- Как видите, - мягко ответил профессор. - Гадать нам нельзя. Сердце мудрое. Оно само подсказывает. Правда, к сожалению, не всем удается услышать его сигналы… Что же взволновало?
Старбеев хотел промолчать, но ожидающий взгляд профессора призвал к откровению.
- Письмо получил. Свое. А писал я с фронта матери. В июне сорок третьего года.
- Чудеса какие-то…
- Нет! Земное. - И он рассказал про все, что произошло после приезда Журина.
Слушал профессор сосредоточенно. И только когда Старбеев умолк, сказал:
- После такого могло быть и хуже.
- Выстоял, - не без гордости ответил Старбеев.
- Приятно слышать. Еще одно свидетельство вашего самочувствия, - ободряюще заметил профессор. И вдруг наморщились складки лба, в мягкий голос вторглись суровые нотки: - Подумать только! Какие обжигающие всплески войны! Удивительная цепкость у горя людского… Столько лет прошло, а несчастье войны живуче. - Он вздохнул и продолжал: - После войны я прослушал тысячи сердец. И каждое шептало мне: "Пусть сгинет война". Павел Петрович! Вы получили свое горестное письмо. А я вспоминаю две похоронки. В сорок втором погибли отец и мать. Они были на фронте. Врачи. Через два года, когда Никитка пойдет в школу, я расскажу внуку, что пережил его дедушка. Это будет трудный час… - Профессор встал, походил по кабинету. - Полчаса назад на этом стуле сидел больной. Вчера приехал.
- Я встретил его. Он какой-то странный, - заметил Старбеев.
- Еще несколько дней назад сорокалетний Чибисов был крепкий мужик, жизнерадостный, волевой… А теперь? Сами видели…
- Что с ним случилось?
- Вы инженер и лучше меня знаете об автоматических системах управления. Новшество века. Об этом часто пишут и газетах… Автоматические линии, станки-автоматы. А вот что рассказал Чибисов, меня поразило.
Старбеев насторожился. Он не ожидал, что разговор коснется проблемы, которая его волновала.
- Так вот, - продолжал профессор. - Иван Федорович Чибисов - оператор на пульте энергосистемы. Произошло непредвиденное. Отключились два генератора. Остальные приняли небывалую нагрузку. В таком несоразмерном режиме, рассказывал Чибисов, агрегаты могут действовать всего лишь несколько минут. А потом неминуемая авария. Установлено, что на ввод генераторов на нормальный режим требуется пятнадцать минут. Чибисов предотвратил аварию за три минуты. Я расспрашивал: как вам удалось? Он ответил: "Не знаю. Сделал, и все… Не могу объяснить". Чибисов перенес сверхчеловеческое напряжение. Я убежден, что мы снимем тяжесть пережитого. Но это грустная история.
Старбеев слушал, не проронив ни слова. Чаще запульсировала жилка у виска. Почему-то голос профессора звучал громче обычного. Может, почудилось? От возникшей тревоги.
- Техническая мысль творит новое. Казалось бы, благо! Но автоматизм, перегрузки, монотонность манипуляций требуют разумных защитных решений, специального отбора людей.
- Существует наука - инженерная психология, - сказал Старбеев.
- Пусть действует, помогает, - подхватил профессор. - Иначе Чибисовы будут нашими частыми пациентами.
- Очень бы не хотелось поставлять вам своих Чибисовых. Уж больно торопятся бездумные всезнайки нажать кнопку автомата. Есть такие, есть. - Помолчал и с искренним уважением добавил: - Вы меня многому научили.
- Научил? - удивился профессор.
- Да, лечили и научили… Помните, вы спросили меня: "Очень вам тоскливо у нас?" Это был вопрос не терапевта, а психолога. Короткий, но удивительный урок. Спасибо вам, Марк Григорьевич.
Они тепло попрощались. И, уже подходя к двери, Старбеев услышал напоминание:
- Не забудьте про письмецо. Черкните, как сдали экзамен. Я буду ждать!
- Обещаю!
Через четыре часа Старбеев вошел в купе вагона…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Валентина готовилась к встрече мужа. Затеяла большую уборку, хотя и без того было в квартире чисто и прибрано. Но хотелось сотворить праздник, пусть все радует глаз. Вчера до полуночи не выходила из кухни, готовила любимые блюда Павла. А под конец принялась за пирог. Был у Валентины коронный рецепт с простым названием - мокрый пирог, но вкуса необычайного.
Ночью спала неспокойно, часто просыпалась, думала о муже, пытаясь представить, каким Павел вернется. Может, только успокаивал?
Поднялась она рано, торопилась в парикмахерскую.
Володя Синков, двадцатипятилетний призер Будапештского конкурса на лучшую прическу, посадил Валентину в кресло вне очереди. Она и не думала, что так получится. Подошла к Синкову, сказала: "Муж приезжает из санатория…" В ее простых словах Синков уловил душевную радость чужого семейного счастья, пригласил ее в зал. Месяц назад от него ушла жена.
По дороге домой Валентина зашла на рынок, купила букет цветов. "Теперь, кажется, все", - подумала она.
Она редко употребляла косметику, но любила духи. Ко дню ее рождения Старбеев подарил флакончик "Мажи нуар". Она подушилась, коснувшись пальцем возле ушей и маленьких крыльев носа.
Валентина села на стул, зажмурила глаза.
Ей вдруг увиделась далекая лунная ночь в Дагомысе, на берегу Черного моря. У Валентины был легкий сарафан василькового цвета с большими пуговицами, она сняла его и несла в руке, шагая по мелководью тихого прибоя. Было тепло и безгрешно. Они шутили, купались, разбрасывая снопы брызг, а потом сидели на мягком песке одинокого пляжа, прижавшись друг к другу, и целовались без устали. То был август, их медовый месяц. С той поры она ни разу не была на Черном море. Двадцать три года промчалось. И загадала: на будущий год поедем.
Ее мысли оборвал звонок в дверь.
Едва Старбеев перешагнул порог, Валентина прижалась, уткнув лицо в его грудь, и заплакала.
- Ну зачем ты… Валюша… Нельзя так… - растерянно бормотал Старбеев.
Еще несколько долгих секунд они стояли в полутьме коридора, Валентина не успела зажечь свет. И он услышал:
- Бабьи слезы… Не знаешь, когда хлынут. Прости.
- Здравствуй, родная. - Он поцеловал ее. - Дома я, дома.
И только теперь, утерев непослушные слезы, Валентина разглядела лицо мужа.
- Красивый ты у меня.
- Заметила?
- Я всегда знала. А сердце как?
- Хорошо! Ты вся сверкаешь.
- Правда?.. Господи!
Старбеев снял плащ. Они вошли в столовую.
Из-за серых облаков прорвалось солнце, облив комнату праздничным светом.
- Сейчас обедать будем, - покрыв скатертью стол, сказала Валентина. - Наверное, привык к режиму?
- Ничего. Посидим…
- Доволен?
- Мы еще потопаем! Мне повезло. Профессор там добрейшей души человек… Когда он прочитал мое письмо…
- Какое письмо, Паша? - перебила Валентина.
- По телефону не стал говорить. - он раскрыл чемодан, вынул из конверта листок. - Вот оно.
Валентина выжидающе молчала.
Старбеев почувствовал першащую сухость в горле, тихо откашлялся и сказал:
- Это мое письмо. Матери писал. В июне сорок третьего. Она его не получила. Не могла получить.
- Почему? - вырвалось у Валентины. - Она умерла в сорок пятом…
- Послушай, Валюша. Я все расскажу.
Говорил Старбеев медленно, порой что-то вспоминал, а может, в паузах давал себе передышку.
Валентина слушала, ни разу не перебив мужа. Был момент, когда она хотела остановить рассказ, голос выдал его волнение, но поняла, что лучше сразу покончить с этим, не откладывать. Ведь все повторится.
История находки подошла к концу, и Старбеев прочитал письмо.
Неожиданные серые тени легли на лицо Валентины.
- Вот как война обошлась со мной. Догнала, - произнес Старбеев. - Надо и это пережить.
- А сколько лет было этому Хрупову? - спросила Валентина.
- Хрупову? Будь он неладен… - И без труда вспомнил: - Степан на три года младше меня.
…Степана Хрупова Валентина увидела в полевом медсанбате, который расположился в обгоревшем здании районного клуба "Пролетарий".
Его принесли санитары на носилках, пробитых осколками. Он лежал бледный, с испуганным взглядом серых глаз, тупо уставленных в небо, тронутое подсветом солнца. Заостренный подбородок был вскинут, и от этого его лицо казалось удлиненным.
Рваная штанина обнажала обмотанную на ноге повязку, бурую от проступавшей крови.
Еремин, пожилой усатый санитар с прилипшим к губе окурком, подошел к распахнутому, без стекол окну и хрипло крикнул:
- Гречихина! Сей момент принимай! Валюха!.. - И, потеребив обкуренные усы, потопал к носилкам.
Через несколько минут появилась Гречихина в длинном халате, усеянном ржавыми пятнами йода и крови.
- И все ты, Еремин, на крик берешь, - еще издали заговорила Гречихина. - Утишься!
- Невмоготу ему, - буркнул Еремин. - Хлипкий. По первому разу стрелянный.
Гречихина подошла к носилкам, заглянула в лицо Хрупова.
Он прошептал что-то неслышное, затем стал приподниматься, но не смог и повалился на носилки.
- Несите… Как величать?
- Ладанка при нем… А звать Хрупов.
Санитары принесли его в приемную комнатенку, усадили на топчан.
- Спасибо, - промолвил Хрупов.
- Ты Старбеева благодари, он подобрал, - сказал Еремин. - Бери носилки, Монин. Пошли.
Хрупов услышал стон, доносившийся из-за стены, и, облизнув сухие губы, рукавом утер испарину на лбу.
В комнатенку вошла Гречихина с кружкой воды.
- Попей.
Он поднес кружку к посиневшим губам. Пил жадно, попросил еще.
- Распустил нервишки… - разрезая ножницами штанину, сказала Гречихина. - Соберись.
- Ногу отрежут? - обреченно спросил Хрупов, совсем близко увидев лицо склонившейся медсестры.
- Заштопают, солдатик.
- Спасибо, доктор…
- И вовсе не доктор я, медсестра.
Очнулся Хрупов, когда робко размывалась темень ночи. Огонек висячей лампы излучал слабый свет.
Хрупов лежал на циновке меж рядами солдатских коек.
Уже не было той горячей боли в ноге, от которой ломило поясницу. Теперь он ощущал одеревенелую немоту тела, распластанного на жесткой подстилке. И немедля вспыхнул страх: "Отняли ногу… Отрезали…"
Хрупов боялся протянуть руку, прикоснуться к бедру. Он отдалял роковое мгновение, будто время могло его спасти.
Холодный пот заливал испуганное лицо.
Хрупов с усилием отвел руку от груди и стал ощупью продвигать ее вдоль тела. Вдруг пальцы наткнулись на плотную повязку и застыли. Хотелось отдернуть руку от бедра, но Хрупов резко приподнялся и, стиснув зубы, повел руку поверх повязки, она доходила до колена. И тогда он ощупал колено, щиколотку… И уже в приступе горестной радости пошевелил пальцами ноги.
Обессиленный, Хрупов откинулся на циновку. А рассвет все еще не наступал. Он забылся в тяжком сне, а когда разлепил глаза, увидел Гречихину, которая сделала ему укол и положила холодную примочку на лоб.
- Сейчас тебе получше станет, - вглядываясь в испуганное небритое лицо, сказала Гречихина.
- Спасибо… - тихо произнес он. Неожиданно вздрогнули синие губы. - Ногу не будут отрезать? - Голос его звучал стыдливо, растерянно.
- Считай, что в рубашке родился. Тебя сам Поленов оперировал. Вот так, солдатик. Нога при тебе. Теперь голову не теряй. Помогай медицине. Крепись!
- Спасибо.
- Ну что ты, Хрупов, заладил: "Спасибо, спасибо…" Зовут тебя как?
- Стецан. Пить хочется.
- Сейчас чай будет.
- Как вас зовут?
- По-разному кличут. Те, кто постарше, дочкой называют. Кому худо - сестричкой. Кто на выписку - Валюшей, Валечкой… - Она тихо вздохнула. - Медсестра Валентина Гречихина, так значусь. Так что выбирай, солдатик. Как душа подскажет…
…- Валюта! Может, я ванну приму. А потом пообедаем… - сказал Старбеев. - Не возражаешь?
- Хорошо, - мгновенно согласилась она.
Старбеев вошел в ванную.
Валентина давно знала про выстрел Старбеева. Она знала все, кроме одного: что Старбеев стрелял в Хрупова.
"Когда же он говорил про это? - припоминала Валентина. - Да, в октябре сорок третьего, когда демобилизовалась. Я покидала санбат и увидела Старбеева. Он и рассказал про этот случай… Павел как-то обозвал его… Негодяй… Дрянь… Нет, были другие слова… - Она вспомнила трепетный голос Хрупова: "Я вернусь к тебе…" И его поцелуи, поцелуи… Валентина жестким движением провела ладонью по губам, словно стерла то давнее, ненавистное.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Первая смена заканчивала рабочий день.
Старбеев сидел в конторке, беседовал с журналисткой Мартыновой. Она уже приходила в утренний час, но был он занят неотложными делами и попросил прийти в конце дня. Тогда уж ничто не помешает их встрече.
Старбеев понимал, что предстоит трудный разговор, потому что Мартынова сразу обозначила тему беседы - внедрение современной техники. И даже подумал, что Мартынова была у Лоскутова и он подсказал ей, с кем следует говорить.
Выйдя из конторки, Мартынова пошла по пролетам большого цеха. Сразу поразила ее березовая роща, неожиданно бросившаяся в глаза. Неужели почудилось? Но она шла, а роща приближалась. И вскоре открылась во весь размах торцовой стены цеха, поманила белоствольной красой. Кисть художника сомкнула цех с лесной поляной. С этого начала потом беседу Мартынова.
Старбеев сдержанно воспринял восторженность молодой журналистки, заметив, что сотворить приятный фон рабочего места куда легче, чем решить проблему новой техники.
Мартынова без стеснения призналась, что это ее первое большое выступление в газете и она, естественно, волнуется и очень рассчитывает на его помощь.
- Ничего удивительного, - ободряюще сказал Старбеев. - Я здесь более двадцати лет и, представьте, каждый день волнуюсь.
- У вас огромный цех, план. Понять можно.
- И у вас особый случай. Как бы премьера. И писать собираетесь о новом…
- Редактор беседовал с директором завода, узнал, что в вашем цехе создается участок станков с числовым программным управлением.
"Вот откуда ветерок подул. Теперь стало яснее, - подумал Старбеев. - Только к чему такая торопливость? Станки-то под чехлами. Разве что решил статейкой повлиять на несговорчивого начальника цеха. Возможно… - Но тут же отверг свое предположение: - Не любит Лоскутов выносить сор из избы…"
- Верно, готовимся. - Старбеев хотел было рассказать о всех сложностях предстоящей работы, но вовремя сдержал себя, не желал оправдываться, да и вряд ли поймет молодая журналистка многотрудность нового дела. - Готовимся, - повторил он.
Мартынова уловила озадаченность собеседника, ощутив в однозначном ответе настораживающую недосказанность.
- Павел Петрович, я постараюсь вникнуть в суть технической проблемы, изучить ее премудрости. Но меня интересует, ну определим это так, человеческий аспект темы. Сами по себе чудо-станки, что они скажут? А вот люди, которые придут на участок…
- Поэтому сказал "готовимся", - перебил Старбеев. - Хорошо, что ухватили главное. Проще, конечно, отдать дань моде. Установить станки, и все путем… Нельзя! Нерачительно… А ведь есть у нас такая тенденция.
- Назревает конфликтная ситуация… Я правильно поняла? - спросила Мартынова.
- Я бы оценил по-другому… - Старбеев задумался, искал более точное определение. - Конфликт - это столкновение между несогласными сторонами. Вся сложность в том, что несогласных вроде нет. Есть позиция поспешности. И она пагубна. Миновать процесс "психологической переналадки" - значит обречь дело на провал. Я сказал "готовимся". Да. Хотим сомкнуть момент установки станков с умением их эффективной эксплуатации.
Мартыновой понравилась открытая устремленность Старбеева, и ей показалось, что ситуация обозначилась с достаточным напряжением. И теперь уже думала, с чего же начнет, с кем поведет разговор.
- Сложный орешек. Попробую разобраться. Могли бы вы назвать человека, который обогатит меня интересной информацией по этому поводу. Несколько фамилий. Потом сама буду действовать.
- Таких много… Но для начала советую одного. Мягков Юрий Васильевич. Токарь. Двадцать шесть лет. Кажется, о нем еще не писали. Восемь лет на заводе.
- А кроме анкетных данных, ничего не подскажете?
- Рекомендую, - помолчав, ответил Старбеев.
- Спасибо!
Мартынова поднялась, положила блокнот в сумку.
- Минуточку… - Старбеев лукаво улыбнулся. - Могу подсказать. Но не вижу смысла. Сами почувствуйте, поймите его настроение. Тогда и поговорим… - Посмотрел на часы. - Желаю удачи.
Мягков завершал последнюю деталь, когда к нему подошла Мартынова и учтиво сказала:
- Здравствуйте, Юрий Васильевич.
- Здрасте… А мы вроде незнакомы, - весело заметил Мягков.
- Мартынова. Корреспондент. - Она показала удостоверение.
- Теперь ясно. Тогда поскучайте немного. Кончу работу.
Мартынова отошла в сторону.
Мягков был в ладно пригнанном комбинезоне из джинсовки и светлой сорочке с жестким воротничком, словно работает он в лаборатории на испытательном стенде, а не в механическом цехе.
"Симпатичный", - подумала она, посмотрев на него с женской проницательностью.
- Готов! - окликнул Мягков.
- Я по вашу душу, - подойдя, сказала Мартынова.
- Что так? - удивился Мягков, скользнув взглядом по миловидному лицу журналистки. - Зачем ее тревожить?
Мартынова старалась сохранить деловой тон.
- Хочу поговорить с вами. Очень важно.
- Со мной? - удивился Мягков. - Странно.
- Старбеев рекомендовал именно вас.
- Это ошибка! Уверяю вас, я для газеты фигура неинтересная. - В его голосе звучала непреклонность.
- А вдруг!
- Для ясности сообщаю: в передовиках не значусь…
- Неужели отстающий? - запальчиво спросила Мартынова.
- Зачем так сразу? Середняк!
- Сами определили или…
- Сам, - отчеканил Мягков. - Человек должен знать свою полочку. Тогда в жизни поменьше неприятностей… Всяк сверчок знай свой шесток. - И словно освободившись от непосильного груза, добавил: - Не получается: пришел, увидел, победил…
- Тремя глаголами определили характер человека… Отлично! Кстати, древний мудрец вывел формулу, включающую три измерения человека. Первое: что он думает о себе. Второе: каков он на самом деле. И третье: что о нем думают другие… По-моему, последнее самое ценное…
- Бог с ним, с мудрецом. - Мягков махнул рукой. - Я полагаю, что важнее самому думать о себе. Ответственности больше и совесть при деле. А что думают другие, это частенько от тебя не зависит… Поскольку командует капризная дама… Фортуна. Точно вижу, вы не согласны. За мудреца держитесь. - Он пожал плечами. - Тоже позиция. Тем более что вы и есть представитель тех других кто о нас думает. Обо мне, например. Ведь вас "маяки интересуют. Вон слева на фрезерном станке Игнатов работает. Его прямо на первую страницу можно. У него всегда цифры кругленькие. Не промахнетесь!
- Учту, Юрий Васильевич.
- А вас как зовут?
- Нина… Нина Сергеевна.
- С ним поаккуратней, Нина Сергеевна. Игнатов - человек с норовом. О нем часто пишут.
- Значит, заслужил, - стараясь скрыть подступавшее раздражение, сказала Мартынова.
- Это как посмотреть, - многозначительно ответил Мягков. - Разве только в цифрах дело? Важен облик человека. А Игнатов локтями бойко орудует. Есть такие люди…
- Зачем же к нему посылаете?