- Дают цеху три станка с числовым программным управлением. По сто пятьдесят тысяч за штуку плачено. У каждого автомата свой электронный мозг, - сообщил Старбеев.
- Видел. Возле экспериментального цеха стоят… "Зубры", - лукаво окрестил их Латышев, не догадываясь, куда Старбеев поведет разговор. - И в чем твоя печаль? Радуйся, что тебе первому дали. Значит, достоин.
- Радость надо делом подкрепить. Кто будет командовать "зубрами"? - Старбееву пришлось по душе прозвище станков. - Как считаешь, Петр Николаевич…
- Цех большой, людей много… Если ты на меня нацелился, то у тебя промашка.
"Первое поражение. Ну что ж… Значит, не зря тревожусь. Не мой каприз. Поймет ли это Лоскутов?"
- Тебе, Петрович, из моего "спасибо" шубы не шить, но благодарность мою прими, - сказал Латышев. - И брови не вздымай, удивляться тут нечему. Ты ко мне пришел. Не в первый раз такое. Значит, веришь… Вижу твое беспокойство. И мне, конечно, проще пообещать, утешить. Езжай, мол, лечись. Вернешься, к делу приступим… На такое не способен. А запев этот к тому, что "зубры" надо мной власть возьмут. Им-то все равно… Латышев или кто другой будет кнопочки нажимать. Тридцать восемь лет на заводе. Поначалу был просто Петя. Затем Петр. Не сразу стал Петром Николаевичем. Не за возраст стали величать. Помню, как плакат повесили: "Поздравляем Петра Николаевича Латышева с высоким званием - "золотые руки". Это ж моя биография. А когда деталь нового изделия обтачивал, двое суток не выходил из цеха, чтоб не сбиться с настроения. А ведь получилось! И тогда пошло: "Дак это ж токарь Латышев делал…" Так вот и поднимался по ступенькам, - продолжал Латышев. - Наградили меня орденом Трудового Красного Знамени. Опять же мое имя по радио назвали и в газетах напечатали. Выходит, мне почет оказан. И дальше дело пошло в гору… Вот и подошли к главному. Ветеранов в цехе много. Ты сам их без бумажки перечислишь. И у всех заслуги. Не хочу грех на душу брать, не имею права от их имени говорить. Пусть моя правда глаза тебе откроет. Не могу я, Латышев, уйти со своего места. Ты, Петрович, не случайно сказал, что каждому "зубру" цена сто пятьдесят тысяч. Примечаешь? "Зубру" цена. Ему, а не мне! Негоже мне против души идти. Кнопочки нажимать, а в перерыве чаи гонять. И думаю, что не упрекнешь меня, будто я против новой техники бунтую. Ей широкую дорогу нужно открыть. Ты по другим адресам походи. С молодых начинай. Кто к станкам прикипел - тому трудную задачу решать придется. А тебе в первую очередь. Такая операция без боли не проходит. Может, ты совсем другое хотел услышать, но я сказал по совести.
- Теперь мой черед тебя благодарить. Все сходится… Спасибо. - Старбеев, крепко пожав его руку, пошел вдоль пролета.
Станки звучали на все лады, заливаясь металлическими голосами. Для кого тут шум, рев, скрежет, а для рабочего человека - семиголосье.
Не заглянув в свою конторку, Старбеев направился домой. Ему захотелось пройтись пешком. Неожиданно около него остановилась директорская машина, из нее вышел Лоскутов.
- Здравствуй, болящий…
Старбеев опешил, но вида не подал, протянул руку.
- В гости приходил, мог бы и навестить…
- Отпускные получал, - брякнул Старбеев и для пущей верности добавил: - Крючки у меня в сейфе лежали, захватил… Авось побалуюсь.
- Крючки - это хорошо, - ответил Лоскутов. - А я подумал, новыми станками любовался. Ты ведь долго по цеху ходил. Доложили.
Было трудно понять, обижен Лоскутов или шуткой прикрыл свою осведомленность.
- Садись, подвезу, - предложил Лоскутов. - Мне вчера твой доктор звонил…
Новость поразила Старбеева.
- Дотошный… Убеждал, что тебе нужен санаторный отдых. Его понять можно. При исполнении. А меня вопросик мучает. Неужто болящий пожаловался, что директор заездил?
Старбеев усмехнулся:
- Ты уж, Николай Иваныч, говори все сразу. Мне скоро выходить.
- Знаю, знакомый адресок, - сказал Лоскутов и откинулся к спинке сиденья.
Молодой шофер вел машину на малой скорости. То ли Лоскутов не любил быстрой езды, то ли по разговору понял, что встреча для директора важная, а маршрут короткий.
- Просьба к тебе, Павел Петрович. Посоветуй Березняку, разъясни: приказы директора надо выполнять. Конечно, спина у тебя широкая. Многих заслонит…
Старбеев попросил шофера:
- Останови, пожалуйста, у второго подъезда, - и вроде поставил точку.
Отворив дверцу, Старбеев услышал:
- Отдыхай… Счастливо!
- Постараюсь, - звонко вырвалось у Старбеева, и он сильнее, чем следовало, захлопнул дверцу.
Машина тронулась, Старбеев проводил ее долгим взглядом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
За поздним обедом Валентина заговорила о поездке в санаторий. Погода была на сломе. Вот-вот предзимье. Надо побольше теплых вещей взять. Старбеев не стал возражать, хотя и не любил громоздких чемоданов.
После обеда обычно Старбеевы пили чай, а сегодня Павел Петрович вышел из-за стола, сказал:
- Мне к Балихину надо.
- Раз надо, сходи, - с досадой ответила Валентина. - Отдохнул бы, непоседа… - И добавила: - Чудак, он и есть чудак. А ты, Старбеев, из чудаков чудак.
Старбеев хотел поговорить с Балихиным, он всегда считался с его мнением и советами, знал, что Тимофей Григорьевич любит порассуждать на острые темы, ничего не принимает на веру, все обдумывает, даже расчеты чертежей придирчиво проверяет.
В цехе Балихина прозвали философом, и он без всякой обиды откликался на обращение. Однажды Старбеев навел справку в заводской библиотеке. Самый пухлый формуляр у Балихина.
- Пойду я… Там чаю попью. Угостят.
Старбеев застал Балихина в коридоре у верстака. Тимофей Григорьевич столярничал. На полу, устланном газетами, золотились кудрявые стружки. У вешалки стоял готовый каркас, осталось лишь лаком покрыть.
Балихин положил фуганок, отряхнул руки.
- Мое хобби… - весело сказал Балихин. - Книжную полку пристраиваю. Я иногда думаю: чего во мне больше? Фрезеровщика или краснодеревщика… До сих пор гадаю. Антонина моя с женской сметкой размыслила: "Не однолюб ты, Тимоша…" Ишь куда повернула!
Из кухни донесся голос хозяйки:
- Кто пришел?
- Старбеев, - отозвался Балихин.
- А Валентина где?
- Дома. Нам потолковать надо, - сказал Старбеев и стал разглядывать высокий шкафчик с затейливой резной отделкой.
- Нравится? - спросил Балихин.
- Красиво. Глаз не оторвешь… - оценил Старбеев. - Завидую умельцам. Жаль, природа не наградила.
- А ты пробовал мастерить?
- Нет.
- Зачем на природу валишь?.. Ты и есть природа. Сам открывай себя. Сам! Я как-то задумался. Послушай! Про квартиру говорю… Три комнаты. Кухня. Ванная. Туалет. Коридор… Не заблудишься, конечно, но и в нем семь метров. Квартира, ясно, бесплатная. За счет государства. Хотя прямо скажу: про ясность эту мы часто забываем и даже толком цены не знаем. А она большая: семь тысяч пятьсот сорок два рубля… Теперь посмотрим вглубь. Для этой квартиры маленькая электростанция нужна. Посчитал. Одних лампочек восемнадцать. Уловил? Только штепселя включай, клавиши нажимай, кнопочки дави… Отсюда и хобби, чтобы обратно на четвереньках не побежал…
Пришла Антонина, поставила чай с вареньем, пирог. Спросила про здоровье, что пишут Маринка и Алеша, и по-матерински оценила тяжесть разлуки с детьми.
Балихин приметным взглядом дал жене понять, что настало время для делового разговора, и она ушла.
- О чем толковать намерен? - спросил Балихин, почувствовав молчаливое напряжение Старбеева.
- Разговор о новых станках. Хочу разобраться, что и как…
Эра новых станков виделась Старбееву прежде всего как явление социальной значимости. Мысли, самочувствие Латышевых и Балихиных были важнее скороспелых приказов. Примечательно, что Балихин, не зная о сути разговора, весьма иронично помянул кнопочки и клавиши. Старбеев с нарастающим интересом ожидал, каков же будет ход его размышлений.
А начал Балихин так:
- Белые вороны во все времена вызывали удивление. Диковинка, и только! Отмахнуться от новой техники - просто ума не приложу, - значит, вырядиться в белую ворону. Пристойно ли это? Нет, говорю я. Даже преступно! Новые времена, новые песни. Кстати, про песни. Если с бурного марша начинать, то предвижу осечку. Шума будет в избытке, а дело не пойдет… Спросишь: почему? Отвечаю. В цехе немало ветеранов. По статистике кадровиками числимся. Менялись станки, а мы? Мы становились опытнее, мудрей. Но пойми, Павел Петрович, такой факт. Старели годами, но с каждым днем больше привыкали, да нет, влюблялись в свои станки. Душа с годами верх берет и, увы, не всегда на бойкий шаг податлива. Чего скрывать, потяжелели на подъем… Скинь нам своей властью по десять - пятнадцать лет - тогда порядок! Но, увы, это невозможно… Ты, конечно, заметил, что я про новые станки словом не обмолвился. Не они повинны. Мы, старичье, как бы помехой стали. А помехой ли? Знаю, пришел ты не со злым умыслом. Не уговариваешь, не стращаешь… Как поступать? Ты начальник, с твоей колокольни дальше видно, но и мы многое повидали, жизнью обучены. - Балихин глотнул остывшего чаю и продолжал разговор: - Представь такое… Есть приказ, поставили станки, уговорили молодых, и завертелись станки со своей электронной душой. Ну а завтра, через месяц как почувствует себя новичок, сможет ли породниться с настырным немым автоматом, у которого только щиток с кнопками, как у механического пианино… Вот и надо подумать, как нам вырастить новое поколение рабочих, дать им светлую перспективу… Давно миновало время, когда про нас небылицы придумывали: мы, мол, лаптями щи хлебаем… Левша английскую блоху подковал, а наш Гагарин первым в космос полетел… Вот такая траектория великого взлета. Есть над чем призадуматься каждому. Непременно каждому. Здесь отдача нужна. И честность. Чтобы не было хаты с краю… А если тебя, Павел Петрович, начнут стращать лозунгами про эпоху технической революции, ты не тушуйся… Найдутся говоруны. Ты держись и напомни, чему нас партия учит. Удовлетворенность трудом не менее важна, чем рост производства… Надо думать и все делать, чтобы человек был счастлив. Вот так, Павел Петрович.
Домой Старбеев вернулся в двенадцатом часу. Валентина уже спала. На столе лежала записка: "Будь я доктором, забрала бы у тебя путевку. Чудакам санаторий не нужен. У них свое лекарство".
ГЛАВА ПЯТАЯ
Санаторий "Лесная даль", куда приехал Старбеев, стоял в сосновом бору. Три корпуса, опоясанные голубыми ярусами балконов, возвышались над лесным простором, уходящим за горизонт.
Уже на второй день санаторная книжка Старбеева запестрела записями назначенных анализов, процедур и врачебных консультаций.
Старбеев с усилием преодолевал привычность режима своей жизни и втягивался в обстановку строго размеренного времени, которое сулило прилив здоровья. Правда, было досадно и неуютно откликаться на обращение "больной", которое звучало повсеместно, даже при входе в кинозал, где хмельной киномеханик, совмещая обязанности билетера, настойчиво твердил: "Предъяви билетик, больной…"
Комната, где поселился Старбеев, была рассчитана на двоих, но вторая кровать стояла прибранной. И он, поглядывая на нее, пытался представить, кто окажется соседом.
Только утром четвертого дня раздался глуховатый стук в дверь, и молодой человек с чемоданчиком и пузатым портфелем переступил порог.
Он робко оглядел комнату, будто забрел сюда случайно, и представился:
- Журин Евгений Алексеевич…
Старбеев ответил, поздоровался.
Журин все еще держал в руках вещи и неожиданно спросил:
- Вы не храпите?
Старбеев шумно рассмеялся.
- Проходите смелее… Можете спать спокойно.
- Почему вы смеялись? - ободрившись, спросил Журин.
- Потому что меня волновал тот же вопрос. - И гостеприимно заметил: - Вы еще позавтракать успеете. Я иду на процедуры. Располагайтесь…
В коридоре Старбеева встретила сестра:
- Больной, пожалуйста, не уходите… Я вас к профессору отведу.
- Спасибо… Ксения Васильевна, убедительно прошу, не называйте меня больным. Я каждый раз вздрагиваю. Зовите меня Павел Петрович.
- У нас так принято… - вздохнула медсестра. - Пойдемте!
В кабинете профессора Старбеев задержался надолго.
Он сел у края стола, где под стеклом улыбался кудрявый мальчишка. Старбеев уловил, что, слушая его, профессор посматривал на фотографию.
Старбеев не удержался, спросил:
- Внук?
- Никитушка… Скучаю, Павел Петрович, скучаю. В Москве он. Треть зарплаты трачу на телефонные разговоры… А как поговорю с ним, еще больше видеть хочу. - Профессор, поправив тонкую золотистую седловинку очков, внимательно прочитал историю болезни Старбеева, растянул длинную гармошку кардиограммы, затем полистал анализы и неожиданно спросил: - Очень вам тоскливо у нас?
Минутная растерянность отразилась на лице Старбеева.
- А я думал, вы спросите обычно, как все: "На что жалуетесь?"
- Позвольте остаться самим собой. Не возражаете?.. Вот и прекрасно. Все-таки ответьте.
- Последую вашему примеру, профессор. Буду звонить. Ассигную ползарплаты.
Профессор, довольный ответом, усмехнулся.
- Это мужской разговор… Очень важный. Сейчас вы в таком состоянии, когда стрелка вашего самочувствия может покачнуться в нежелательную сторону… Вы, Павел Петрович, устали. И, как полагаю, изрядно понервничали, доставив сердцу большие нагрузки. А ресурс у него не бесконечный. Надо его капитально подзарядить. Этим мы и займемся. Дайте вашу руку…
Профессор нащупал пульс и, глядя на часы, молча посчитал:
- Восемьдесят семь. Могло быть и больше. Волновались. Я заметил… Начните звонить сегодня… У вас здесь прекрасные собеседники: говорливый лес, лунные дорожки на озерах и мохнатые звезды. Не лишайте их своего общества. Будет время, и я с вами поброжу…
Из кабинета профессора Старбеев вышел со смутным чувством. Разговор о ресурсе сердца он воспринял как формулу, приложимую к любому человеку. Кто знает, когда оно устанет… И вспомнил, как его однополчанин сержант Крупко все годы только и думал, как удлинить свою жизнь. И работать пошел бухгалтером в лесничество. И жил-то как неживой. От всего был в стороне, все созерцал и на календарь смотрел бухгалтерскими глазами, вел счет прожитым дням. А что принесли те дни? Ни радости, ни сладости… Одну статистику… Так и умер в одночасье.
Такой жизни Старбеев не хотел.
В палате на столе лежала телеграмма Березняка.
"Считаю целесообразным установить станки, привести в рабочее состояние. Оцениваю как важный действенный фактор. Приказ еще не подписан. Жду ответа. Березняк".
Старбеев взял телеграмму и вышел из палаты. Он любил раздумывать в одиночестве, а тут каждую минуту мог пойти Журин и даже молчаливым присутствием помешал бы ему.
Он пошел в лес. Здесь было поразительно тихо; притаились лесные обитатели, словно хотели услышать, о чем думает их гость.
Старбеев, конечно, мог отправить короткий ответ. Он возник сразу: "Действуйте по обстановке".
Но сейчас его занимал Березняк. Строчки телеграфного текста рождали много вопросов. Старбеев вспомнил его слова: "Теперь твоя власть - медицина, а не Лоскутов… Без тебя все будет по-твоему". Нет, не уязвленное самолюбие теребило душу Старбеева. Не таков он, чтоб цепляться к словам. Может, тогда Березняк не хотел будоражить больного и успокоил добренькой фразой. Возможен и такой поворот. Но при всем благом намерении Березняк не стал бы подслащать горькую пилюлю. Не в его характере. А вдруг, подумал он, укатали сивку крутые горки, сбился Березняк с дорожки, разменял свое мнение на истертые пятаки конъюнктурного решения.
Старбеев знал, что Березняк не облегчал себе жизнь покорной исполнительностью, а, напротив, старался всякий раз убедиться в разумности своих действий… Старбеев хотел работать с ним. На то была своя серьезная причина, веская и очень личная, о которой не говорил вслух. Ему нужен был коллега, прямой, открытый, чтобы смог, не боясь, назвать ошибочным то или иное его решение. Он взял Березняка. И очень хотел, чтобы Березняк остался прежним. Отчаянным спорщиком…
Старбеев снова прочитал телеграмму… И с горечью подумал о том, как Березняк под нажимом директора поставит станки.
Старбеев сложил телеграмму, сунул в карман пиджака. Многое ему было неясно. Но определилось главное. Новое дело не может быть зыбким. Оно должно иметь прочный фундамент. Не менее прочный, чем тот, на который поставят "зубров". За одно благодарил Старбеев Березняка. Телеграмма разозлила, зовет к делу. Значит, он, Старбеев, остается в строю.
Он зашагал по лесной дорожке к санаторию. Через полтора часа разговаривал с Валентиной. А когда положил трубку, то все еще слышал ее голос: "Сегодня ты подарил мне хорошее настроение".