- Ах, эти поцелуи! Ничего не знавал я лучше в сем бренном мире, во всяком случае в ту пору, когда они еще оказывали на меня известный эффект… само собой, у меня и теперь есть еще порох в пороховницах, хоть я и перенес три операции кряду, и обе ноги у меня парализованы; этот мясник Поль Дро еще не вконец искромсал меня. Но, знаете ли, есть вещи, которые теперь не разрешены, и меня это очень огорчает.
- Будет вам! - сказал санитар, заметив, как лицо старика омрачилось, - вы поправитесь, выйдете отсюда.
- Нет, - отвечал старик, - конечно, это дело времени, но в моем возрасте бывают предчувствия: в тот день, когда я покину павильон "А", где вот уж семь месяцев как обосновался, произойдет это через черный ход, ногами вперед, в деревянном ящике; со мной поступят, как поступали и будут поступать со многими другими - да-да, со многими другими.
Он опять рассмеялся - нервно, прерывисто, этот странный старик, чье волнение санитар Клод не мог не заметить.
Клод изо всех сил пытался перевести разговор на другое - возможно, у него были на то свои причины.
- Послушайте, господин Кельдерман, - неожиданно начал он, - перед обедом вы рассказали мне немало интересного из прежней вашей жизни, о годах войны, которые вы прожили с вашим неразлучным другом, отцом маленького мальчика…
- Что верно, то верно, - сказал старик, проведя рукой по лбу и вновь засияв улыбкой, - всякого повидал я в жизни и научился никогда не отчаиваться. Когда родился этот малыш, о котором я вам рассказывал, сын моего друга Перрона, он был совсем заморышем, мать его умерла в родах, и говорили, что ребенок не выживет… А он окреп, вырос, разбойник, и теперь стал важной персоной. Да-да, - продолжал старик, - с полгода назад я сам прочел в газетах, что малыш Себастьян Перрон, которого я знавал лет сорок назад, сделал головокружительную карьеру - оказывается, он только что получил важный пост, кажется, его назначили председателем судебной палаты трибунала департамента Сены.
- В Париже?
- Да, господин Клод, в Париже, вы так запросто говорите об этом, а ведь ему нет еще и пятидесяти; между нами - своей карьерой малыш Себастьян отчасти обязан успеху у женщин, к которым он всегда питал слабость и которые отвечали ему взаимностью - он ведь недурен собой; но был и еще кое-кто, за чье здоровье Себастьяну следовало бы поставить не одну свечку. Знаете, господин Клод, без Мариуса не было бы и Себастьяна Перрона.
- А кто такой этот Мариус? - поинтересовался санитар.
- Вы могли бы сказать "был", - поправил старик, горько усмехнувшись. - Сдается мне, Мариуса давно нет в этом мире. А сорок лет назад, куда я мысленно возвращаюсь, Мариус был сыном смотрителя за охотой господина Перрона, отца Себастьяна, поверенным всех детских игр и забав Себастьяна Перрона, который теперь председательствует в суде… Ах! Какие долгие прогулки совершали они рука об руку в окрестностях городка Динь, где жили их семьи… С каким удовольствием наблюдал я, как отыскивают они гнезда морских птиц, как охотятся на всякого рода зверушек в лесу и в поле… Себастьян Перрон был хрупкого сложения, поначалу он и носа не казал за порог без своей бонны, от малейшего сквозняка подхватывал насморк. Благодаря Мариусу он мало-помалу попривык к здоровому образу жизни, полюбил свежий воздух и со временем превратился в крепкого, выносливого мужчину, ради которого, как я уже сказал, многие женщины были готовы на безумства.
Санитар, поначалу слушавший старика вполуха, теперь пытался выудить побольше подробностей о судье и его окружении.
- А что сталось с этим Мариусом? - спросил он.
Кельдерман неопределенно махнул рукой.
- Точно не знаю, но догадываюсь. Когда Мариусу исполнилось восемнадцать, Себастьян Перрон стал от него отдаляться. Он закончил колледж, начал изучать право. Мариус же, в силу своего социального положения, не окончил и начальной школы, стал простым работягой.
- А что он делал? - не отставал Клод.
- Если мне не изменяет память, - ответил старик, - он стал работать плотником в деревушке под названием Барак, в нескольких километрах от Диня. В восемнадцать лет он поступил на военную службу, попал в колониальную пехоту, участвовал в мадагаскарской кампании. С тех пор Себастьян ничего о нем не слышал.
- Откуда вам все это известно? - удивился санитар.
- Дело в том, - объяснил старик, - что этот юноша был мне небезразличен, и каждый раз при встречах с Себастьяном я интересовался его судьбой. Но и Себастьян ничего не знал о нем…
Немного помолчав, старик заговорил снова:
- Увы! Такова наша жизнь… Люди знакомятся, привязываются друг к другу, расстаются, а потом обо всем забывают. Что с этим поделаешь?.. Я убежден, что если бы сейчас Мариус, не назвав себя, предстал перед Себастьяном Перроном, наш судья и не узнал бы его.
Странное дело: санитар, спокойно сидевший на стуле у ног старика, тотчас вскочил.
- В самом деле? - спросил он. - Думаете, такое возможно?
- А почему нет? - удивился Кельдерман. - Человек - существо неблагодарное, а память следует за порывами сердца. Когда в душе угасает воспоминание - образ стирается, мы больше его не помним. Какие могут быть сомнения - объявись вдруг Мариус, Себастьян Перрон ни за что не узнал бы его. Но этого не произойдет; Мариус скорее всего погиб в одной из кампаний, а вы, дружище, с вашим опытом санитара, не можете не знать, что, уходя из этого мира, люди напоследок невежливо обходятся с теми, кому небезразличны, - они не дают себе труда предупредить их.
Санитар выглядел озабоченным, он всецело ушел в свои мысли и не заметил горькой иронии последней шутки.
- А каков он был из себя, этот Мариус?
- Да вам-то что до этого? - встревожился Кельдерман и добавил, все больше настораживаясь:
- И вообще, почему вас так заинтересовал этот вздор? Все это мои личные дела, и никого другого они не касаются. Большинству смертных абсолютно безразлично, что сталось с Мариусом и узнал бы его Себастьян Перрон или нет.
Санитар помрачнел.
- Прошу простить меня за нескромность, господин Кельдерман, - сказал он, - я расспрашиваю вас с таким пристрастием, потому что, похоже, знавал я этого Мариуса. Я ведь тоже был в морской пехоте и участвовал в мадагаскарской кампании.
Старик, по-видимому, удовлетворился полученным объяснением.
Несколько минут он внимательно разглядывал своего собеседника, а потом неожиданно заявил:
- Забавно, мне кажется, доживи Мариус до ваших лет, у него была бы почти такая же фигура, такое же выражение лица. Как у вас, у него были черные вьющиеся волосы, сильные плечи, стройная талия, но все это только предположение, бессмысленное и глупое.
По голосу его было заметно, что старик слегка подустал.
- Было очень мило с вашей стороны, любезнейший, - сказал он, - сделать вид, будто вам интересны россказни старого болтуна, я вам очень признателен. Уже поздно, не мешало бы вам пойти отдохнуть, да и сам я, пожалуй, сосну немного. Закройте, пожалуйста, отдушину в углу справа и потушите лампу.
Клод выполнил просьбы старика, который начал готовиться ко сну, и вышел в коридор.
Он устроился в том самом кресле, куда бросил книгу, когда позвонил Кельдерман.
Санитар и думать забыл об отдыхе. Вместо того, чтобы поудобнее расположиться в кресле и попытаться заснуть или погрузиться в увлекательный роман, который он где-то раздобыл, Клод глубоко задумался и, подперев подбородок ладонью, уставился в пустоту.
Он так ушел в себя, что, не замечая того, нарушил ночную тишину и вполголоса заговорил сам с собой:
- Неужто такое возможно? Ну и удача!.. В конце концов, почему бы и нет. Если старик не наврал, судья вполне может и не узнать своего друга детства.
Немного помолчав, он заговорил снова:
- Опасно все-таки…
Между тем взгляд его стал жестче, он нахмурился, точно готовясь принять важное решение.
- Я должен испробовать все, сделать все возможное, чтобы вызволить этого бедолагу, - сухо сказал он.
Помолчав еще немного, он добавил:
- Осторожность и еще раз осторожность, тем более, что спешить мне некуда. Для начала попытаюсь-ка вытянуть из старика, которого повстречал так кстати и, слава богу, не перебивал, побольше мелких подробностей о Мариусе и Себастьяне Перроне.
Глава пятая
ДРУГ ДЕТСТВА СЕБАСТЬЯНА ПЕРРОНА
Себастьян Перрон, председатель судебной палаты трибунала департамента Сены, только что прибыл на службу.
Старик-паралитик из психиатрической лечебницы не обманул санитара Клода: хотя Себастьяну Перрону было далеко за сорок, он был еще весьма привлекательным малым.
Взгляд знатока без колебаний бы причислил его к разряду тех мужчин, которые чаще всего нравятся женщинам.
Этот красивый, крупный мужчина был не лишен известной утонченности, что влекло к нему натуры самые деликатные.
Он был высок, строен, хорошо сложен, его спортивная походка выдавала в нем любителя физических упражнений.
Последнее, бесспорно, было отголоском благотворного влияния Мариуса.
Что же до его нравственных качеств, достаточно сказать, что с молодым председателем палаты в суде считались и к мнению его прислушивались. Он был умен, прекрасно воспитан и хорошо знал свое дело. Обладая завидным красноречием, он завораживал слушателей своим приятным, энергичным голосом, в котором порой звучали властные нотки.
Он не принадлежал к судьям старой кагорты, которые хоть и обладали профессиональной хваткой, но были излишне скованы и чопорны. Себастьян Перрон был словно создан вершить правосудие, но правосудие современное, правосудие периода Третьей республики; как человек светский, он готов был идти на уступки, но никогда не изменял порядочности и честности. И шести месяцев не прошло после его переезда в Париж, ставшего венцом его головокружительной судебной карьеры, а Себастьян Перрон уже наладил немало дружеских связей во Дворце правосудия.
Он умел располагать к себе, к тому же люди ловкие и дальновидные старательно обхаживали его, чтобы на всякий случай заручиться его доверием.
Себастьяну Перрону не без основания прочили блестящее будущее. Поговаривали, будто ему уготовано место в апелляционном суде, а там, глядишь, и пост советника, это даст ему возможность проникнуть в высшие юридические сферы - не исключено, что он получит кресло в кассационном суде.
Ну а пока Себастьяну Перрону никак не удавалось попасть в свой собственный кабинет.
Ему пришлось пройти через огромный зал, в котором публика ожидает начала судебных заседаний, потратив на это без малого полчаса.
То и дело к нему подходили знакомые, коллеги, исполненные почтения просителя, судейские всех мастей, стряпчие, адвокаты, одни хотели обсудить с ним ход текущих дел, другие - потолковать о вещах в общем-то пустячных, но которые, как им казалось, было бы небесполезно знать влиятельному судье.
Чтобы не утратить навык, Себастьян Перрон перемолвился парой словечек с несколькими хорошенькими женщинами, которых повстречал во Дворце правосудия, случайно, намеренно ли - этого не знал никто, обсуждению это не подлежало; во всяком случае, если кто-нибудь замечал, что председатель Перрон уединился в укромно уголке Дворца с представительницей прекрасного пола, то, следуя негласному правилу, прикидывался, будто ничего не видит и, не моргнув глазом, проходил мимо.
Все же это наводило на размышления - ведь известно было, что Себастьян Перрон, в сорок лет ставший председателем судебной палаты в Париже, в немалой степени был обязан этим удачному женскому влиянию; поговаривали, будто, несмотря на возраст, председатель был полон сил, а потому и впредь не оставит своими ухаживаниями тех, кого называл своими счастливыми звездами… чтобы подниматься выше, все выше и выше.
Когда судья наконец-то попал в свой кабинет, который с одной стороны сообщался с совещательной комнатой судей возглавляемой им четвертой палаты, а с другой - с залом судебных заседаний, дежурный судебный исполнитель почтительно доложил ему:
- Господин председатель, с вами хочет поговорить какой-то незнакомец… Он уверяет, что вы его примете.
- Он предъявил свою визитную карточку?
- Нет, господин председатель, он утверждает, что таковой у него не имеется, что он для этого недостаточно элегантен.
- В самом деле? - улыбнулся судья. - Тогда узнайте, как его зовут.
- Так, значит, господин председатель намерен принять его? - удивился судебный исполнитель.
- Почему бы и нет? - ответил Себастьян Перрон. - Не подобает судье цепляться за условности: можно быть честным человеком, но не иметь достаточно средств, чтобы заказать визитные карточки.
- Знаю, господин председатель, знаю, - понимающе закивал судебный исполнитель, - но все-таки… Если не ошибаюсь, положено, чтобы истец, желающий быть принятым господином председателем, предварительно заручился его согласием, а для этого он должен написать письмо, испрашивающее аудиенцию.
Положительно, в тот день Себастьян Перрон был в отличном расположении духа; посмеиваясь, он возразил:
- А с чего вы взяли, что это истец? Может статься, этот незнакомец попросту хочет со мной познакомиться.
- Господин председатель шутит, - заметил судебный исполнитель и на мгновение исчез, чтобы узнать имя посетителя.
Вскоре он вернулся:
- Господин председатель был прав - похоже, этот человек хочет поговорить с вами не как с судьей, а как с лицом частным.
- Как его зовут? - осведомился Себастьян Перрон, который уже успел закатать рукава рубашки и надевал мантию черного шелка для предстоящей аудиенции.
На сей раз судебный исполнитель знал имя посетителя:
- Господин Немо.
Себастьян Перрон замер, в растерянности.
- Вы шутите? - спросил он с явным неудовольствием.
- Я никогда не посмел бы, господин председатель, - смутился судебный исполнитель. - Посетитель, ожидающий в приемной, так и сказал: "Доложите: Немо". Что я и сделал.
Себастьян Перрон слегка побледнел, раздумывая, как ему лучше поступить.
Судебный исполнитель говорил правду - сомневаться в этом не приходилось. Он повторил то, что ему велели; ему и в голову не пришло, что Немо значит "никто"; назвавшись Немо, незнакомец избрал нарочито фамильярный и мало приличный способ уведомить председателя палаты, что не намерен сообщать свое настоящее имя.
Задумавшись на минуту, Себастьян Перрон распорядился:
- Впустите этого господина.
Через несколько секунд в кабинет председателя палаты вошел скромного вида мужчина с непритязательными манерами; он отвесил судье низкий поклон, дождался, чтобы судебный исполнитель прикрыл за собой дверь, и только потом заговорил.
Странный вид был у этого человека, в нем не было ничего озлобленного, но робел он отчаянно. В смущении он теребил в руках свою каскетку.
Напустив на себя строгий вид, Себастьян Перрон молча смотрел на него и ждал объяснений.
Наконец, призвав на помощь все свое мужество, вошедший заговорил:
- Господин председатель, господин Себастьян Перрон, это ведь вы самый и есть, не так ли?
- Да, - ответил судья.
- Ей-богу, - продолжал незнакомец, - я был уверен, что не ошибаюсь; я узнал бы вас в числе тысяч, хоть и прошло столько лет, столько долгих лет…
Себастьян Перрон не прерывал своего собеседника, пытаясь угадать, к чему он клонит. "Наверно, какой-нибудь нищий, - решил он, - когда-то я подал ему милостыню, и теперь он явился за новой данью".
Выдвинув это предположение, судья тут же в нем усомнился - незнакомец не был похож на просителя.
Одет он был скромно, но держался с достоинством; решившись прервать молчание, он неожиданно спросил:
- Да ты, я вижу, не узнаешь меня?
Судья поднялся.
- Сударь, что значит эта фамильярность, почему вы обращаетесь ко мне на ты? Я согласился принять вас, но надо же…
Но тут он резко остановился, все разом переменилось.
Лицо Себастьяна Перрона расцвело улыбкой, засияло, а все от того, что незнакомец произнес одно имя, всего лишь имя, но оно-то и вызвало глубокое удивление и неописуемую радость нашего судьи.
Этот человек сказал:
- Мариус!
Вмиг Себастьян Перрон подбежал к незнакомцу, стал жать ему руки.
- Возможно ли?.. Мариус! Мариус! Ах, дружище, до чего же я рад тебя видеть.
- Знаешь, - признался судья, разглядывая Мариуса с ног головы, скажу откровенно: я бы тебя не узнал. Само собой, ты не постарел, но ты чертовски переменился.
- Путешествия, колонии, уклончиво отвечал тот кому обращался судья.
- Что верно, то верно, - согласился Себастьян Перрон, - ты ведь поступил в колониальную пехоту, ты воевал?
Да, - ответил его собеседник, потом добавил. - А я следил за твоей карьерой издалека по газетам… Как радовался я всякий раз, как ты получал повышение; я говорил себе: браво! Малыш Себ преодолел еще одну ступеньку.
На глазах у судьи выступили слезы.
- Ах, Мариус! Мариус! - воскликнул он. - Ты только что назвал меня Себ - просто Себ, - как когда-то, значит, ты помнишь?
- Помню ли я! - отвечал его собеседник. - Да ведь ты был единственным моим другом в целом мире, старина; я не мог забыть сокровенных подробностей нашего такого счастливого детства… Мне-то самому, - продолжал он, - далеко не всегда везло, но я знал, что жизнь тебе улыбнулась, ты сделал прекрасную карьеру, ты по-прежнему молод, красив, тебя любят женщины.
Тут судья помрачнел.
- Увы! - сказал он. - Ну думай, что моя жизнь так уж счастлива. Я страдал, да и теперь еще, бывает, страдаю. В моей жизни случались драмы, - добавил он, понизив голос, - когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
Неожиданно, заглянув в глаза тому, кто отныне был для него единственным близким человеком, судья спросил:
- Если бы я доверил тебе секретное поручение, если бы я посвятил тебя в страшную, ужасающую тайну одного интимного дела, смею ли я рассчитывать, что сегодняшний Мариус остался для Себастьяна Перрона таким же, каким был маленький Мариус для маленького Себа тридцать лет назад…
Судья так разволновался, что и внимания не обратил на странную гримасу удовлетворения, исказившую лицо его собеседника.
Казалось, тот ожидал этой просьбы и теперь испытывал огромную радость, которую всеми силами пытался скрыть.
Он ответил:
- Ты можешь рассчитывать на меня, Себ, как на самого себя.
Мужчины собирались продолжить беседу, но тут в кабинет вошел судебный исполнитель.
- Господин председатель, судебное заседание должно было начаться десять минут назад, - сказал он, - я пришел узнать у господина председателя…
- Верно, - перебил его Себастьян Перрон, - я начисто забыл об этом.
Он горячо сжал обе руки человека, о котором ему доложили под столь компрометирующим псевдонимом Немо, и на прощание сказал ему:
- До вечера… Зайди за мной, хотя нет, подожди меня, мы побеседуем сразу после заседания… ибо дело не терпит отлагательств; поистине, тебя посылает само небо; когда ты все узнаешь, ты поймешь, что я прав: нельзя терять ни минуты.