ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Червонный вошел в тускло освещенный подъезд Старбеева и, шагнув мимо лифта, стал подниматься на шестой этаж, зачем-то отсчитывая ступени. Вскоре остановился, тронул в боковом кармане пальто четвертинку, хотел было глотнуть, но, хмуро махнув рукой, в сердцах отругал себя за дурное желание. На большой разговор идешь, Захар.
Он снова потопал наверх и, сбившись со счета, глухо бормотал: "Семьдесят два… семьдесят три…"
На площадке шестого этажа Червонный снял кроличью шапку и утер платком взмокший лоб. Рука потянулась к звонку, и палец сильно уперся в черную кнопку.
Дверь открыл Старбеев.
- Пустишь? - оробев, сказал Червонный. - Поговорить надо.
- Входи, Захар, входи.
Старбеев повел позднего гостя в просторную кухню. Они уселись за стол, прижатый к стене близ окна.
Червонный молчаливо оглядел уютную кухню, приметил старательный порядок и наконец смиренно произнес:
- Каяться пришел, Петрович.
- И много грехов накопил? - чуть насмешливо спросил Старбеев.
Червонный покивал виновато и с тревожной откровенностью сказал:
- Больше, чем думаешь.
- Многовато… Значит, верно говорят, что чужая душа - потемки.
- Чужая, - врастяжку процедил Червонный. - А ведь была своя, бляха медная. Сбился с круга. Сбился.
- Хорошо, что понял. Так, Захар, или под горячую руку высказываешься?
- Худо! Вышел срок, душа протестует.
Старбеев спросил без нажима:
- Чего ж она раньше терпела?
- А что ей оставалось делать?.. Дырявая совесть командовала, вот и терпела. Упустил я вожжи, Петрович. И уздечку забросил. Так оно и пошло. - Он поднялся, вышел в коридор, вынул четвертинку из кармана пальто и, поставив бутылку на стол, предложил: - Может, по маленькой пропустим?
- Нет, Захар. Ни к чему. Слова от водки цену теряют.
Но Червонный все же сковырнул пробку. Лицо скривилось в гримасе.
- Сколько она, проклятая, дырок пробуравила в совести, бляха медная. - И резко отодвинул бутылку на дальний край стола. - Закурю я?
- Посмоли. - Старбеев встал, приоткрыл форточку.
Червонный закурил "беломоринку" и уставился пустым взглядом в стол. Жадно затягиваясь, будто сейчас лишат его этой возможности, он зажал мундштук в худой крепкой руке. Затем еще раз сделал затяжку и спросил:
- Нашли того, кто "зубра" покалечил?
- Нет! Я бы ему голову оторвал.
- А я нашел. Вот так, бляха медная.
- Нашел?!
Червонный дернул голову книзу, склонил на голубую клеенку стола, прижал лицо к прохладной поверхности.
- Руби! - промычал он. - Руби! Не мешкай!
Старбеев схватил его за шиворот и откинул к спинке стула.
- Так будет проще. Глаза твои вижу, - не усмиряя вспыхнувший гнев, воскликнул Старбеев. - Значит, ты!
- Я!
Глаза Червонного повлажнели, крылья чуть расплющенного носа вздувались, и все лицо преобразилось, стало пепельным, неузнаваемым.
- Сволочь ты, Захар!
Старбеев почувствовал: что-то сжало его виски, и настольная лампа замерцала и на мгновение погасла, затем шумным колотьем отозвалось сердце.
- Какая же ты сволочь!..
- Выпускай пары, не жалься. Я думал, ты догадаешься. Давно прицелился ко мне.
- Было у меня подозрение, было. Но я отогнал его. Не мог представить такое. Что ж ты натворил?
- Обзывай, как хочешь. Больнее уже не будет.
- Будет! - Старбеев стукнул кулаком по столу. - "Зубра" ты не одолел. Кишка тонка. А рабочую совесть растоптал, изгадил. Как рука поднялась на свое, родное?!
- Не знаю, Петрович!
- Теперь хоть говори правду.
- Все запуталось… А этот желторотик, Вадька, бляха медная, гундосил свою присказку… Ушел ваш поезд, дядя Захар. А когда я в цех пришел, мой наряд Мягкову передали. Ну припоздал я, так я бы в субботку отработал.
- Это прогул.
- Может, мне с завода податься? Людям в глаза смотреть тошно.
- А там в темных очках будешь ходить?
Красные пятна выступили на скулах Червонного, а руки не находили себе места, дергались со стола на колени.
- Не знаю… Все рассказал… Отдай под суд!
Чтобы успокоиться, Старбеев глотнул воды.
- Ненавижу я эти "зубры", - огрызнулся Червонный, но, встретившись взглядом со Старбеевым, притих. А через минуту снова разгорячился: - Выгоняй! Суди! Уйду с завода!
- Кого стращаешь?! - Старбеев гневно вскинул голову. - Там, где упал, там и поднимайся.
Червонный заскрежетал зубами и, разведя руками, пробормотал:
- Может, я и встану, а жить-то как?
- Вот и подумай, не маленький.
Червонный надрывно вздохнул. Он очень устал, обжигающий стыд терзал душу.
В четырнадцать лет Захарка Червонный встал к токарному станку. Был он щупленький и маловат ростом. Пришлось поставить высокий настил. Здесь же, в цеху, и спал он в гамаке. Коротким был сон, почти две смены работал. Что ты видел тогда в своих сновидениях, Захарка? Отца, погибшего под Новый год сорок второго? Или дядю Сережу, его брата, так лихо игравшего на гармони и пропавшего без вести? Или шесть порций мороженого, которые ты съешь потом, в День Победы, и потеряешь голос?!
Старбеев помнил рассказ Балихина, как в сорок втором за успешное выполнение особо важного военного задания вручали правительственные награды Захарке Червонному и еще трем паренькам.
Февральским днем, в обеденный перерыв, собрались заводчане в заснеженном дворе. У стены литейного цеха поставили столик, возле которого по-солдатски строго застыл седовласый рабочий, держа знамя завода.
Из двери механического цеха вышли четверо подростков и двинулись по людскому коридору. Давно не стриженные, в замасленных ватниках, со впалыми щеками и синевой под глазами, они взволнованно поглядывали на своих товарищей.
Когда они приблизились к столу, рослый полковник по-отцовски улыбнулся, взял коробочки с наградами и, пожимая шершавые руки ребят, отрывисто говорил каждому: "Спасибо… за труд твой… Спасибо, малыш… Спасибо за труд твой…"
Они вернулись в цех и, радостно обнимая друг друга, прикрепили к рабочим курткам медали "За трудовую доблесть".
Как давно это было, думал Старбеев, вспоминая другое, послевоенное, время… Шел сорок седьмой, когда он с Валентиной и Маринкой переехал в Трехозерск. Им тогда дали комнатку в заводском общежитии, влажную, со скрипучими половицами. Было трудно - днем работать с большой отдачей, вечерами учиться в институте.
Однажды в общежитие пришел Червонный с молодежной бригадой, и стали они по выходным дням ремонтировать рабочее жилье.
И тогда Старбеев познакомился с Захаром, которого уже часто называли Захаром Денисовичем, почитали за трудовую прилежность. Нет, не стоял Червонный на отшибе от горячих дел, мало думал о себе, больше о других, по-доброму помогал новичкам. Только вот на учебу времени не выкраивал, думал - успеется, еще выучусь, наверстаю. Да вот не наверстал, так и остался с шестью классами.
Ошибся Червонный в своих расчетах. Бездумно понадеялся на свои руки, уверовал, что на всю жизнь хватит мастерства.
И вот теперь перед Старбеевым сидел совсем другой человек, сутулый, мрачный, с отчаяньем и страхом в поблекших глазах и болью в сердце.
Это не был Червонный, а сидел тот самый Вредов, которого презирал Старбеев и не мог простить ему совершенной подлости.
И все же в запале гнева Старбеев вдруг уловил, что допускает ошибку, упрощая ход своих раздумий: ведь пришел к нему именно Червонный. И это Червонный явился повиниться за свои грешные дни и беды, а не за поступки чужака Бредова, с которым все яснее и легче.
"Не слушал ты меня, Червонный, - с обидой не только на него, но больше отчего-то на себя, размышлял Старбеев. - Звал тебя учиться, просил, требовал, но ты откладывал на другое время. Тебе уже сорок три года. Да, ты ни перед кем не склонил головы. Жил как хотел. И мастерство свое использовал как щит вседозволенности, хрупкое прикрытие важности своей персоны, к услугам которой вынуждены были обращаться в трудные дни заводских будней. Ослепленный верой в свою незаменимость, ты не заметил, как время обгоняло тебя, взращивая новых прекрасных мастеров. Горько, что все прощали тебе. Журили, гладя по головке".
Червонный словно подслушал мысли Старбеева, распрямился и сказал:
- Помнишь, Петрович, трудный был на заводе год. Позапрошлый, кажется. План годовой рушился. Я тогда хворал, на бюллетене был. - Он махнул рукой. - Чего вспоминать? Зачем? - Он выпятил указательный палец. - Вот этим гаденышем я сдвинул ручку коррекции, бляха медная.
Старбеев не забыл, не мог забыть тот декабрь. Восемь дней оставалось до Нового года, а план завода был под угрозой срыва. Плохо сработал тогда литейный цех, поставил много негодных заготовок. А новые начали поступать в механический цех лишь в начале второй недели. Наверстать упущенное время было трудно. Работали в три смены, и все же отставание угрожало сборочному цеху. Усложнило обстановку отсутствие Червонного. Он обрабатывал сложную деталь, требующую опыта, сноровки.
Червонный бюллетенил. После очередной выпивки, возвращаясь домой, поскользнулся у подъезда и вывихнул ногу.
И тогда Лоскутов упросил Червонного встать к станку. Договорились, что директорская машина будет привозить и увозить его с работы.
Червонный не упрямился. Машина, каждое утро ожидавшая его у дома, очень даже льстила его самолюбию.
И сейчас, услышав слова Червонного про тот декабрь, Старбеев подумал, что, пожалуй, с той директорской "Волги" ускорилось неотвратимое крушение Червонного.
- Анна знает, что ты ко мне пошел? - спросил Старбеев.
- Нет ее дома, - сразу потускнев, сказал Червонный.
- Поскандалили?
- В больнице она. Все разом навалилось. Хоть в петлю лезь.
- Что с ней? - невольно вырвалось у Старбеева, который внутренним чутьем догадался, что именно болезнь Анны подтолкнула Червонного прийти с покаянием.
- Плохо, Петрович, плохо ей.
- Толком ты можешь рассказать?
Со дня подлого поступка Червонный поздно возвращался домой. После работы бродил по улицам, заходил в пивную, подсаживался к приятелям и без интереса слушал разные байки. Брал он две кружки пива и пил маленькими глотками. На душе было муторно. Он даже не отвечал дружкам, когда приглашали к себе.
А вчера случилось жуткое. Придя поздно домой, Червонный увидел на столе записку племянницы: "Дядя Захар! Тетя Аня в больнице - увезли на "скорой помощи". Наташа".
Ранним утром Червонный поехал в больницу. Потоптался в приемном покое, в палату не пустили. Только узнал, что состояние Анны тяжелое.
И все-таки Червонный выпросил халат у гардеробщицы и прошел по боковой лестнице в отделение, где лежала Анна. Он вошел в кабинет заведующей и спросил, что с его Анной и когда будет операция.
"А мы не будем оперировать вашу жену", - ответила долговязая, со злыми глазами заведующая отделением. Червонный был потрясен. "Как не будете? Ее спасти надо!" И он услышал непонятное, леденящее: "Она у нас на столе останется. Нет, не будем", - подтвердила она, торопливо выходя из кабинета.
- Одна беда не ходит, все больше с подружками. Вот так. - Червонный спросил: - Что же делать, Петрович?.. Подскажи, светлая голова. - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Все, что хочешь, делай со мной. Можешь выгнать, бей по морде, суди… Об одном прошу, - Червонный бросился на колени, - не вспоминай про "зубра". Не говори. Сними этот грех. Я ведь сам пришел. Прости, Петрович.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Старбеев тихо затворил дверь палаты и медленно пошел по длинному больничному коридору. Четверть часа, которые он провел у постели Анны Червонной, были тяжкими.
В больнице время тягучее, долгое. И уже не бег секундной стрелки отсчитывает движение жизни, а тоска и печаль вопрошающих глаз, бледность осунувшегося лица, отрывистый разговор, сквозь едва разомкнутые губы.
- Очень хочется жить, - с усилием произнесла Анна.
Старбеев прикоснулся к ее руке и что-то сказал доброе, ободряющее, но вспомнить сейчас не смог, потому что был потрясен разговором с заведующей отделением Пчелкиной.
Старбеев нашел Пчелкину в ординаторской и с первого взгляда вспомнил слова Червонного про злые глаза. Да, они были такими, открыто отчужденными, сухими.
И он осторожно сказал, что если имеется хоть один процент надежды, то просит оперировать больную. На это дает-согласие ее муж, и показал письмо Червонного.
Пчелкина отрешенным голосом, с каким-то необъяснимым желанием поскорее закончить беседу, произнесла:
- Что вы! У нее резко упало давление. Плохие анализы… Она останется у нас на столе. Это невозможно.
- Почему? - воскликнул Старбеев. - Наверное, можно что-то сделать… Подготовить ее. Пусть через неделю. Я не знаю! Я не врач. Но почему такая жестокость? Я бы не хотел попасть в ваши руки.
Пчелкина сверкнула глазами, нервно застегнула пуговицу халата.
- Меня ждут в операционной. - И ушла.
Старбеев шумно задышал и растерянно посмотрел на белую дверь. Она показалась ему забрызганной черными пятнами.
В ординаторскую вошел хирург Ланской.
- Простите, вы кого ждете? - по-домашнему спросил он.
Старбеев рассказал о случившемся.
- Я лечащий врач Червонной, - представился он. - Ланской Михаил Иванович… Положение действительно трудное, но я намерен все же оперировать. Сегодня соберем консилиум, обсудим.
Старбеев уловил в словах хирурга не столь большую уверенность в исходе операции, его тронуло искреннее сочувствие. Ему хотелось спросить, почему же на Пчелкиной такой же белый халат, а она…
- Запишите мой домашний телефон и позвоните вечером, попозже. Я уйду из операционной часов в одиннадцать, - сказал Ланской.
Старбеев записал номер.
- Может, завтра, зачем беспокоить?
- Звоните. Я скажу вам окончательное решение. Надеюсь, оно не изменится.
Старбеев пожал его добрую, сильную руку и вышел во двор. Морозный воздух сразу отбил стойкие больничные запахи, навсегда пропитавшие стены этого дома.
Старбеев посмотрел на часы и заторопился в городской военкомат, где его ждал военком.
Полковник Нестеренко встретил Старбеева дружеской улыбкой.
- Небось пришел просить отсрочку незаменимому юнцу? По глазам вижу, уж больно взгляд просительный.
- Прозорливец ты, Сан Саныч. Но не угадал.
- Промахнулся? - весело заметил полковник.
- Хотя частично твоя правда… Просить буду.
- Чем помочь? - усевшись рядом, спросил Нестеренко.
- Выручи. Простаивают дорогие станки с ЧПУ. Наверное, слыхал про них. К тебе сейчас идут уволенные в запас. Отбери трех богатырей. Мы их обучим. Пригреем. Спасибо скажешь. Лучше из танкистов… Прикажи военкомам районов. Уважь, Сан Саныч…
- Ясно, товарищ старший сержант запаса. Сделаем.
Военком проводил Старбеева до выхода, и дежурный четко и красиво взял под козырек.
Тем временем в конторке Старбеева вспыхнул красный огонек селектора и прозвучал голос Лоскутова:
- Здравствуй, Павел Петрович!
- Старбеева нет. Березняк слушает.
- Вы-то мне и нужны.
Березняк без особой охоты направился в кабинет директора. Первое, что бросилось в глаза, это кастрюльки и сковородки, разная кухонная утварь, уставленная на длинном столе, за которым проходили совещания.
- Надо поговорить, Леонид Сергеевич.
- Слушаю.
- Поглядите внимательно на эти изделия.
Березняк, ни о чем не догадываясь, вышагивал по кабинету, бросая острый взгляд на товары ширпотреба, таково было их расхожее название у покупателей.
Совершив обход, Березняк подошел к Лоскутову, который зачем-то вращал ручку громоздкой мясорубки.
- Нравится? - спросил Лоскутов.
- Что тут хорошего? - Березняк взял со стола невзрачную кастрюлю. - Конечно, хорошая хозяйка и в этой посуде может приготовить отличный борщ, но вид ее… Нет, Николай Иванович, не нравится. И вон штопор лежит… Он скорее на сверло смахивает.
- Вчера на бюро горкома наш вернисаж вызвал далеко не лучшие эмоции. Досталось за эти скороспелки. В магазинах лежат навалом, никто не берет.
- Я бы, например, сменил руководство. Видно, там сидят равнодушные, скучные люди… И само это мрачное слово "ширпотреб" сродни форме и цвету бездумных творений. Нужна выдумка, дерзание. - Березняк понимал, что Лоскутову неприятно слушать его разговор, но он не мог сдержать себя… Помнил, как Лоскутов разминал его душу: "Ты со своим уставом, в чужой монастырь пришел… Не получится, не потерплю… Не ставь палки в колеса… Учти, третьего разговора не будет…" Почему же все-таки возник этот третий разговор?
- Интересно рассуждаете, - перебил его Лоскутов. - Деловито, целенаправленно… Вот бы нам такого человека найти и поставить начальником цеха. Как думаете, Леонид Сергеевич?
- Мне трудно предложить…
- Хочу вас назначить начальником цеха.
- Меня? - удивился Березняк.
- Вас, Леонид Сергеевич… Вы по натуре хуторянин. Любите вести свое хозяйство. Вот и отдаю вам цех. Уверен, что получится.
- Спасибо, но я не возьму.
- А я надеялся. Жаль. - И он снова стал вращать ручку мясорубки. - Ну так как же поступим, Леонид Сергеевич?
- Я не смогу принять цех. Мне можно идти?
- И все-таки подумайте.
- Попробую… - И, нажав ручку, распахнул дверь и быстрым шагом направился в цех.
Старбеев сидел за столом и что-то подсчитывал на электронном арифмометре. Зеленые цифры быстро мелькали и в долю секунды давали ответ. Он посмотрел на Березняка и спросил:
- Почему такое буйство на лице? Что случилось?
- Не ожидал. Ты мог бы иначе поступить, - раздраженно сказал Березняк.
- Будем кроссворд решать или продолжим мужской разговор? Первым не интересуюсь…
- Меня Лоскутов вызывал. Ты бы мог предупредить, что я тебе не нужен. И разошлись бы.
- Что за чушь! - Старбеев хлопнул ладонью по столу. - Что Лоскутов? При чем здесь я?!
- Он предложил мне стать начальником цеха товаров народного потребления. Там плохие дела. Отказался.
- Ясно.
- Надеюсь, ты не станешь отрицать, что проявил горячее участие в спасении заблудшего друга - непутевого Березняка. Кому нужна эта протекция?
- Слушай, Леонид, не испытывай мое терпение. Кто тебе вдолбил эту ересь? Ты сам запутался в трех соснах. И кричишь "караул!". Сядь, перестань маячить…
Березняк послушно сел на стул и болезненно вздохнул.
- Тебе предложили цех?
- Да.
- Ты отказался?
- Да.
- Считаешь, что правильно поступил?
Березняк молчал.
- Отвечай! Я жду.
- Правильно, - подтвердил Березняк.
- Опять месть Лоскутову. Мелко. Противно и беспринципно. Цех большой, интересный. Ты предприимчивый человек. Это твой конек. В тебе бурлит энергия. Зачем же ты ломишься в открытую дверь? Сегодня Лоскутов, а завтра Сидоров. Но цех-то остается. И людям нужны эти товары. Красивые! Удобные! И марка на них будет стоять наша - заводская. Только подписи твоей не будет. Переживешь. Зато радость будет. И твое бычье упорство в дело пойдет. Опомнись, Леонид!
Березняк помаялся, побродил по конторке и сказал:
- Не надо больше… Павел Петрович, я…
Старбеев нажал кнопку селектора.