- Нужно исключать невозможное! Так ориентироваться в подземельях этого здания способен только тот, кто сам проектировал его. Только так можно объяснить его абсолютное и невероятное господство в Опере. Он специально спроектировал ее особым образом, учитывая свои необычные нужды.
Понелль посмотрел на меня странным взглядом, опустившись на корточки у противоположной стены.
- И это - ваша теория?
- У вас есть лучше? - с горечью парировал я. Он продолжал смотреть на меня. - Так что?
- Я одно скажу, - осторожно начал он, - если вам нужен архитектор, который проектировал подземелья Оперы, то вы не там ищете.
- Что?
- Это не был Гарнье. Это был его помощник.
- Что?
Он с горячностью кивнул, устраиваясь у своей стены поудобнее, пока я смотрел на него, разинув рот.
- Ну, конечно. Он был настоящим гением фундаментов. Именно он придумал осушить болото и создать это озеро и все остальное. Гарнье занимался тем, что касалось именно театра. А над остальным работал, в основном, его помощник.
- Икар.
- Что?
- Это сын и помощник Дедала. А вы абсолютно уверены в том, что говорите?
- Никаких сомнений. Все подземные сооружения придумал он. Большой был человек, и посмеяться умел. Мы, мальчишки, были от него в восторге. Но он вам тоже ничего о здании не расскажет.
- Тоже мертв?
- Случился обвал, это было в… - он почесал в затылке, вспоминая, - в 1874-м, я думаю. Просела земля под улицей Глюка. Там работали над кирпичным цилиндрическим сводом над озером. Беднягу погребли несколько тонн жидкого бетона и камня. А ведь здание было почти завершено, - добавил он, покачав головой при этом печальном воспоминании.
- Погребен! - едва моя искусная теория порывалась снова встать на ноги, новые свидетельства выбивали из-под нее опору. - Погодите. А тело его нашли?
- Ну да, через несколько недель его вытащили со дна озера. Думаю, это было малоприятное зрелище. Может быть, даже похуже этого! - он мотнул головой в сторону открытого саркофага надо мной.
Я чувствовал, что нахожусь на верном пути, Уотсон, я ощущал это всеми фибрами своего существа, и однако, тело было обнаружено. И опять, когда моя злосчастная теория уже готова была испариться, забрезжил еще один лучик надежды.
- Но вы ведь говорили мне, что во времена Коммуны, когда Опера служила тюрьмой, было принято сбрасывать трупы в болото?
- Конечно, - согласился Понелль, приоткрыл и снова закрыл рот, - но вы же не хотите сказать, что?..
- Пробыв достаточно долго в воде, один гниющий труп становится похож на другой. Хотите сэндвич?
Я достал сэндвич и протянул ему. Понелль, полностью поглощенный ходом моей мысли, забыл былой страх и недоверие и дал выход граничащему с одержимостью любопытству и - аппетиту. Он взял предложенный бутерброд, а я приоткрыл дверцу "бычьего глаза", и при его направленном свечении мы молча ели в течение нескольких минут, только дождевые капли дробью стучали в оловянное покрытие над нашими головами.
- Расскажите мне об этом помощнике. Как, вы сказали, его имя?
- Я не говорил. Мы, дети, не знали.
Я разочарованно прикрыл глаза.
- Случаем не - Ноубоди?
- Ноубоди? Что еще за имя такое?
- Это по-английски.
- А, ясно.
Я слышал, как он втягивает воздух, сжимая губы - всеми силами стараясь помочь.
- Не думаю. Ноубоди, - он произнес имя вслух, словно испытывая его звучание, но потом издал звук, явно подразумевавший отрицание, и покачал головой. - Ничего не напоминает, - вот и еще один удар, хотя к нему я был отчасти готов. - Простите. Мы просто называли его Орфеем.
Я открыл глаза.
- Орфеем? И отчего же?
- Да он был просто помешан на музыке. Работать над Оперой - это была мечта всей его жизни, и она сбылась. Насвистывая и напевая, бродил он по лесам, так же легко и уверенно, как цирковой канатоходец, без страховки. И у него был самый красивый голос, какой вы только можете вообразить, - вспомнив еще что-то, он прищелкнул пальцами. - А второй его страстью была мифология. Вот по этим двум причинам, мы и звали его Орфеем. За завтраком он сидел на стропилах или лесах и рассказывал нам, детям, о Троянской войне и другие истории Гомера. Имя Орфей подходило к обоим его увлечениям.
Я глубоко вздохнул, прежде чем заговорить.
- А его голос? - тихо произнес я. - Низкий баритон?
Он удивленно уставился на меня.
- А вы откуда знаете?
Я смолчал. Его глаза распахнулись шире.
- Вы хотите сказать?.. Но вы же не хотите сказать?..
- Может быть, в результате потрясения, оттого, что он оказался похоронен заживо, его рассудок помутился. Ясно одно: он пережил обвал. И с тех пор он предпочел жить в Опере, не показываясь людям на глаза.
Мне было почти что слышно, если не видно, как с натугой начинают проворачиваться колесики понеллева разума, пытаясь осмыслить сказанное мной. Я услышал, как он комкает обертку от сэндвича.
- Но почему? Почему он не показывается?
- Признаться, не имею ни малейшего представления. На данный момент у меня слишком мало сведений, чтобы дать ответ на этот вопрос. Я могу только списать это на его поврежденный рассудок. Те, кто утверждают, будто видели его, единодушно расписывают его уродство. Орфей был уродлив? Что-нибудь было у него не так с внешностью?
- Как раз напротив. Он был красивый мужчина. Страшно нравился дамам.
Я покачал головой, не находя объяснения.
- Может быть, людям просто хочется, чтобы он был ужасен, - предположил Понелль, рассуждая не столько со мной, сколько сам с собой. Очевидно, ему вспомнилась теория Белы насчет Красавицы и Чудовища, и то, что женщины, как правило, предпочитали безобразного монстра его симпатичному воплощению.
Я молчал, и только дождь продолжал беспрерывно барабанить над нами. Внезапно я щелкнул пальцами.
- Нет, он действительно чудовище, это обвал изуродовал его. Как же медленно я стал соображать, я совершенно заржавел, Понелль!
- О чем это вы?
- Ни о чем. Мы, полицейские, всегда отличаемся склонностью к самокритике. Но, можете мне поверить, Орфей был изуродован во время обвала. Вот почему он не покидает Оперу и никому не показывается.
Понеллю понадобилось несколько мгновений, чтобы воспринять новую идею.
- И вы думаете, такое действительно возможно?
- В данный момент, - я развел руками, - это не более чем предположение. Все мои теоремы еще требуется доказать. Давайте представим на мгновенье, что Орфей обеспечил себе личное поместье в недрах Оперы и добился соглашения с дирекцией, которая его содержит. Вот уже много лет он живет в мире и покое в своем логове. И все было хорошо, пока три месяца назад он не услышал и не увидел одно молодое сопрано.
- Ла Дааэ?
- Он влюбился, и горе тем, кто умышленно или невольно встает меж ним и объектом его страсти.
Я снова набил трубку, делая вид, что не замечаю изумленного взгляда Понелля. Он же додумался до чего-то еще - чего-то тревожного, судя по тому, как он нахмурился.
- Но что Карлотта и жаба у нее в горле?
Я зажег спичку и энергично запыхтел трубкой, прежде чем ответить.
- Вы когда-нибудь слышали об искусстве чревовещания?
Он покачал головой.
- Это старинный и таинственный трюк, который знали еще в Древнем Риме, хотя сейчас его демонстрируют только цыгане и ярмарочные циркачи, что-то вроде разговорного trompe d’il. Само это слово означает: говорить животом. Об этом мало известно, однако умелый мастер способен так "бросать голос", что будет казаться, будто он доносится откуда-то со стороны. Адепты могут даже говорить, не двигая губами, но нашему знакомцу в этом нет необходимости. Мало того, имея под рукой оперную машинерию, он мог без труда усилить громкость своего жабьего кваканья - например, используя эхо вентиляционных шахт, идущих с крыши, или какие-либо другие трюки, которых мы не знаем. Он мог многие годы совершенствовать свою технику, - добавил я, вспомнив бесплотный смех. Понелль провел рукой по губам, словно пытаясь понять, что я ему говорю.
- Вы хотите сказать, что с голосом Сорелли ничего не случилось?
- Совершенно ничего. Злодею достаточно было жестоко перебивать ее каждый раз, когда она собиралась запеть.
- Но это, все это… - не найдя слов, он зябко закутался в свою поношенную куртку, почувствовав холодок, и мрачный склеп был тут ни при чем.
- Нелепость? Но, подумайте, Понелль, только эта теория объясняет все факты, только она объясняет его сверхъестественную способность передвигаться по Опере куда он хочет, видеть все, слышать каждое произнесенное слово. Только он знает в Опере каждый угол, каждую щель. Почему? Потому он сам ее спроектировал. К счастью, - добавил я, - хоть он и знает Оперу, как свои пять пальцев, его власть ограничена ее пределами.
Еще несколько мгновений мы просидели в молчании. Потом Понелль сменил положение, словно ему стало неудобно, и заговорил, в его голосе отдалось странное напряжение.
- Я бы не был в этом так уверен, - начал он несколько нерешительно, - если то, что вы говорите - правда.
- О чем вы?
- Вы слышали о бароне Оссманне, создателе больших бульваров Парижа?
- Разумеется.
- А известно ли вам другое его достижение - которым он гордился даже еще больше?
- Что вы имеете в виду?
Понелль ткнул пальцем вниз.
- Самую обширную и самую современную канализацию в мире.
- Что?
- Она так же длинна и широка, как и сам Париж, мсье. И если у Орфея есть выход туда…
- Он может свободно передвигаться под городом!
- Вот именно!
Осознав это, я вскочил, словно меня вздернул невидимый шнур.
- Куда это вы? - позвал он, когда я бросился прочь из склепа. - А что мне делать с мсье Гарнье?
12. У самых небес
Понелль, задыхаясь, нагнал меня у боковых ворот, выходящих на авеню Гамбетты. Справиться с большим замком было не труднее, чем с тем, что охранял хижину могильщика. Я упорно хранил молчание под градом его вопросов.
- Никому об этом не рассказывайте, - велел я ему, когда мы торопливо зашагали по пустынной дороге. - Забудьте то, что вы видели этой ночью.
- Легко сказать, - пробурчал несчастный скрипач, его раздражение разгоралось с новой силой, по мере того, как мы отдалялись от жуткого места. - Мы вскрыли гроб великого человека и так его и оставили.
- Но он по-прежнему лежит на освященной земле, - жизнерадостно парировал я. - Я убежден, что его бессмертной душе это ничуть не повредило, а бренные останки зато послужили правосудию. Скорее! Я вижу кабриолет, а вы промокли до нитки. Отправляйтесь домой, выспитесь хорошенько, а завтра увидимся на балу в Опере.
Он настолько промерз и устал, что подчинился без возражений.
- А вы что будете делать? - спросил он, уже усевшись в экипаж.
- Я тоже промок, - заметил я. - Поезжай, кучер!
На то, чтобы найти в такое время в безлюдном месте еще один кабриолет, ушло немало времени, и, надо признаться, к тому моменту, когда я добрался домой, я совсем закоченел. Но нет худа без добра: благодаря уловке со вторым экипажем, мне удалось избавиться от вопросов Понелля, которые неминуемо посыпались бы один за другим.
Добравшись до своего логова на рю Сент-Антуан, я содрал сырую одежду и набросил свой старый халат. Поскольку до ресурсов, которые мне были теперь необходимы, я все равно не мог добраться до рассвета, оставалось только попытаться уснуть. Однако боюсь, на это я был неспособен. Я продолжал беспрерывно обдумывать данные, которыми теперь располагал и то, как их удалось бы использовать. А дело было не из тех, над которыми отдыхаешь, Уотсон. Мой противник в одно мгновенье убил почти три десятка мужчин и женщин, прихлопнул люстрой с такой легкостью, словно мухобойкой накрыл. Сознаюсь вам, мой дорогой друг, что это был единственный момент во всем расследовании, когда мне не хватало ласкового утешения иглы. Я лежал в постели и представлял себе, как морфий тихо растекается по венам, наполняя тело несущим покой оцепенением. Наверно, в раздумьях о наркотике и его воздействии, я обрел некое облегчение, потому что вскоре наступил рассвет.
И снова время было против меня. Я потерпел поражение при первой попытке проникнуть в сердце этой тайны и был полон решимости любой ценой преуспеть во второй. Однако у меня было совсем немного времени на то, чтобы определиться со своими планами и привести их в исполнение. Мне пригодилась бы ваша помощь, доктор, и я с сожалением размышлял об обстоятельствах, которые лишили меня возможности обратиться к вам.
Миновало три часа пополудни, когда я явился на улицу Гаспар. Стуча в дверь мадам Валериус, я отметил огорчительный факт, который ушел от моего внимания при прежнем визите. Торопясь побеседовать с мадемуазель Дааэ, я не обратил внимания, что квартира, которую она делила с пожилой дамой слабого здоровья, располагалась на первом этаже. Это имело большое значение для мадам Валериус, которая, при иных обстоятельствах, не могла бы покидать свое жилище без посторонней помощи, но в то же время, при желании, было нетрудно подслушать разговоры двух женщин. Теперь, когда Понелль снабдил меня пугающими сведениями о системе канализации, охватившей весь Париж, мне нетрудно было представить, как Призрак, Ангел, Никто, учитель канарейки или Орфей (список его прозвищ был уже не короче вытянутой руки), скорчился под окном спальни Кристин, вероятно, вооружившись каким-нибудь простым орудием, вроде врачебного стетоскопа, прижатого к стене, и внимает каждому слову, произнесенному бедной девушкой. Неудивительно, что ему были известны самые сокровенные ее мысли! Полагаю, мне не нужно напоминать опытному медику, Уотсон, что, когда человек лишен какого-либо из органов чувств, действие других усиливается, восполняя потерю. Нетрудно вообразить, что слух монстра, почти постоянно находящегося во тьме, особенно обострился.
Сначала она отказалась меня принять. Горничная передала, что обе дамы не расположены принимать посетителей. Боюсь, я не стал терять время и (снова!) добился разрешения войти под угрозой применения силы. Я прорвался в спальню мадам Валериус, умолявшей меня остановиться.
- Два дня! Никогда я ее такой не видела, мсье! Она больна, она не может принять вас! - пожилая дама говорила, а кружевной чепец трепетал у нее на голове.
- Боюсь, я вынужден настоять, мадам. Я понимаю, что Кристин нездорова, но если она хочет вернуть здоровье, она должна доверять мне безоговорочно.
В ее лице отразилось изумление.
- А вы что, врач, мсье?
- Просто в нынешних обстоятельствах я знаю, как ее исцелить, мадам, - я поцеловал ей руку, поспешил удалиться, пока она не потребовала с меня рекомендательных писем, и отыскал Кристин - она вытянулась на своей маленькой кровати все в том же темно-синем пеньюаре, который восхитил меня в прошлый раз. Она лежала на спине, ее волосы, не расчесанные и не заколотые, рассыпались по плечам, одна рука закрывала лицо, и все ее тело сотрясалось от рыданий.
- Кристин.
- Уйдите!
- Без вас не уйду.
Узнав мой голос, она отвела руку от залитого слезами лица, посмотрела на меня, а потом уткнула лицо в складки подушки.
- Уйдите, - повторила она заглушенным голосом.
- Мадемуазель Ирен Адлер не простила бы мне, если бы я ушел, - но даже упоминание о подруге, которой она доверяла, не смогло вывести ее из бездн отчаяния.
- Я пропала.
- Да, если вы не будете в точности выполнять мои распоряжения.
- Все напрасно!
- Делайте, как я говорю!
Что-то в моем тоне привело ее в чувство. Она оперлась на локоть, словно собираясь защищаться, откинула за плечи спутанные локоны.
- Он ничего не сделал плохого! Это был несчастный случай!
- Тогда отчего же вы плачете? Кроме того, - я поспешил продолжить прежде, чем она ответила, - вам прекрасно известно, что это не так. Разве не говорили вы мне, как Ноубоди обещал, что ваше пение обрушит Оперу?
Ее лицо сморщилось, она, кажется, готова была снова потерять сознание. Я схватил ее за руки и грубо встряхнул.
- Одевайтесь. Вы мне нужны.
- Куда мы едем? - спросила Кристин, когда я усаживал ее в двухместный экипаж, который оставил ждать у входа.
- Как можно дальше от земной поверхности.
На это она только широко раскрыла глаза и молчала всю поездку. Она едва поглядывала в окно, почти не следя за проносившимися мимо сценами вечного спектакля парижской жизни, а если и смотрела - то с потрясением человека, который очень мало видит того, что вы, Уотсон, и я назвали повседневной деятельностью. Она в такой мере являлась созданием этого монстра, что ее кругозор оказался ограничен, как ему того хотелось. Маленькая комнатка, уроки, молитвы, путь в Оперу и обратно, тщательно отобранные спектакли - только эти занятия и составляли крохотный мирок, в который он ухитрился замкнуть ее хрупкий дух. Ее существование почти представляло собой пародию на укромный образ жизни особо одаренного существа. По крайней мере, оно стало странным отображением его жизни. Оба оказались заключены в своих мирах, ограниченных стенами - но стены его мира располагались снаружи, а ее - находились в пределах ее некрепкого сознания.
Когда экипаж остановился, и я помог ей спуститься, она со страхом посмотрела вверх, побледнев.
- Что это за место?
Белые облака мчались по лазури небес мимо далекого шпиля.
- Вы и сами знаете. Вы ее уже видели. Ее видно отовсюду в Париже. Идемте, - сказал я, расплатившись с кучером, и ласково, но твердо взяв ее под локоть.
Она была пуглива, как необъезженный жеребенок, любое непривычное зрелище или звук били по ее деликатным нервам. Когда мы забились в огромный лифт, среди дюжин чужих людей, она дрожала, стоя рядом со мной, подобно вибрирующему камертону, а когда лифт тронулся, и зубчатые колеса понесли нас вверх по плавной дуге, она тихо вскрикнула и стиснула мою руку железным захватом.
На первом уровне мы перебрались в лифт поменьше. Она последовала за мной, и только смотрела, онемев от ужаса, как за окном проносится железная конструкция, похожая на кружево, становившееся все более тонким и хрупким по мере того, как мы поднимались.
Был там и третий лифт, вполовину меньше предыдущего, и я поиграл с мыслью остаться на втором уровне, но вокруг толпилось слишком много народу, на мой вкус. Я хотел, чтобы мне был виден каждый на мили вокруг. Я не мог поручиться, что у монстра нет доверенного лица, которое способно было преследовать нас и сейчас. Кто-то ведь должен был доставлять ему вещи, которые он покупал за свое месячное содержание - иначе, откуда он брал еду, и как он мог приобрести и собрать детали своего органа?
Когда мы вышли на вершине башни, она дрожала, как листок, но, все же, позволила мне увести ее вверх по лестнице на маленькую открытую террасу, где ветер принялся хлопать краем ее капора.