Сам Риети, однако, вновь бурлил словоохотливостью:
- Так едем же прочь из этого невыразимо унылого городишки! Мадам Шере, будьте столь любезны, дайте необходимые указания Малышу. Насколько мне помнится, Мон-Сен-Мишель находится на расстоянии всего часа езды или около того по береговому шоссе - "по побережью, а затем подъем на обрыв над морем высотой в шестьсот футов", потрясающе, ну просто потрясающе! - и главный в данный момент стоящий перед нами вопрос, как нам выбраться на это шоссе. Предоставляю действовать вам.
С этими словами он извлек из внутреннего кармана пальто пухлую сигару. Развернул, яростно откусил кончик и выплюнул мерзкую струйку слюны в полуоткрытое окно. Раскурил сигару, медленно затягиваясь и медленно выдыхая, и я завороженно следил, как великолепное кольцо дыма на мгновение зависло под низким сводом над задним сиденьем точно на середине между ним и мной, будто нимб без святого, и медленно растворилось в воздухе у нас на глазах.
Пятнадцать минут спустя мы вырвались из Сен-Мало и наконец оказались на шоссе, по которому мы с Беа ездили накануне вечером. Под нами колыхался океан, и каждая из складок, чередой возникавших на его волнующейся поверхности, при приближении к берегу разглаживалась катящимся цилиндром пены, который затем распадался на пляже, развертывая темный полукруг засасываемой песком влаги, словно яичный белок, вылитый на шипящую раскаленную сковородку. Над нами простиралась луговая равнина, однообразие которой лишь изредка нарушалось крестьянским домом да какой-нибудь буйно разлаявшейся собакой, которая кидалась на ворота усадьбы, когда мы проезжали мимо. Солнце затмилось. Низкие провисающие тучи, холодные, не сулящие ничего хорошего, затеняли ветровое стекло "роллса", и я ощущал соленый ветер снаружи, а иногда даже замечал на горизонте размокшую линяющую радугу.
На шоферском сиденье передо мной Малыш хранил молчание. Если не считать горлового "вей-вей-вей-вуум!", которое он испускал, обгоняя другие машины, словно "роллс" поглощал необъятные, надрывающие сердце дали, а не ехал вдоль северо-западного побережья Франции со скоростью, отвечающей всем положенным ограничениям, я пока еще не слышал его голоса. Однако я заметил, что он все чаще скашивает на Беа похотливый взгляд, а потом начинает ерзать на сиденье, стараясь поудобнее устроить все свои интимности. Она тем временем давила сигарету за сигаретой в пепельнице приборной доски, с силой нажимая на каждую, пока с последней струйкой дыма жизнь в ней не угасала полностью - словно некто топил котенка в ручье.
Создается впечатление, будто мы ехали в полном молчании. Вовсе нет. Болтун Риети добродушно рассуждал о том о сем - о вздорном убеждении Беа, что она сумеет скрыть от него правду, об истории про поваленное дерево ("Замечательно, замечательно, я получил такое большое удовольствие!"), о том, что произойдет с нами, если мы опять позволим себе какой-нибудь просчет, и о чем угодно еще, что взбредало ему в голову. А кроме того - Пруст! Например, когда нам было сообщено, что Риети не более и не менее как живет у Насра в Кенте, и когда он принялся разглагольствовать о радостях жизни в деревне, а не в городе, он провозгласил:
- О, я знаю, что божественный Марсель может выразить это несравненно лучше, чем я. Что же, посмотрим, посмотрим! - Он извлек томик "Содома и Гоморры", открыл его, как казалось, на случайной пожелтелой странице и прочел: -"Затем лучи солнца внезапно уступили место лучам дождя; они расчертили весь горизонт, опутав ряды яблонь своим серым неводом".
- Изумительно, просто изумительно, - вздохнул он, причмокивая губами, как человек, только что съевший персик или яблоко с одной из яблонь Пруста, и предался размышлениям об удивительной уместности этой цитаты. Десять минут спустя, когда мы проезжали мимо стада меланхоличных горных коз, расположившихся по уступам крутого склона, будто хор в старомодно поставленной опере (уподобление, признаюсь, принадлежало Риети, а не мне), вновь был извлечен Пруст, открыт наугад и продекламирован с напыщенной звучностью:
- "Кони сна, как и кони солнца, движутся в атмосфере, не оказывающей никакого сопротивления, так равномерно, что требуется небольшой метеорит вне нас (посланный из лазури каким Неизвестным?)"… "посланный из лазури каким Неизвестным?" - повторил он, покачивая тяжелой головой, словно не в силах поверить уместности и великолепию этого уподобления, - "…чтобы поразить наш обычный сон (у которого иначе не было бы причины оборваться, и он длился бы подобием движения мира, не имеющего конца), понудить его резко обратиться к реальности, двигаться без пауз, пересекать области, граничащие с жизнью"… "пересекать области, граничащие с жизнью"… - Клянусь Богом, сэр, он невероятен! - "чьи звуки спящий вскоре услышит, все еще смутные, но уже слышимые, пусть и искаженными - и внезапно вернется на землю в миг пробуждения".
- Ответьте мне, Лантерн, - спросил он меня после долгой задумчивой паузы, - можно ли выразить это лучше? Я хочу сказать: если бы это было тем, что вы намеревались сказать, могло ли бы это быть сказано лучше? Сэр, я категорически утверждаю, что нет.
- Но, - рискнул я, - какая тут связь? Не вижу никакой связи.
Риети презрительно фыркнул:
- Мой дорогой Лантерн! А вы еще писатель!
- Боюсь, писатель не такого рода, - ответил я.
Но я только напрасно сотряс воздух. С глазами, полными слез, он продолжал:
- "В поисках утраченного времени" - это священное писание и должно читаться именно так - не как книга, но как мир. В эту минуту связь, возможно, ускользнула от вас, но настанет день, клянусь, и она поразит вас столь же внезапно, как… о, как удар молнии! (И вновь у меня возникло ощущение, что под его жилетом скрыто множество самых разнообразных предметов - сковороды, часы с брелоками, компасы, грелки для ног и только Богу известно, что еще, - и все они получают хорошую встряску, стоит ему заколыхаться от смеха.) И тогда вы поймете, что Пруст не минутен, а вечен и бесконечен.
Он замолчал. Откинувшись в глубине сиденья, он даже закрыл глаза. Наверное, решил я, чтобы с большими удобствами поразмыслить о необъятности мистической сущности Пруста. Томик "Содома и Гоморры" лежал открытый у него на коленях бумажной обложкой вверх, точно гигантская "крышечка" над гласной буквой. Вид на дорогу впереди заслоняли от меня остроконечные вихры Малыша. Я ощущал, как сквозь карман черного пальто к моему бедру прижимается пугающая весомость револьвера.
И вот тут я понял, что как-то вызволить нас я могу попытаться именно сейчас. Я средне храбрый и средне трусливый человек, и до сих пор мое соприкосновение с идеей, что чью-то судьбу может решить единственный импульсивный поступок, ограничивалось кинофильмами - причем подобные фильмы никогда меня не привлекали. И все же, поскольку данный момент моей жизни прямо напоминал какой-то эпизод из чьего-то (Хичкока?) фильма, я сказал себе, что инициатива за мной, если только у меня достанет мужества.
Осторожно высвободив левую руку - шевельнуть правой я не рискнул - из узкого пространства между моим бедром и дверцей "роллса", я провел ее поперек моих коленей. Медленно, очень медленно я нащупал широкий мохнатый клапан кармана у меня под боком. Ничего. Ни звука, ни движения со стороны Риети. Я выждал секунд двадцать, потом бережно приподнял клапан и ввел руку в карман. И вновь - ничего. Кончики моих пальцев коснулись ствола револьвера, и я как раз собрался схватить его за рукоятку, когда глаза Риети открылись.
В первое мгновение ничего не произошло. Я не шелохнулся, я даже не попытался отдернуть кисть. Недоуменно, словно нисколько не встревожившись, Риети смотрел вниз на клапан и руку, которая тянулась от него, как электрический кабель. Внезапно, прежде чем я успел как-то среагировать, он ухватил меня за запястье и стал вдавливать ноготь большого пальца в пульсирующий кровеносный сосуд, пока из-под ногтя не брызнула кровь. Я вскрикнул. На мгновение отведя глаза от моего мучителя, я встретился со взглядом Беа. И тут же моя голова взорвалась. Одинокий снеговик начал таять в ритме замедленной съемки, воспаряя вверх, вверх и снова вверх, рассыпая в воздухе снежные искры, прежде чем превратиться в огромный мыльно-белый пузырь беспамятства.
Не знаю, сколько времени я был без сознания. Когда я пришел в себя, то чуть не расплакался, такой острой была боль, разламывавшая затылок. Первое, что я услышал, был голос Риети, но далекий, неясный, словно он говорил в широкий конец рупора. То, что он говорил, было фрагментарным, осколочным - злые раздробленные фразы и полуфразы, не складывающиеся в структуру предложения. Я услышал:
- …величайшая глупость… отнюдь не внушает… чего мне не следовало бы… скажите мне честно, мадам…
Я слышал, как Беа отвечает ему, холодно, металлически, но я не разобрал ни единого слова. Потому что она все еще сидела спиной ко мне и говорила в ветровое стекло. Внутренность машины заполняла смешанная вонь сигарного и сигаретного дыма. Беа обернулась ко мне. Ее глаза были затуманены любовью и страхом. Кое-как я поднял голову к окну. На волнующейся поверхности океана две белопарусные яхточки поднимались и опускались, исчезая из виду, поднимались и снова опускались, с такой нещадностью сокрушаемые пенными валами, что чуть ли не все время они почти лежали боком на воде, будто два змея, которые упали прямо в Атлантический океан. Голоса в машине резали мне уши, и несколько секунд я следил за этими двумя яхточками. И тут я увидел на некотором расстоянии за ними черный скалистый протуберанец, не больше, чем десять на десять ярдов - не столько островок, сколько выступ дна, не поглощенный океаном. Как элемент пейзажа он не представлял ни малейшего интереса, и вполне вероятно, что с шоссе между Сен-Мало и Мон-Сен-Мишель можно увидеть еще много похожих, а то и точно таких же, но я их просто не заметил. Однако пока окно "роллса" было обращено к этому массивному, но сужающемуся кверху силуэту, я осознал, что меня грызет тревожное ощущение какой-то значимости, только в моем оглушенном состоянии я не мог уловить, в чем тут дело. Я смотрел и смотрел на него… но нет, "роллс" уже устремился дальше, увозя с собой таинственную значимость. Когда мы и островок проследовали в противоположные стороны - мы вперед, а он назад, и он исчез из пространства за окном, еще долго сетчатка моих глаз сохраняла его выбеленный силуэт.
Он рассеялся, только когда я услышал, как Риети спросил меня:
- Ну-с, сэр, вы довольны собой?
- Доволен собой? - сказал я, вздрогнув, и тут же был вынужден насупить брови над глазами, в которых потемнело от боли.
- Ваша нелепая храбрость не принесла вам ничего, кроме жутчайшей головной боли, и, следует добавить, слегка затруднила - хотя, заметьте, легким это никогда не было - возможность поверить в то, что вы и мадам рассказывали мне. Пожалуйста, в дальнейшем обходитесь без таких выходок.
Говоря, он поигрывал револьвером, и я понял, что револьвером он меня и оглушил. Потом, спрятав его, он придирчиво подергал пуговицы пальто и смахнул с плеч воображаемую перхоть. После чего выудил "Содом и Гоморру", похоронил себя в лабиринте змеящихся фраз романа, его придаточных предложений, будто пришпиленных к главному булавками, и не произнес более ни единого слова.
Прошло пятнадцать минут. Перед нами разматывалось береговое шоссе. Мы с Беа обменивались взглядами, но молчали. Малыш вел машину, как прежде, но больше уже не испускал никаких "вей-вей-вей-вуум!".
Неожиданно Беа повернулась к нему и почти шепотом спросила, не найдется ли у него лишней сигареты. Я увидел, как покраснела его шея, пока он вытаскивал из кармана черной кожаной куртки расплющенную пачку "Мальборо". Риети поднял было на них любопытствующие глаза, но тут же снова вернулся к чтению. Беа закурила сигарету, выпустила дым и опять более или менее шепотом спросила, сколько ему лет.
- Двадцать два, - сказал он в манере, придавшей ему сходство не столько с американцем, сколько с английским диск-жокеем, который тщится выдать себя за американца. Сняв руку с рулевого колеса, он подергал самый острый из стеблей, торчавших над его черепом.
- Просто Гарбо, - сказала Беа.
- Угу, - пробурчал он с лисьей усмешкой.
- Знаете, - сказала она, - очень жаль, что вы портите себя, изображая панка. Вы красивый мальчик. У вас прекрасные зубы, милая симпатичная улыбка, чудесные - какого они цвета? (она наклонилась вбок, заглядывая в его пылающее лицо) - чудесные карие глаза. Мне бы хотелось увидеть вас таким, какой вы есть под вашим камуфляжем.
Малыш стал совсем багровым. Риети оторвал один глаз от своего Пруста. Наклонив голову, он посмотрел на Беа с некоторым недоумением.
- Как мило, что вы так говорите, мадам Шере, - сказал он в конце концов. - Во всяком случае, в этом вопросе я с вами полностью солидарен. Уже давно моим желанием было облечь мальчика во что-нибудь более приемлемое. Ничего слишком официального, вы понимаете, - никаких блейзеров, теннисных костюмов, ничего с серебряными пуговицами и пряжками. Что-нибудь элегантно-небрежное, вот как я себе это представляю. Он будет восхитителен в спортивной рубашке и джинсах от какого-нибудь кутюрье.
Малыш буркнул достаточно дружелюбно:
- Может, хватит, а?
Позволив своим глазам возвестись к небу, Риети вздохнул.
- Не Эмерсон ли сказал, что никакое духовное блаженство не может сравниться с физическим наслаждением от идеально сидящего костюма?
На это Малыш искоса взглянул на Беа и продемонстрировал нежданное умение подковыривать напыщенность своего начальника, ответив:
- Похоже на него, это точно.
Риети перехватил взгляд искоса, и уголки его губ скривились.
- Мне не понравится, если вы вскружите ему голову, - сказал он Беа. - Ему привычнее получать комплименты только от меня.
- Вы говорите так, словно он хорошо выдрессированный Лабрадор.
- Фи, мадам, фи!
Беа снова обернулась к парню:
- А вы, Малыш? Неужели вам нечего сказать в свою пользу?
- Мне? - переспросил он недоверчиво, словно никто никогда не предлагал ему сказать что-то свое.
- Да, вам. Расскажите нам что-нибудь о себе.
Будь это возможно - но его прическа ничего подобного не допускала, - Малыш, по-моему, поскреб бы у себя в затылке, наподобие батрака в фарсе из крестьянской жизни.
- Я могу рассказать анекдот, - сказал он нерешительно.
- Да, пожалуйста. Давайте послушаем анекдот.
- Мадам Шере, - томно произнес Риети рядом со мной, - очень не рекомендую. Абсолютно. Анекдоты Малыша, как правило, не подходят для смешанного общества.
- К чему такая чопорность? Я наслышалась рискованных анекдотов. Рассказывайте ваш анекдот, Малыш, - сказала она, наклоняясь к нему почти нежно.
- Ну, этот не такой чтоб неприличный.
- Не надо извиняться, - сказала Беа. - Мне нравятся всякие.
- Ну тогда ладно, - сказал Малыш и прокашлялся. - Вот, значит, два лимузина встречаются посреди моста, а он, понимаете, узкий, и не разъехаться. Ну, они останавливаются друг против друга, и оба… оба водителя - как вы там их называете? Шоферы… так оба шофера вылазят из своих лимузинов и идут к середке моста. И первый шофер говорит второму шоферу: "Знаете, старина"… это же в Англии, так? Я сказал, что это в Англии?
- Бога ради, не тяни! - прикрикнул Риети.
- Нет-нет, - сказала Беа. - Вы его так собьете. Продолжайте, Малыш. И не торопитесь.
- Угу, ну, значит, происходит это в Англии. Ладно, значит, первый шофер говорит второму: "Знаешь, старина, извиняюсь, но придется тебе дать задний ход". А второй шофер, значит, поглядел на него и говорит: "Так, значит? А почему же это я должен давать задний ход?" А первый шофер говорит: "А ты знаешь, кто у меня в лимузине?" - "Нет. А кто?" И первый шофер говорит: "Леди Диана, вот кто". Тут, значит, первый шофер… да нет, второй шофер говорит: "Это верно? Леди Диана, да неужели…"
Тут кое-что внезапно помешало продолжению анекдота - огромный автопоезд, который незаметно подобрался к нам, скрытый выступом обрыва, почти вторгнувшегося на шоссе. От Малыша требовалось только взять чуть правее, чтобы избежать столкновения, - маневр, который любой компетентный водитель проделал бы почти машинально, но я услышал, как Риети скрипнул зубами. Однако Малыш не обратил никакого внимания на нарастающее недовольное бурчание у себя за спиной.
- Так вот, - продолжал он, - значит, он говорит: "Так ты просто пойди со мной, любезный", и он ведет этого… ну… первого шофера назад к своему лимузину, и он открывает дверцу, а там внутри сидит королева, ну, королева Англии, ясно? И ну… этот… ну, второй шофер показывает на королеву… которая просто сидит там, понятно, никого не трогает - и он говорит первому шоферу: "А это что, по-твоему? Кусок дерьма?"
Наступила долгая пауза. Хотя глаза малыша по-собачьи умоляли Беа понять соль, секунды две она никак не реагировала. Затем внезапно громко засмеялась, рассыпавшись, на мой слух, довольно вымученными и довольно жестяными "ха-ха-ха", и каждое "ха", казалось, прыгало через ручей по озаренным солнцем камушкам.
Риети смерил ее холодным взглядом:
- Вы меня поражаете, мадам. Я никак не ждал от вас такого отклика на столь низкий, вульгарный, варварский юмор.
- Послушайте, мсье Риети, - сказала Беа со злокозненной улыбкой, - не хотите же вы сказать, будто никогда в свое время не смеялись над каким-нибудь идиотизмом, над чем-то, что рассмешило вас именно своей идиотичностью?
- Нет, никогда. И позвольте заметить вам, мадам, что мое время - теперешнее время.
- Ну а мне это показалось очень смешным, - сказала Беа. - И Малыш прекрасно знал, когда рассказывал, что это полный идиотизм. Ведь верно?
- Э… угу, само собой, - буркнул Малыш с сомнением.
- Ну вот видите, - сказала Беа, обернувшись к Риети. - Вы держите его на слишком коротком поводке. Возможно, у него есть таланты, о которых вы даже не подозреваете.
- Не думаю, мадам. Малыш - милый, бесхитростный мальчик. Когда я с ним, у меня возникает ощущение, будто вся кровь во мне обновилась. И я не желаю, чтобы вы или кто-нибудь еще внушали ему всякие глупости. Вам ясно?
- Уверяю вас, у меня и в мыслях ничего подобного не было. И обещаю больше не внушать ему всякие глупости. Как у вас говорится: умереть мне на этом самом месте?