После завтрака Старбеев уселся за письменный стол, выбрал книгу, где торчали бумажные разноцветные закладки, и стал просматривать ее. Это была книга о психологических методах анализа и адаптации систем "человек - машина".
Будучи опытным инженером, он все же чувствовал - ему не хватает определенных знаний инженерной психологии. И сейчас, сдавая свой главный экзамен, он штудировал научные исследования, анализирующие проблемы психологии труда при подборе кадров для новой техники.
Старбеев работал с увлечением. Временами, когда улавливал совпадение своих взглядов с утверждением крупных специалистов, испытывал творческую радость. Но чаще делал выписки полезных рекомендаций. Он был удивлен и пристыжен советом - проверить степень зрения рабочего. Ведь шкаф логики стоит в отдалении от агрегата. А вовремя заметить показатель на табло - важнейшее условие соблюдения заданного режима.
В его сознании постепенно выстраивалась система предстоящей работы. Теперь, когда станки высились на своих местах и черный рукав, вместивший уйму проводов, подключенных к электронному мозгу, горделиво свисал над площадкой и надежно держал коробку пульта управления, Старбеев ощутил силу своей готовности нажать кнопку-пуск!
Старбеев откинулся к спинке кресла и, расслабившись, смотрел в окно. Но память увела его в санаторий, и он услышал голос профессора: "Не забудьте черкнуть, как прошел ваш экзамен".
В комнату вошла Валентина и, заглянув в лицо мужа, как бы невзначай заметила:
- А ведь сегодня выходной. Забыл, Павлуша? Видно, не для нас такое. - В голосе сквозило огорчение. - Лоскутов, наверное, сейчас по лесу себя прогуливает. Поучился бы у него.
- Не любишь ты Лоскутова.
- Это Татьянина забота. Его жены.
Старбеев усмехнулся, понравилась находчивость Валентины.
- Ты весь в делах. Полдня просидел.
- Умнею, Валюша, умнею.
- Выходит, дуракам лучше. У них здоровье покрепче.
Старбеев помолчал, посмотрел в вопрошающие глаза Валентины, поманил пальцем.
Она приблизилась. Он чмокнул ее в щеку.
- Удивительная ты женщина, Валюша… Диво дивное.
Валентина улыбчиво махнула рукой.
- Вчера ты так станки расхваливал… Диво дивное.
- Неужели?
- Было, Павлуша… Плохо ты усвоил, что женщины любят ушами.
- Трудная наука. Всю жизнь надо учиться.
- При твоих-то способностях одного урока хватит.
Старбеев положил исписанные страницы в папку, сдвинул книги в сторону и в приподнятом настроении вышел из-за стола.
- Хорошую мысль подала. Пообедаем и айда в лес.
- У нас свой маршрут. По набережной пройдемся.
Гуляли они долго. Дошли до железнодорожного моста.
Электровоз тащил длинный товарный состав; с гулким перестуком катились вагоры.
Они пошли обратно домой.
Серое небо низко нависло над городом. И только на левом берегу густо клубился пар теплоцентрали, вытягиваясь в белесое облако. Оно нехотя покидало свою зону.
Воздух манил бодрящей свежестью.
Когда подошли к парку, Старбеев издали заметил Мягкова и Мартынову. Он приостановился.
- Устал? - спросила Валентина.
- Видишь, парочка… К воротам подходят. Мягков с журналисткой. Я говорил о ней. Подружились.
- Гуляют.
- По-моему, Юра влюбился, - утвердительно сказал Старбеев.
- Надолго? - жестко спросила Валентина.
- Моя бы воля, я бы их поженил.
- Ты начальник, издай приказ.
- Я серьезно, Валюша.
- И я не шучу. Сам знаешь, какие нынче свадьбы. Полгода, год - и разбежались.
- Мягков не такой. Верю ему. Глаза у него честные.
Валентина задумчиво промолчала, а затем сказала:
- И честные могут стать лживыми.
- Ну почему ты так? Честность не балалайка, в магазине не купишь… Есть так есть.
- Я ведь, Павлуша, и о наших детях думаю. Как бы не обманулись.
Старбеев пожал плечами.
- Трудно загадывать… Они у нас совестливые. - И, в чем-то усомнившись, продолжил: - Ты представь такое. Вспыхнет у них чувство и не встретит взаимной верности. Брачное свидетельство - это еще не мандат семейного счастья. Его сотворить надо… Мы-то с тобой не обманулись, Валюша?
- Разве про нас разговор? - преодолевая приступ смятения, заговорила Валентина. - Не торопись своим аршином чужую жизнь мерить. Может не сойтись… Одной солонки мало, чтобы понять, как жизнь пойдет. В гору или под откос. Потому и возникла молва про пуд соли.
Они подошли к дому.
И уже в лифте Старбеев предложил:
- Давай пригласим их в гости.
- На смотрины? - Валентина улыбнулась. - Хочется тебе на свадьбе погулять… Начал с "зубров", а теперь свадьбу затеваешь.
Сумерки затенили окна.
Старбеев зажег свет, стал искать свежие газеты, но не нашел. Валентина не спускалась за ними, и он пошел сам.
В ящике лежало письмо. На конверте - незнакомый почерк. Не разобрав без очков обратный адрес, он только в комнате, надев очки, увидел, что письмо от Журина.
- Из музея, - сказал Старбеев и развернул страницу, напечатанную на машинке. Пробежав глазами несколько строк, сразу помрачнел и отрывисто добавил: - Настойчивый. Удалось восстановить.
- О чем ты, Павел?
- Прочту!
Валентина села на тахту и, ощутив легкий озноб, прижалась к спинке.
Старбеев удрученно поскреб затылок и начал читать:
- "Давно порывался написать вам про житье-бытье, но безропотно ждал, когда экспертиза восстановит строки вашего письма. На месте не удалось это сделать, пришлось отправить в Москву, в Институт криминалистики.
После фразы: "Думал, конец", вы написали: "И еще случилось такое. В нашем взводе оказался Хрупов, который удрал с боевой позиции. Я выстрелил в негодяя. Иначе поступить не мог". Дальше восстановили строку: "Я чудом выжил. Теперь верю, что смерть дважды не приходит".
Днями пришлю фотокопию вашего письма.
Мы усердно ведем поиски Хрупова. Послали запрос в Центральный архив. Есть надежда, что получим сообщения о медсанбатах дивизии, где вы воевали. Тогда, возможно, установим, в какую часть после госпиталя направили Хрупова.
Я помню и соблюдаю нашу договоренность. Буду регулярно информировать о ходе поисков. Всего вам доброго. С уважением, Журин".
Старбеев швырнул письмо на стол.
Он никогда не думал, что письмо причинит такую боль и все пережитое в санатории бьмо лишь началом изнурительного беспокойства. Ему хотелось немедленно написать Журину, ответить резко, требовательно: не надо никакой информации. Пусть распоряжается находкой, как считает нужным.
Но об этом следовало думать раньше. Он понял это с запоздалым огорчением.
И вдруг все слова, которые были готовы ворваться в тишину, застряли в горле. Какая-то немота сковала Старбеева. И он, беспомощно затихший, смотрел на Валентину. Она прикрыла лицо ладонями и молчала.
Он стал вышагивать по комнате, затем подошел к ней и сказал:
- Опять война ворвалась в наш дом.
- Куда денешься от судьбы… Паша!
Душой и сердцем, а не физической памятью, Валентина возвращала себя к послевоенному, тяжкому, но счастливому дню ее жизни. Она подняла голову, отбросила назад волосы, закрывавшие ее лицо, теперь уже просветлевшее, с крапинками светлячков в глазах. И вспомнила…
Беспокойная длинная очередь почти недвижно тянулась к окошку кассы узловой станции Васильцово. К заветному окошку, врезанному в дощатую перегородку, прорывались настырные люди, размахивая справками, удостоверениями, споря и горячась, доказывали свои права.
В помещении было душно, накурено. Очередь томилась в неведомом ожидании. Всего лишь один вагон прицепят к проходящему составу.
Где-то в середине очереди стояла Валентина, прижав к груди уснувшую Маринку. Несколько раз она пыталась пробиться к кассе, но "внеочередники" оттесняли ее, при этом бесстыдно указывали на очередь, где было много женщин с детьми.
До прихода поезда оставалось три часа.
Валентина уже маялась здесь всю ночь, силы покидали ее. Временами она присаживалась на громоздкую кадку, где чахла пальма. Маринка топталась на пятачке грязного пола и умоляюще просилась на ручки.
Прошел еще один час ожидания, и окошко затмилось фанеркой с безутешной надписью: "Все билеты проданы".
Ошеломленные люди продолжали стоять с надеждой сохранить свои порядковые номера на следующий день.
Внезапно раздался голос сухощавого человека с болезненным лицом:
- Объявляю регистрацию на завтра! Требуется листок бумаги, - распорядительно воскликнул он и ожидающе обозрел очередь.
Но никто листка не предложил. Тогда сухощавый сердито шагнул к стене, где висел плакатик - расписание поездов, и, со злостью сорвав его, начал запись.
Когда Валентина подошла к нему и назвала свою фамилию, кто-то толкнул Маринку, она громко заплакала, заливая личико светлыми слезами.
Сухощавый регистратор, озабоченно глянув на исписанный лист, вписал Гречихину после пятой фамилии.
- Запомни, дочка, - сказал он сочувственно. - Ты шестая. Уедешь… Сам буду выкликать.
Подхватив Маринку, она отошла, неуверенно твердя:
- Шестая… Шестая…
Парень в лохматой ушанке, стоявший рядом, участливо подхватил ее обшарпанный чемодан и узел, завернутый в дырявую клетчатую скатерть.
Они вышли на привокзальную площадь.
- Куда теперь? - спросил провожатый.
- Не знаю… - потерянно обронила Валентина. - Где-нибудь в сторонке приткнемся пока… Спасибо вам.
Был март. Повсюду виднелись плешины серого дырчатого снега. Солнышко робко еще дарило тепло, только примерялось к весне.
Валентина подвесила узел на обломанный сук оголенного дерева.
Отсюда хорошо просматривался привокзальный участок. Возле ворот станции стояли две подводы с ящиками, забрызганная грязью полуторка, груженная досками. В начале улицы, ведущей в городок, примостились ларьки. В одном торговали пивом, в другом - сушеными яблоками. А третий, с вывеской "Хлеб", был закрыт. На двери висел амбарный замок.
Трудное было время. Шел второй послевоенный год.
Поодаль выделялся табачный киоск, окрашенный в броский желтый цвет.
Валентина заметила, как пожилая седая женщина сняла лицевую створку, прислонила ее к стенке и, оглядевшись, вошла в киоск.
Появление этой женщины взбудоражило Валентину, и она неосознанно направилась к киоску. Что сказать?
О чем просить? Мысли роились, не давая ответа. Она подошла, поздоровалась. И затихла, как испуганный ребенок.
- Что с вами? - негромко отозвалась седая женщина.
- Нет билетов, - ответила Валентина, стараясь не дрогнуть голосом. - Может, завтра будут… Одной не страшно, а с ребенком…
- А где ребенок?
- Там, на чемодане…
Седая женщина шумно вздохнула и вышла из киоска. Маринка доверчиво гладила рыженькую собачку.
- Идите сюда. Поместимся, - сказала женщина.
Валентина привела девочку, прихватила чемодан.
Они вошли в киоск, и сразу стало так тесно, что Маринку пришлось усадить на узкий прилавок.
- Минуточку… минуточку, - бормотала женщина, выставляя за дверь большие коробки. Затем освободила широкую нижнюю полку. - Вот и кроватка. Есть что постелить?
Валентина кивнула, пошла за узлом.
Вскоре Маринка лежала на маминой шинели. Немного похныкав, она уснула.
- Меня зовут Рива Семеновна… А вас?
- Валентина.
- Так вот. Мы пойдем ко мне… Не надо благодарить. И не стоит плакать. Теперь поезда везут домой. А тогда… тогда увозили из родных мест.
Хозяйка киоска, беженка из Гомеля, покидала горящий город.
Нашвыряв в мешок какую-то одежду и обувь, она стала его завязывать, но руки вдруг задрожали и опустились. Она бросилась к шкафу, вынула из ящика семейный альбом, сунула его поглубже в ворох пожитков. И, толкнув плечом дверь, не оглядываясь, пошла к дальней окраине, к лесу. Через месяц она попала в Васильцово. И с той поры в домике на Липовой улице, на выцветших, местами полопавшихся обоях ее комнатки висят фотографии из семейного альбома. И каждый взгляд на мужа и сына стирает цвет ее каштановых волос, убеляя сединой очень уставшую голову.
Они ушли на фронт в один день, через неделю после гитлеровского нашествия. Почти два года лежали на них похоронки в архивных папках с горестным грифом: "Адресат неизвестен". Лежали, пока военком не добился ответа на свой пятый запрос.
- Мы подождем немного, Валя. Должны товар привезти. А потом пойдем домой, - сказала седая женщина. - А сейчас попьем чайку.
- Схожу за кипятком, - сказала она, вынув из чемодана зачехленную фляжку.
Из окна киоска было видно, как подошел желанный поезд.
Привокзальная площадь шумно оживилась. К воротам платформы устремились пассажиры.
Набрав кипяток, Валентина купила сушеных яблок, все же какая-то еда, и пошла к киоску.
Стояло несколько человек, очередь быстро таяла. Только один задержался, заворачивал в газету пачки "Казбека". Он был без шапки, в длиннополом сером пальтишке и кирзовых сапогах. Уложив папиросы, он шагнул и, вдруг увидев Гречихину, резко остановился.
Взгляды их встретились.
Валентина вздрогнула. Радостный испуг безжалостно изменил ее лицо.
- Валя? Ты… Гречихина! - ошеломленно произнес Старбеев.
- Здравствуй, Старбеев… - Она протянула руку.
Старбеев сграбастал ее, худенькую, притихшую, и трижды поцеловал.
- Здесь обосновался? Все такой же. Не изменился.
- Проездом тут. Вышел папирос купить. Вон поезд стоит. Я в Грибниках живу. Ты как сюда попала?
Она невольно вздохнула.
- Жила в Трубинке. Сейчас к тетке еду. В Синиловск. Там останусь. Приехала сюда, здесь пересадка. А билетов нет. Сутки маюсь. И ребенок извелся.
Из киоска донесся плач Маринки.
- Погоди, я сейчас.
Она вернулась, держа Маринку на руках.
- Красавица! Сколько ей?
- В мае два годика.
- А где же…
Она прервала его:
- Погиб отец. Одна я… Вот так.
- Вижу. Не сладко тебе. Осерчала судьба.
- Мне бы отсюда выбраться… Спасибо женщине. В киоске приютила.
Старбеев глянул на киоск, нахмурился.
- Дядя. - Маринка протянула ручку.
Какая-то скрытая боль всполошилась в его душе. Он мысленно проклинал свое бессилие помочь Валентине. Полез в карман за деньгами, но тут же выдернул руку и скомандовал:
- Собирайся! Немедленно!
- Куда? Зачем? - беспамятно воскликнула она, не понимая призыв Старбеева. - И билета нет. Опомнись.
- Где вещи?! Где?! - побагровев, не остывая голосом, говорил Старбеев.
- Здесь, в киоске.
Он взял вещи и торопливо зашагал к поезду.
Валентина, благодарно тронув плечо седой женщины, поспешила за Старбеевым, крепко сжимая руки, державшие Маринку. Они прошли через ворота на людную платформу. Наконец он остановился у седьмого вагона и, без передыха вскочив на подножку, отнес вещи в купе.
Все происшедшее казалось Валентине загадочным, невероятным. Она боялась, что безрассудный поступок Старбеева ввергнет ее в новые тяготы. Желтый теремок табачного киоска представал как спасительный очаг, который она отвергла, поддавшись суматошному рвению Старбеева. Она стояла у двери вагона и, слыша, как сильно бьется ее сердце, ждала возвращения Старбеева.
До отхода поезда оставалось десять минут.
Он появился с тощей полосатой сумкой, спрыгнул на платформу. Что-то изменилось в его лице. Но блуждающий взгляд Валентины не заметил армейской фуражки, которая сразу придала ему волевой, командирский облик.
Бросив сумку, он взял на руки Маринку и, не давая Валентине опомниться, приказал:
- Полезай в вагон!
Когда они вошли в купе, Валентина села на краешек полки и тревожным шепотом спросила:
- А билет?
- Твое место семнадцатое. Ты угадала. На нем сидишь. - Он выглянул в коридор, окликнул проводницу.
Вошла молодая женщина, и Старбеев все тем же приказным тоном заявил:
- Вместо меня поедет. Ясно? - И добавил: - Прошу не обижать…
Проводница удивленно посмотрела на Валентину.
- Жена, значит…
- Мама. - Он впервые улыбнулся.
- Ваше дело… - И ушла.
- Все законно, Валя… Слушай меня внимательно. Я еду в командировку. В Муратово. Через неделю вернусь в Грибники. - Он оторвал уголок газеты, лежавшей на столике, и написал свой адрес. - Вот мои позывные. Пришли письмишко.
- Да, да, - машинально твердила Валентина.
- Говорят, Синиловск хороший городок.
- И тетя Маня хвалила… Что ж я сижу? - Она встрепенулась, сунула руку в боковой карман ватника и, вынув деньги, протянула Старбееву.
Он зыркнул на нее и, проглотив сердитые слова, произнес:
- Дура дурочкой. А еще мама.
- Как же ты, Павел?
- Я одинокий. На буфере доберусь.
Он погладил по головке Маринку.
Валентина хотела поцеловать Старбеева, но поезд уже тронулся.
Он рванул к выходу и соскочил на ходу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В восемь пятнадцать утра директор включал пульт селекторной связи и проводил оперативку. Лоскутов начинал разговор со справки о количестве опозданий и прогулов, а затем шли сообщения начальников цехов.
Старбеев сидел в конторке, уставившись на вспыхнувший красный глазок аппарата, и ждал вызова. Но Лоскутов к Старбееву не обратился. Красный глазок зажегся напрасно. Может, в иную пору Старбеев не придал бы значения этому факту, мол, нет к нему вопросов, зачем зря время терять. Но вопрос-то был - третий станок простаивал.
Старбеев не успел еще до конца поразмыслить о случившемся, как позвонил начальник первого сборочного и спросил: "Павел, разве твой селектор неисправен?" Старбеев, уловив иронию, ответил: "Черная кошка по проводу гуляет". Звонок распалил смутное чувство, охватившее Старбеева. Странная позиция проявилась в нарочитом молчании Лоскутова. Что-то мелкое, личное было в факте, который заметили его коллеги.
И все же Старбеев искал другого объяснения. Допускал, что Лоскутов не хотел обострять отношения. Пусть, мол, Старбеев продолжает дело по своему усмотрению. Ведь новый участок уже начал действовать. Старбеев мог бы принять подобный довод, но была серьезная помеха. Упреки в его адрес раздавались часто и прилюдно, а теперь подчеркнутое молчание. Все должно быть откровенно и честно. Давняя дружба давала для этого основания.
И Старбеев ясно вспомнил, как в первые месяцы директорства Лоскутова тот вызвал его в кабинет и, расхаживая вдоль массивного стола, предложил быть начальником механического цеха.
Положение на заводе таково, говорил Лоскутов, что ориентация на сборочные цехи как на главные звенья успеха производства ошибочна. Сердцевина предприятия - механические цехи. Первый и второй. В особенности первый. Его ритмичность и высокое качество определяют конечный результат выпуска изделия. Ставка на сборочные цехи, которые в последнюю неделю сдюжат, сладят, - явление порочное, вредное. Механический цех задает тон, ритм заводу. По нему определяется пульс производства. Жаль, что этого не понимало прежнее руководство. Лоскутов даже не назвал фамилию бывшего директора, словно не хотел задерживать ее в памяти.