению, что это Морер убил нотариуса. Оторвавшись от размышлений, он мысленно спросил себя, глядя на мрачное, взволнованное лицо садовника: "А знает ли он, кто убийца?"
Приблизившись к Генёку, художник услышал, как тот пробормотал сквозь зубы:
- Если это не Реноден, то кто же? О, когда я узнаю…
Либуа понял, о чем размышлял гигант. "Черт возьми! - подумал он. - Тигр ищет новую добычу. Теперь он возьмет другой след. Горе любовнику его жены!"
При прикосновении руки художника к его плечу Генёк вышел из оцепенения.