- А вас кто спрашивает? - раздраженно набросился на него дирижер. Прежде чем музыкант мог ответить, он со значением постучал палочкой по кафедре, - Entr’acte! Раз, два…
И мы начали играть. Прошло много лет с той поры, как я в последний раз с ходу играл нотный текст, которого ранее не видел, и теперь требовалось не отставать от других и играть так, чтобы мое участие было ощутимо, но пальцы мои были достаточно ловки, благодаря постоянной практике, а кроме того, как кто-то заметил, все это не слишком отличается от езды на велосипеде - один раз научившись, уже не забудешь.
Леру оказался суровым надсмотрщиком, из тех, у кого есть уши на затылке. Не могу сказать, что музыка Мейербера отличается особой глубиной, но написана она хорошо, и дирижер намеревался вытянуть из нее все, что можно. Меня репетиция воодушевила, и я не заметил, как пролетело время. Мы трудились над одним отрывком почти целый час. Затем последовал десятиминутный перерыв, в который мы смогли вытянуть ноги, прежде чем на сцену над нами выпорхнул corps de ballet. Со своего стула я мало что мог разглядеть, но чувствовал, что там собрались полные энтузиазма девчушки - мне был слышен их смех и жизнерадостное царапанье коньков по льду, когда они проносились над нами.
- Жамм, вернись на свое место! - прикрикнул Леру на одну из них, не забывая вести и нас настойчивой рукой.
- Простите, не знаю, что на меня нашло! - пропищал детский голосок. Жамм, как я узнал позднее, было только пятнадцать лет.
- Уж наверно, это Призрак, - промычал справа от меня Понелль, довольно невнятно из-за скрипки, зажатой под подбородком. Бела нахмурился. Определенно, Бела считал, что над Призраком смеяться не стоит. Я же отнес шутку Понелля и реакцию Белы к многочисленным причудам оперной жизни, которые должны были проясниться со временем, когда я стану лучше знаком с этим местом и его порядками.
Через некоторое время к нам присоединился еще один персонаж. Мужчина лет пятидесяти с чем-то вроде повязки на глазу и этюдником на коленях пристроился неподалеку от нас в пустом зрительном зале и принялся за работу, не обращая, как мне показалось, ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Его повязка не закрывала глаз полностью, так как в ней имелась узкая щель, пропускавшая свет.
- Дега, - сообщил мне шепотом Понелль, но в то время это имя было мне совершенно незнакомо. - Почти слеп на один глаз, но не устает рисовать их пухлые, крепенькие ножки.
- Рисует одних только лошадей да шлюх, - пожаловался Бела, оставив меня в неведении относительно того, к которой из двух категорий он относил балет.
В тот вечер шел Отелло с ослепительным де Решке в главной роли, чему я был несказанно рад, так как музыка Верди производит на меня гораздо более сильное впечатление, чем творения Мейербера. У меня была уникальная возможность наблюдать за публикой с аванпоста оркестровой ямы, а Ла Сорелли в роли Дездемоны произвела настоящую сенсацию.
Из чистого любопытства взглянул я на главный ярус и с легким интересом отметил, что все та же ложа снова была пуста.
И так началась приятнейшая рутина. По утрам - репетиции, по вечерам - представления; как правило, хоть и не всегда, дирижировал Леру. В последующие дни я привык постоянно видеть одноглазого художника, работавшего в глубокой концентрации, сидя в партере, а то и угнездившись на краешке авансцены. Похоже, он знал всех девушек по именам, а они болтали и перешучивались с ним, когда думали, что Леру их не слышит.
Со временем я стал лучше разбираться в запутанных лабиринтах Оперы, как физических, так и социальных. Например, я узнал, что под Каллиопой, которую поминали довольно часто, подразумевался отнюдь не музыкальный инструмент, а хитрое переплетение газовых труб, обеспечивавших освещение театра. Хотя английские театры в то время, в основном, начали переходить на электрическое освещение, Дворец Гарнье мог похвастаться сложнейшей системой проводки газа, управляли которой четыре человека, и которая располагалась на подземном уровне номер три, куда вели люки под центральной частью сцены.
Я узнал также, что лошади, которыми я любовался в постановке Пророка, обитали на подземном уровне четыре, в полноценной конюшне, содержавшей не менее сорока животных, да еще четыре кареты, и все они использовались исключительно в театральных представлениях. Они выбирались на сцену по твердо утоптанному грунтовому пандусу, закруглявшемуся в целых пять пролетов. Не думаю, что им удавалось видеть свет дня, кроме тех случаев, когда их вывозили за город попастись на три недели сразу. Свежий воздух они получали сквозь отверстия, проделанные специально для этой цели в крыше Оперы.
В финале первого акта Мондего прекрасный белый мерин по имени Цезарь мчал галопом эпонимического героя через сцену, неизменно срывая аплодисменты. Мне случилось поболтать с конюхом Жаком, и я похвалил выступление коня, поразившись тому, как это он не пугается постоянной суеты вокруг. Жак рассмеялся.
- Театр у него в крови! Он знает оперу наизусть, слышит музыку и знает, что ему пора мчаться вскачь.
Молодой Понелль, скрипач, сидевший по правую руку, сообщил мне множество энциклопедических сведений о жизни и истории театра. Однажды, когда он объявил, что люстра, висевшая над зрительным залом, весила почти шесть тонн, я поинтересовался, откуда он знает все эти разнообразные факты.
- Я вырос, пока ее строили, на моих глазах, - ответил он, счастливо отдаваясь воспоминаниям, - в доме неподалеку, том самом, где умерла Альфонсин Плесси, - добавил он не без гордости. - Знаете? - прототип героини оперы Верди. Они начали строительство в 1860 году, или около того, после того, как молодой Гарнье выиграл конкурс. Мы - мальчишки, тоже кое-что для нее делали, - с удовлетворением вспомнил он. - Ведра таскали, носили рабочим завтрак и все такое. Строили ее пятнадцать лет.
- Пятнадцать!
- Ну, строительство не все время шло, там еще война была, а потом пришли немцы. Знаете, они до сих пор тут не очень-то ставят Вагнера.
Представьте себе мое разочарование, Уотсон. Вы же знаете, как я люблю Вагнера. Он помогает мне сосредоточиться.
- А что за раскопки ведутся сейчас вдоль улицы Скриба? - поинтересовался я. - Новые помещения для Оперы?
Он покачал головой.
- Там строят подземную железную дорогу - как у англичан.
Будучи музыкантом, работающим в оркестровой яме, я мало общался с другими отделениями Оперы. Я пользовался гардеробом оркестра, он находился далеко от гардероба сольных исполнителей или хора, и поскольку с моего стула мне была видна лишь ограниченная часть сцены, я плохо видел актеров и еще хуже - сами представления.
Однако все это не мешало мне приобщиться к мельнице слухов, так что пикантные новости разной степени важности не проходили мимо меня. Мать Жамм была настоящей ведьмой, лезущей во все, мать Мег Жири - "колоритной фигурой", она обслуживала ложи главного яруса. У мсье Мерсье, директора сцены, имелась любовница, подлинность светлых кос которой вызывала сомнения, а директора Оперы, г-да Дебьенн и Полиньи (которые, оказывается, сидели за сосновым столиком во время моего прослушивания) в скором времени собирались уходить с поста. У Дааэ, по слухам, имелся поклонник, некий виконт де Шаньи. Прошлым вечером Призрак опять говорил с Жозефом Бюке, главным рабочим сцены (который, как говорили, тоже приударял за Дааэ).
Призрак. Особенно любопытны в пышном букете странных историй и слухов, которые дошли до меня в первые две недели работы в Опере, были случавшиеся время от времени упоминания о Призраке.
- Это практически имя нарицательное, - объяснил Понелль. - Никто, похоже, уже и не знает, с чего все началось. По-моему, оттого, что это здание такое большое, и нижние помещения выглядят жутковато, люди считают, что тут водятся привидения. Говорят, внизу остались трупы, - добавил он, почтительно понизив голос, - еще со времен Коммуны, когда тут была тюрьма.
- Это здание использовали как тюрьму?
Он мрачно кивнул.
- А тела бросали в озеро.
- Так озеро существует?
- Я сам этого не видел, но когда они выкапывали котлован для фундамента, они наткнулись на эту воду - Париж ведь на болоте стоит, знаете? - и все строительство остановилось. Но они нашли решение - временно откачав воду помпами, застелили все болотное ложе бетоном и асфальтом и поместили туда опоры здания. Потом воду постепенно пустили обратно, так что образовалось подземное озеро. На все это ушло восемь месяцев, - с гордостью сообщил он. - Хотя это вовсе не означает, что там может водиться Призрак, - добавил Понелль со слабой улыбкой.
- Все это не так просто, - возразил Бела, опять сражаясь с непослушной струной. - Его видели. Его слышали.
- А! Суеверия. Кто его видел или слышал? Где?
- В конце какого-нибудь тоннеля. Сквозь стены гримерных. Говорят, мадам Жири с ним знакома.
- Глупости говорите. Как можно быть знакомым с привидением? - нетерпеливо отрезал Понелль.
- Да в него влюблен весь corps de ballet, - не сдавался Бела. - Одна видела тень, другая - мужчину в вечернем костюме, третья - человека без головы, но все, без исключения, от него без ума.
- Но они все клянутся, что он безобразен.
- Конечно, клянутся. И они влюблены в его уродство. Вы же знаете сказку о la belle et la bête. Уродство чудовища излучает неодолимое очарование. Покажите мне женщину, которая не была бы разочарована, когда он превратился в прекрасного принца!
- Но мсье Фредерика не очарованный принц выжил из театра, - с нажимом заметил Понелль.
- А что случилось с мсье Фредериком? - вмешался я с внезапно вспыхнувшим интересом.
- А с чего бы ему, по-вашему, с воплями убежать из театра, клянясь, что он никогда больше не будет здесь играть? - вопросил Бела и повернулся ко мне. - Почему, по-вашему, вы получили это место?
- Потому что сыграл хорошо? - предположил я, несколько задетый его вопросом.
- Потому что он ушел, - нахмурившись, напомнил мне Бела. - В любом случае, - продолжил он, обращаясь к Понеллю через мое плечо, - дирекция в Призрака верит.
- Дирекция - пара идиотов, - фыркнул в ответ Понелль. - которых теперь сменит другая пара идиотов. Такова природа дирекции.
Я хотел что-то ответить, но наш разговор был прерван уже знакомым повелительным постукиванием палочкой о пюпитр.
- Господа! Четыре такта от ноты соль, будьте так любезны.
Так и проходили дни. Я поймал себя на том, что вечерами автоматически поглядываю на главный ярус. Ложа неизменно была пуста.
- Номер пятый, - пояснил Бела, проследив мой взгляд. - Говорят, она зарезервирована Призраком.
Услышав это замечание, Понелль только закатил голубые глаза.
Как вы понимаете, Уотсон, эти разговоры о Призраке мало что для меня значили. В отношении сверхъестественных проявлений я всегда был скептиком, чтобы не сказать больше. Пожалуй, эти разговоры развлекали меня, но не могу сказать, что, при своем тогдашнем настрое, я думал о них хоть сколько-нибудь серьезно. Если мне повезло получить свое место благодаря воздействию Призрака на мсье Фредерика, я должен был быть только благодарен ему. Я совсем забыл тот бестелесный, потусторонний смех, который эхо как будто донесло до меня в первый день, когда я заблудился.
В любом случае, от любых размышлений, которые я мог бы посвятить теме Призрака, меня вскоре отвлек внезапный удар молнии, выбивший всякие мысли из моей головы.
На одной из утренних репетиций Леру сделал объявление:
- Как вы знаете, господа, сегодня мы начинаем работу над новой постановкой Кармен. Из-за внезапного недомогания мадемуазель Эммы Кальве главную роль в последнюю минуту любезно согласилась сыграть американская дива, мадемуазель Ирен Адлер.
3. Мой собственный призрак
Если бы Леру ткнул своей палочкой мне в грудь, едва ли он поразил бы меня сильнее. Я почувствовал, что пошатнулся, сидя на стуле, а остальные члены оркестра уже вскочили на ноги, приветствуя аплодисментами замену, возникшую в последний момент. У меня хватило присутствия духа на то, чтобы тоже подняться, только я низко наклонил голову, будто бы из благоговения, молясь в то же время, чтобы меня не узнали. Не стоило беспокоиться. Мисс Адлер несколько раз поклонилась со сцены, откуда меня не было видно, а вскоре после этого репетиция началась всерьез.
Кармен Жорж Бизе написал для Опера Комик в 1875 году, ее премьера имела, что называется, скандальный успех, а несчастный автор скончался всего три месяца спустя в возрасте тридцати пяти лет. Еще через три месяца его шедевр узнал настоящий триумф в Вене, а затем - и по всему миру. Париж на десять лет отвернулся от Кармен, как будто решив, что полное равнодушие к сенсационной пьесе заставит ее как-нибудь исчезнуть. Однако рассчитывать на это не приходилось, когда такие внушительные личности, как Брамс, Чайковский, Ницше и Вагнер - люди, которые не стали бы выгораживать друг друга - как один, упорно превозносили гений Жоржа Бизе. Все сходились на том, что музыка Бизе превознесла и облагородила мрачную историю воровки-цыганки, предательски заколотой ревнивым любовником. Когда французы, наконец, соизволили обратить внимание на произведение, ставшее популярнейшей оперой всех времен, они настояли на том, чтобы убрать разговорную часть, и некий Эрнест Гиро, "друг" покойного композитора, взялся заменить "оскорбительные" пассажи речитативом. С этой слащавой подстановкой произведение Бизе стало считаться "гранд-оперой", а значит, могло быть с запозданием включено в репертуар Дворца Гарнье.
Я вспоминал все это, играя с листа прелюдию, пытаясь унять бешеное биение сердца. Ирен Адлер! Вы можете себе представить, Уотсон? Это создание, с которым я расстался столько лет назад в полной уверенности, что никогда не увижу его снова, теперь вернулось подобно воскрешенному Лазарю. Но какого дьявола ей надо было здесь? Она не вышла замуж, не жила в уединении? Очевидно, нет. Мне вовсе не хотелось встречаться с ней и в обычных обстоятельствах, но оттого что мы столкнулись именно в этих декорациях, моя растерянность и предполагаемые трудности только возрастали. Я сумел - хотя бы на время - устроить себе новую жизнь, а теперь ей угрожало появление моей давнишней и успешной противницы.
Каким образом мог я избежать встречи? Сказаться больным? Это был не лучший вариант: я ведь только недавно вступил в труппу, и мэтр Леру едва ли воспринял бы с пониманием отсутствие музыканта на всем протяжении сезона.
Продолжая играть, я постепенно успокаивался. Учитывая, что мисс Адлер не могла заглянуть в оркестровую яму со сцены, и что гримерные актеров - их было восемьдесят! - располагались достаточно далеко от гардероба оркестра, я вполне мог с ней и не встречаться.
Вскоре, однако, мы взялись за "Хабанеру", и мне пришлось перенести новую пытку. Я, конечно, немало слышал о голосе мисс Адлер - ее превозносили и в Ла Скале, и в Императорской Опере Варшавы - однако, до сих пор он был знаком мне лишь с чужих слов. А теперь, услышав его вживую, я не мог не признать, что критики не отдали должного ее таланту. Сосредоточившись на ее красоте, журналисты проглядели, или просто не сумели описать красоту и богатство тона. Ее называли контральто, но, на самом деле, у нее был меццо-сопрано, голос, для которого изначально была написана Кармен (хотя сопрано обычно требовали транспонировок вверх). Такую пытку оценил бы и Торквемада. Незрим для нее, я был вынужден из своей ямы день за днем слушать на репетициях этот голос сирены, когда она соблазняла дона Хосе, а потом вечер за вечером после премьеры ждать того момента, когда он убивал ее.
Премьера получила именно тот отклик, к которому стремилась и о котором мечтала Парижская опера. Актеры бисировали без конца, и те же самые парижане, которые шестнадцать лет назад обливали презрением созданную Бизе приземленную адаптацию романа Проспера Мериме, теперь превозносили до колосников представленный мисс Адлер образ квинтэссенции Цыганки. Я мог бы поклясться, что от криков "Брава!" качалась сама люстра. И хотя я не мог ее видеть, ее полный соблазна голос постоянно напоминал мне, что она - актриса sans pareille.
К счастью для нее, публика не имеет представления о том, какой хаос творится за кулисами во время спектакля. Зрители ничего не знают о бесчисленных забытых репликах, сломанных опорах, спорах певцов и дирижера и целом букете разных мелких неприятностей, которые неизбежно сопутствуют каждому представлению. Просто вероятность того, что что-то где-то пойдет не так, слишком велика, однако безумные выкрики и яростный шепот не достигают слуха тех, кто пришел наслаждаться музыкой.
А вот нам, сидящим в оркестровой яме, многое слышно. Во время нашей первой Кармен за кулисами что-то произошло - в какой-то момент я слышал вопли и вскрики, однако, поскольку в гардеробе оркестра мы находились далеко от источника беспокойства, мы так и не узнали, что произошло. На большом расстоянии, среди разнообразного шума, было невозможно разобрать, что это за звук. И, прежде чем слухи добрались до нас, опера продолжилась, и я отвлекся, занявшись своими прямыми обязанностями в оркестре и другими более срочными делами.