Мне, как вы понимаете, Уотсон, было совершенно не до смеха, на балу решалось дело огромнейшего значения. Поняв, что я никогда не пробьюсь сквозь море усыпанных конфетти гостей, я повернул в другую сторону и помчался к противоположной лестнице. Здесь толпа была не такой плотной. Добравшись до галерки, я как раз успел увидеть, как огромная фигура в красном удаляется в проход в доброй сотне футов впереди. Я мчался так быстро, как никогда не бегал до тех пор, влетел в оркестр, так что инструменты разнесло в разные стороны, карьером обогнул угол и как раз успел увидеть, как взметнулся широкий плащ, исчезая с другой стороны театра, направляясь вниз по лестнице. За спиной моей раздавались слабые вскрики и шум, но я не обращал на них внимания, настолько увлечен я был погоней. Догадавшись, куда направляется преступник, и, не желая прокладывать дорогу через распивающую шампанское толпу на галерке, я снова отступил назад, вернулся в фойе и прошел в дверь, которая, насколько мне было известно, вела в гримерные. И интуиция моя была вознаграждена: я увидел, как оба - великан в красном и следующий за ним по пятам Пьеро - спешат по пустынному коридору впереди меня. Мой топот отдавался в узком проходе ударами, подобными выстрелам из револьвера. Я понесся со всем возможным ускорением, и легкие мои готовы были взорваться, когда я увидел, как один, а за ним и другой нырнули в гримерную Кристин Дааэ.
Хватая воздух, словно утопающий, я ворвался в помещение следом за Пьеро, и тотчас же ярчайшая вспышка серебряных зеркал ослепила меня водоворотом отражений, и, как это ни невероятно, я остался один, задыхаясь, с пеной на губах под моим домино.
Пока я стоял, согнувшись вдвое, пытаясь восстановить дыхание, не смолкавшие за спиной грохот и крики настигли меня. Дверь гримерной распахнули с такой силой, что она ударилась о стену, и быстрее, чем об этом можно рассказать, в комнату вбежало с полдюжины мужчин. Двое грубо вздернули меня на ноги, а третий сорвал с меня маску.
- Мсье Сигерсон! - воскликнул Моншармен, избавляясь от собственной личины. - Что все это значит?
- Вы знаете этого господина? - поинтересовался стройный мужчина в красном, подбитом шелком оперном плаще. Он тоже снял маску, открыв лицо с жесткими, лишенными чувства юмора чертами и тонкие усики.
- Вот именно, мсье Мифруа! - вскричал Понелль, ужас исказил его честную физиономию. - Он утверждает, что расследует дело Жозефа Бюке по вашему распоряжению, а сам нанялся в Оперу за три недели до убийства. Я же чувствовал, что тут что-то не так, - добавил он, словно пытаясь объяснить свои действия не столько стройному полицейскому, сколько мне.
- Ясно, - Мифруа широким шагом приблизился ко мне, стоявшему в полной беспомощности, задыхаясь, подобно загнанной лошади, и смерил меня взглядом, словно осматривая падаль, на губах его плясала едва заметная усмешка.
- Позвольте мне объяснить, - начал я, но продолжить мне не дали. Толпа почуяла мою кровь.
- Он искал планы всего здания! - воскликнул один.
- Он гонялся за Кристин на балу! - подхватил другой.
- Он напал на мадемуазель Адлер! - придумал третий.
- Господа, прошу вас, выслушайте…
- Тихо! Мсье Сигерсон, вы под арестом!
14. Подземный мир Орфея
- Дайте же мне сказать! - требовал я, безуспешно пытаясь вырваться. - Пока мы тут стоим, может произойти несчастье!
- Несчастье уже произошло, - напомнил мне Мифруа, продолжая хладнокровно разглядывать меня.
Я был совершенно беспомощен, Уотсон. Один за другим, они свидетельствовали против меня. Они вспоминали, какие вопросы я задавал, какие легенды им рассказывал, чтобы оправдать эти вопросы, припомнили и мое отсутствие в оркестре в тот вечер, когда упала люстра, и тысячу других не связанных между собой фактов, которые ничего не значили по отдельности, но вместе складывались в зловещую картину, не сулившую мне ничего хорошего. Моншармен и Ришар, выглядевшие нелепо в своих дурацких костюмах, торжественно признали мою вину, описав мое посещение их конторы, цель которого им теперь виделась в выдвижении угроз. Не без подлости, два негодяя воспользовались возможностью свалить вину за все произошедшее на кого-то другого - на кого угодно - пока не начались предъявления претензий и тяжбы.
Никогда еще мне не доводилось попадать в столь затруднительное положение. Я бы мог выпутаться, если бы время не поджимало. Я не представлял себе, где находится Кристин Дааэ, но ей скоро нужно было выступать, а я ведь обещал защищать ее. А теперь судьба поставила у меня на пути неожиданное препятствие, которого я никак не мог предвидеть.
Меня бесцеремонно пихали сквозь растущую толпу, забившую коридор, ведущий в гримерные, так что он стал совершенно непроходим. Я понимал, что как только я покину здание, ничто уже не сможет защитить Кристин Дааэ от ярости ее безумного стража. Вот, Уотсон, как дорого обошлось мне мое инкогнито. Как раз, когда мне выгоднее всего было раскрыть свое истинное имя, у меня совершенно не было такой возможности.
- Куда вы меня ведете?
- В жандармерию.
Я снова пытался убедить их в своей невиновности и в том, что у меня есть срочное дело. Но в этот раз никто даже не снизошел до ответа. Каким-то образом мы пробились сквозь коридор и направлялись к лестнице, когда Судьба, со своим всегдашним непостоянством, совершила очередной неожиданный поворот.
- Куда это вы ведете этого человека? - прогремел настоящий бассо профундо.
Перегородив подход к лестнице, уперев руки в бока и упрямо наклонив вперед бычью голову над массивным торсом, нашим глазам предстал сам мэтр Гастон Леру. Признаться, я в жизни никогда и никого не был так рад видеть.
- Мы ведем этого человека…
- Тихо! Никуда он не пойдет, - Леру окинул толпу свирепым взглядом.
- Но…
- Я - Гастон Леру! - взревел он. - И я отвечаю за все, что здесь происходит. Мельчайшие детали не ускользнут от моего внимания. Главный здесь - я! - слыша хорошо знакомый рефрен, я уже вздохнул с облегчением, но Мифруа был не из тех, кого легко запугать.
- Я прошу прощения, cher maître, - заговорил он тоном, полным почти неприкрытого снисхождения, - но этот господин находится в ведении закона.
Леру подвинул пенсне на переносицу и ледяным взглядом воззрился на полицейского сквозь стекла.
- Вы ошибаетесь, мсье, позвольте вывести вас из заблуждения. Этот господин принадлежит к секции первых скрипок моего оркестра, а у нас сейчас будет гала-представление. Позвольте мне все прояснить, - продолжал он громоподобным голосом, прежде чем кто-либо решился прервать его. - Меня не интересует Призрак. Меня не интересуют ни убийство, ни закон, ни прочие ваши глупости. Это - ваши дела. Если вы хотите приставить охрану к этому человеку, пока он будет выполнять свои обязательства передо мной - пожалуйста, но, - он придал этому слову особое, устрашающее значение, - мое дело, моя забота, мой долг и моя святая миссия - музыка - и тому, кто вздумает помешать мне исполнять мои обязательства, придется сначала перешагнуть через мой труп.
Он замолчал, предоставляя остальным возможность возражать. Сам Мифруа как будто был несколько ошарашен заявлением Леру.
- Неужто нельзя обойтись без этой скрипки? - осмелился он вопросить ворчливым тоном.
- В прошлый раз, когда ее не было в оркестре, у нас упала люстра, - вежливо напомнил Леру.
- Но это не Сигерсон! - встрял Понелль, словно стремясь выслужить мое прощение за высказанное перед тем обвинение. - Он даже не знал, как туда попасть.
- Однако он туда попал, - напомнил Мифруа, теребя поля своей шелковой шляпы, видимо, в глубоком раздумьи. - Ну, хорошо, cher maître. Ради вас я задержусь и позволю этому господину играть в оркестре - но под стражей, понятно? Под стражей.
Леру наклонил массивную голову, принимая условия полицейского.
- А потом я заберу его с собой, - объявил Мифруа для всех находившихся в пределах слышимости.
- Спасибо! - успел я сказать, пока меня вели мимо дирижера.
- Вам спасибо - за то, что спасли жизнь Ирен Адлер, прекраснейшему меццо-сопрано нашего времени, - крикнул он мне вслед.
Теперь меня повлекли в противоположном направлении, и вскоре я оказался в привычном окружении последних нескольких недель - это место стало безмолвным свидетелем счастливого периода моей жизни, когда я пытался воссоздать себя заново. Теперь ему придется наблюдать мой позорный провал. Я вошел в эту оркестровую яму детективом, вздумавшим поразвлечься на отдыхе, испробовав ремесло скрипача. Уйду я из нее самозванцем, арестованным по подозрению в убийстве.
Я полагаю, Уотсон, дела мои обстояли не так уж безнадежно плохо. У меня был бы адвокат. Я вызвал бы из-за Канала свидетелей, знающих меня и знающих мой характер - хотя бы вас, мой дорогой друг - свидетелей, которых потрясло бы известие, что я жив. И всю эту нелепую плетенку удалось бы распутать, нить за нитью.
Но пока я разбирался бы с законом, несчастная женщина, которой я обещал сделать все, что в моих силах, которую я убедил пойти против всех ее инстинктов, положиться на меня и выступить в тот вечер, осталась бы без моей защиты.
Скоро уже должна была начаться следующая часть Бала в Опере - гала-представление. Празднующие, утолив жажду многочисленными стаканами шампанского и утомившись после трехчасового стояния практически на одном месте, теперь с благодарностью пользовались возможностью присесть, даже если ради этого требовалось целый час слушать фрагменты так называемой серьезной музыки. То, что гости были навеселе, ничуть не смущало мэтра Леру, охваченного стремлением к совершенству. Пьяным или трезвым, он собирался предоставить им лучшее, что могла предложить Парижская опера. И в этом состоял, как он сам это признал, его raison d’être.
Воронку, пробитую упавшей люстрой в центре партера, более-менее залатали рабочие, трудившиеся не покладая рук. Починка была временной, серьезный ремонт собирались начать после нынешнего представления, но на прикрытых подмостках на своих местах стояли стулья, место разлома задрапировали коврами и закрасили позолотой.
По традиции, программа гала-представления обещала сюрпризы. Естественно, мы, служащие Оперы, знали ее заранее, но публика не получала напечатанных программок. Вместо этого мэтр Леру оставил за собой право объявлять - или же не объявлять - подготовленные номера. Необходимости гасить свет в зрительном зале как будто не было, поскольку исчез основной источник освещения. Вместо люстры установили факелы, к каждому из которых был приставлен слуга в ливрее, что придавало происходящему жутковатый, какой-то варварский дух, словно зрители находились в римском амфитеатре, или же - в медвежьей яме.
Прекрасно зная настрой опьяневших гостей, Леру не стал объявлять первый номер, просто ударил палочкой, занавес поднялся и грянул "Солдатский хор" из Фауста.
Именно такую вещь гости и хотели бы услышать. Они восторженно кричали и топали, некоторые пытались подпевать под знакомую мелодию, мычали и свистели, так как большинство не знало слов.
Закончив номер, оркестр сразу, без паузы, перешел к "Венгерскому маршу" из другого Фауста, творения Берлиоза. Это потрясающее произведение привело весь зал в состояние лихорадочного восторга, и последовавшие за ним аплодисменты и крики "браво" показали дирижеру, что зрители теперь принадлежат ему душой и телом. Им казалось, что они знают его насквозь. Он веселый парень, этот Леру.
Но мэтр знал, чего они ждут, и сумел поразить их, когда снова взвился вверх занавес. На этот раз сцена была пуста, виднелись только изображенные на театральном небе звезды. Великий Плансон, в образе Мефистофеля, бросал вызов Небесам в прологе еще одного Фауста, на этот раз написанного Бойто. "Ave Signor!" - издевательски начал он.
Однако стоило мне услышать эти слова, и я понял - как и Леру, как и многие другие - что это был вовсе не Плансон. Никакое вольное воображение не могло бы приписать эти громовые раскаты знакомому бас-баритону. Поразительная сила, чистый ужас исполнения этого дерзкого Люцифера с его кредо проклятия, сочетались с такой страстью и ядовитым сарказмом, Уотсон, какие мне едва ли еще доведется уловить по эту сторону ада.
- Что за чертовщина, кто это? - воскликнул Понелль.
Леру вытер пот со лба, тоже проявляя изумление, но продолжал дирижировать. Может быть, призраки его и не интересовали, но он умел распознать, что слышит истинного гения.
По вскрикам в зале я понял, что мы не единственные заметили эту странность. Взглянув на Белу, сидевшего по левую руку от меня, я подумал, что у него глаза вот-вот выскочат из глазниц. Но мне не нужно было видеть певца, чтобы догадаться, что это был не кто иной, как сам Учитель канарейки, он же Призрак, Никто, Орфей, Ангел музыки - все его титулы теперь с триумфом сплелись в одно целое! Как же мне хотелось тут же броситься к нему, но об этом не приходилось и мечтать. Я играл под бдительным надзором двух джентльменов из префектуры, которые ни разу даже не взглянули на сцену. Они знали свои обязанности и исполняли их, подобно преданным мастиффам, на которых они очень походили. А может быть, они просто были глухими.
По завершении арии вся опера погрузилась в мертвую тишину. Мефистофель, так и не сняв маску мертвой головы, поклонился, подобрал плащ, небрежно перебросил через широченное плечо и высокомерно удалился со сцены неспешным шагом с безграничным торжеством, которое даже не было необходимости подкреплять аплодисментами.
Но что же стало с Плансоном?
И куда, черт возьми, делась Кристин? Слышала она выступление Ноубоди? Или сбежала, как только привидение возникло наверху Парадной лестницы?
Или у нее не было такой возможности? Может быть, монстр похитил ее, прежде чем явился на сцену?
Дурные предчувствия стискивали душу ледяными пальцами. Есть такая разновидность страха, Уотсон, что сковывает жертву с головы до пят, подобно жестокому морозу, лишая тело движения, так что попытка сделать один-единственный шаг становится поистине геркулесовым подвигом. Как раз такой страх оплел меня подобно глухому кокону, несмотря на всю мою решимость, и я продолжал играть на скрипке, словно механическая кукла.
- Простите, - прошептал Понелль во время очередного взрыва аплодисментов.
- Вы не виноваты, дорогой друг. Вы сделали то, что считали правильным, - так же механически ответил я.
- Видите ли, я не мог объяснить вашу историю, - возразил он. - Я знал, что вы начали работать здесь еще до убийства Бюке, а потом вся эта дикость на Пер Лашез…
- Я вас прекрасно понимаю, - и право, мог ли я не понять? А что подумал бы я сам на месте Понелля, если бы кто-нибудь предложил мне проглотить столь прозрачную выдумку? Она сошла для Дебьенна и Полиньи, которых Понелль метко охарактеризовал как идиотов, но сам-то он глупцом отнюдь не был - в этом я допустил страшный промах.
Я заметил, что факелы гаснут. Чего еще ждать от подобной импровизации? Хорошо еще, что из-за них не начался пожар. Так или иначе, мисс Адлер была права, цитируя афоризм о том, что представление должно продолжаться. Даже сейчас, после странного исчезновения Плансона и его необъяснимой, хотя и сенсационной замены, программа продолжала идти без изменений или задержек, подобно поезду, упорно спешащему по рельсам в строгом подчинении неизменному расписанию.
Снова поднялся занавес, предъявив нам главный успех тогдашнего сезона, конькобежцев на настоящем льду из третьего акта Пророка. В этом номере рабочие сцены сбрасывали на кордебалет с колосников хлопья снега. На сцене торжествовала иллюзия, и зрители смотрели в восхищении, многие не видели раньше этого номера, не знавшего, если на то пошло, себе равных.
А потом Леру обратился к публике.
- Mesdames et messieurs, - хорошо знакомый мне рев с легкостью проникал во все уголки зрительного зала от партера до галерки, - Мадемуазель Кристин Дааэ!
Занавес поднялся, открыв пустую сцену. Мадемуазель Дааэ стояла там в одиночестве, все еще в костюме пастушки, но без маски, шаль без особого изящества наброшена на плечи, на руке висит корзинка. Значит, она все еще свободна! Я еще могу как-то спасти ее!
- Сигерсон, сядьте! - прошипел Леру и постучал палочкой, как делал всегда перед первым взмахом.
Сначала она пела неуверенно, и в голосе ее я улавливал страх, но чем дольше она пела, тем в большей мере музыка словно бы укрепляла ее дух, как я и предполагал. Она выбрала молитву Микаэлы из третьего акта Кармен. Единственная настоящая ария во всей пьесе, она идеально подходила и к голосу, и к внешности певицы. Так уж получилось, что она подходила и к тогдашнему настроению Кристин, ибо это литания испуганной женщины, одинокой и неспособной постоять за себя, умоляющей Бога защитить ее. Потрясающая музыка возносила ввысь ее голос, ясный и чистый, словно горный воздух, который должен был, по сюжету, окружать ее. По восторженному выражению лица Леру я понял, что Кристин совершенно покорила его - а уж если ей удалось так подействовать на дирижера, можно было себе представить, что чувствовала публика.
И вновь за музыкой последовала тишина. Но в этот раз одинокий крик "Браво!" опередил общий отклик всего на какую-то долю секунды. Со своего места я видел, как весь зал разом вскочил с мест, словно выброшенный катапультой. Кристин Дааэ снова переживала триумф, и на этот раз никто не помогал ей, все сделали ее собственное мастерство, способности и вкус.
Она вышла на авансцену, так что нам, сидящим в яме, стало ее видно, и отдала должное Леру и оркестру грациозным мановением руки. Она стояла, словно в ошеломлении, и низко кланялась публике, слегка сжимая плечи под дождем цветов, сыпавшихся на нее со всем сторон и громом воплей "Encore!", раскатывавшихся по залу.
А потом, безо всякого намека или предупреждения, свет внезапно погас. Огни не тускнели и не мерцали, они просто разом исчезли, словно где-то в Каллиопе был повернут общий выключатель. Весь театр погрузился в абсолютную тьму.
Аплодисменты, готовые, казалось бы, продолжаться вечно, быстро стихли, и зазвучали тревожные вскрики. Гостям живо припомнились ужасные события, произошедшие совсем недавно в этом же самом здании, отчего паника среди ослепленных темнотой зрителей только усилилась.
В тот миг, когда погас свет, я снова вскочил. Я определенно расслышал в общем шуме отдельный крик.
Свет зажегся так же резко и неожиданно, как и потух. Хотя и казалось, что прошла вечность, это краткое затмение, должно быть, продлилось не долее четырех секунд. Но и этого оказалось довольно.
Кристин Дааэ исчезла. Осталась от нее только корзинка, которую она держала на руке. Корзинка стояла сама по себе, посреди огромной пустой сцены - безмолвным предвестником нового несчастья.