Он произнес эти слова без иронии, по привычке, - таков был его характер. Сейчас она без причины обидела его. Но он на нее не сердится. Если кто-нибудь был виноват, так это он - он сам. Он вступил в темный коридор, дошел до светящегося выхода на Бульвар и, чтобы унять нетерпение, сделал круг, обойдя ворота Сен-Дени и вернувшись обратно через улицу Сент-Аполлин.
Это была как бы лицевая сторона этих мест и их изнанка. Одни и те же здания выходили на две стороны. Бульвар Сен-Дени - завлекательные витрины, ресторан с позолотой, а по вечерам - вакханалия светящихся реклам всех цветов.
Улица Сент-Аполлин - ремесленники, упаковщики, подальше - будка сапожника рядом с прачечной, где женщины гладили целыми днями, в то время как на тротуаре, напротив, две-три проститутки на высоченных каблуках ходили взад и вперед перед гостиницей, а мужчины играли в карты в полусвете маленького бара.
Его никто не знал. Зато он знал каждую фигуру, каждое лицо, потому что наблюдал за ними из своего окна, того самого, которое находилось над его диваном.
Может быть, Жанна успела вернуться за то время, пока он делал этот круг? Чтобы иметь больше шансов, он решил сделать второй круг, третий. Во время третьего обхода он остановился у молочной, где Жанна покупала продукты. Лавка была еще открыта. Здесь торговали не только маслом, яйцами, сыром, но и вареными овощами для тех, кому некогда готовить или кто, живя в гостинице, не имел на это права.
- Полагаю, вы не видели мою жену, госпожа Дорен?
- Нет, только утром, когда она приходила за покупками.
- Благодарю вас.
- Но вы не беспокоитесь, скажите?
- Нет. Конечно нет.
Говоря это, он готов был заплакать от волнения.
Это было то самое чувство бессилия, которое всегда так мучительно угнетало его. Жанна куда-то ушла. Право же, в этом не было ничего особенного: недоразумение, случайность, задержка. Она забыла написать записку.
Что мешает ему до ее прихода подняться к себе, пообедать тем, что найдется в ящике для провизии? Или зайти в первый попавшийся ресторанчик? Или же, если ему не хочется есть, пойти домой и почитать в своем кресле?
Забыв купить вечернюю газету, он вернулся в свою квартиру, где все еще никого не было и где одно окно стало совсем красным. Этот день казался ему длиннее других. Было около восьми часов, а солнце никак не могло зайти, люди на тротуарах по-прежнему пили пиво и аперитивы, мужчины все еще ходили без пиджаков.
Жанна никогда не болела. Мало вероятно, чтобы она потеряла на улице сознание. Но даже если бы это случилось, разве не было у нее с собой удостоверения личности? Вот уже два года, как в их квартире поставили телефон.
Нахмурив брови, он пристально посмотрел на аппарат на столе. Если ее где-то задержали, если у нее какое-то затруднение, почему она не позвонит?
Из этого можно было сделать следующий вывод: уверенная в том, что он поднимется к мадемуазель Кувер, она оставила у нее записку.
Он не очень верил в это, но все же поднялся по незнакомой ему части лестницы и увидел цинковую дощечку, на которой выгравированы были фамилия старой девы и слово "Портниха".
Пока он топтался на соломенном коврике, не решаясь постучать, он слышал звон тарелок, а также голос мальчика Пьера, который настойчиво спрашивал:
- По-твоему, я смогу пойти туда?
- Еще не знаю. Возможно.
- Но как, по-твоему, скорее да, чем нет?
- Может быть. Я бы предпочла сразу сказать тебе - да.
- Так почему же не говоришь?
Смущенный тем, что невольно подслушивает их разговор, он постучал.
- Иду! - крикнул мальчик.
Дверь сразу же распахнулась, страницы иллюстрированного журнала на круглом столике затрепыхались, вздрогнули седые волосы старой девы, которая перестала есть.
- Это господин Бернар! - объявил Пьер.
- Извините, пожалуйста… Я подумал, не оставила ли вам случайно жена записочки для меня…
Мальчик посмотрел на него необычайно острым для его лет взглядом, потом взглянул на мадемуазель Кувер, не зная, закрывать дверь или нет.
- Она не вернулась? - с удивлением спросила портниха.
- Нет. Вот это и удивляет меня…
К чему объяснять? У них с Жанной были привычки, не слишком подвластные логике и способные вызвать улыбку. Среда была его днем - днем, когда он делал обход фирм, где работал, как проделал его и сегодня.
Если Жанне надо было пойти по делам, почему бы ей тоже не уйти из дому в тот же самый день, но фактически за все восемь лет, насколько он знал, этого никогда не бывало.
К тому же, она редко выходила за пределы своего квартала, и в тех случаях, когда речь шла о более или менее важных покупках в больших магазинах на улице Лафайет или где-нибудь в другом месте, говорила ему об этом заранее, за несколько дней.
И она не пошла бы туда в своем стареньком черном платье.
- Вы не зайдете на минутку?
- Нет, спасибо. Должно быть, пока я поднимался к вам, она уже пришла…
Ее еще не было, и свет в квартире менялся по мере того, как двигались черные стрелки на циферблате часов. В небе, над крышами, холодный зеленый цвет постепенно сменил розовые краски заката, и только несколько легких облачков еще несли на себе его отблеск.
Это испугало его, внушило почти физическое чувство страха, и, больше не в силах сдерживаться, он снял с гвоздя шляпу, спустился вниз и ринулся в толпу, шагая быстрее, чем обычно, и потому немного прихрамывая.
Другим людям все это было бы легко: им стоило только обратиться к родным, к сестре или свояченице, к друзьям, сослуживцам.
Ему - нет. У него не было никого, кроме мадемуазель Кувер и мальчика, который только что проводил его задумчивым взглядом.
Прохожие - парами, семьями - занимали всю ширину тротуаров и двигались вперед с медлительностью реки, еще более замедляя шаг в тех местах, где столики кафе, загораживая дорогу, образовывали заторы. Машин становилось меньше. Было еще светло, но кинотеатры уже сверкали огнями, и перед окошечками касс начинали выстраиваться небольшие очереди.
Свернув с Бульвара, он углубился в более тихие улицы, где там и сям сидели на вынесенных стульях пожилые люди, хотевшие подышать воздухом. Из лавок, что были еще открыты, доносились разнообразные запахи; отовсюду слышались голоса, обрывки фраз.
Он дошел до улицы Торель, увидел серую стену административного здания, флаг, висевший на древке, служащих на велосипедах, заметил двух полицейских, которые выходили, застегивая пояса. Один из них посмотрел на него так внимательно, словно его лицо о чем-то напомнило ему, потом сел на велосипед, по-видимому, так ничего и не вспомнив.
Он вошел в полицейский участок, где, как и у консьержки, горели лампы и где плавал дым трубок и папирос. Мужчина неопределенного возраста пытался объясниться поверх черного деревянного барьера, из-за которого виднелось чье-то кепи.
- Так есть у вас письменное разрешение работать или нет?
- Господин полицейский…
Это были, пожалуй, единственные слова, которые этот человек мог выговорить по-французски. Все остальное он произносил на каком-то непонятном наречии, жестикулировал, горячился, протягивал дрожащей рукой какие-то бумаги - скомканные, рваные, со следами грязных пальцев, без конца вытаскивая их из глубины карманов.
- …сказал, что…
- Кто сказал?
Тот жестами пытался объяснить, что речь идет о персоне очень высокой или же очень важной.
- …господин…
- Но он не сказал, что тебе разрешается работать?
Ни одна бумага не удовлетворяла полицейского чиновника. Среди них были белые, розовые, на французском и еще бог весть на каком иностранном языке.
- Сколько у тебя денег?
Он не понял даже слово "деньги", и женщина, стоявшая сзади, нетерпеливо топнула ногой, делая полицейскому знаки.
Человеку показали бумажные деньги. Он понял, вытащил из кармана целую пригоршню мятых, липких бумажек, потом несколько монет и выложил все это на барьер.
- Может, этого и достаточно, чтобы тебя не обвинили и бродяжничестве, но с такой суммой ты далеко не уйдешь, и тебя снова отправят за границу. Откуда у тебя деньги?
- Послушайте, бригадир, - перебила полицейского молодая женщина, - мне надо без четверти девять быть в театре, и я…
На ней было почти прозрачное платье.
- Пойди, посиди там, - сказал полицейский, указывая человеку на скамейку у стены.
Тот направился к скамье, покорный, ничего не поняв, не зная, что с ним будет. Он тоже пришел неизвестно откуда и по причине, ведомой ему одному.
Жанте закусил губу. Вот женщина - та знала, чего хочет.
- Мне только надо заверить подпись.
- Вы живете в этом квартале? Есть у вас свидетельство о местожительстве?
- Вот оно, с подписью консьержки.
Она открыла сумочку, и оттуда вырвался сильный запах духов.
- Я еду на гастроли, и мне необходим паспорт. Поэтому…
- На гастроли!.. Что ж!.. Приходите завтра утром… В это время начальник здесь не бывает.
Два других полицейских, сидя каждый за своим столиком, ничего не делали, не шевелились.
- А вы? В чем дело?
- Скажите, пожалуйста, не было ли сегодня днем несчастного случая?
- Какого рода?
- Не знаю. Может быть… дорожное происшествие?
Вошел еще один человек, но не с той стороны, которая предназначалась для посетителей, а с другой - толстый, с лицом, лоснящимся от пота, в шляпе. Он поздоровался с другими полицейскими за руку, потом, сквозь пелену дыма от своей трубки, стал смотреть на Жанте.
- Такого рода случаи бывают ежедневно. А почему вы спрашиваете?
- У меня жена не вернулась домой.
- Сколько времени ее нет?
- Я с ней расстался в два часа.
- Чем она занимается, ваша жена?
- Ничем… Хозяйством.
- У хозяев?
- Нет, дома.
- Ей пятьдесят два года?
- Ей двадцать восемь.
- Ну тогда это не то. Той, что сегодня в четыре часа десять минут попала под автобус на улице Абукир, было пятьдесят два. Ее фамилия Позетти…
Все то же ощущение собственного бессилия! Он даже не знал, как спросить. Ему не помогали. Все лица были равнодушны.
- И часто она у вас сбегает?
- Нет.
- Так почему же вы беспокоитесь?
Пока он старался понять их, кто-то за спиной - тот, кто только что вошел с лоснящейся от пота физиономией и чья трубка пахла так сильно, обратился к нему:
- Скажите, вы живете на бульваре Сен-Дени?
- Да, я живу на бульваре Сен-Дени.
- На третьем этаже, над часовым магазином?
- Да.
- Вы не узнаете меня?
Жанте силился вспомнить, но вот уже несколько часов, как все казалось ему нереальным. Он уже видел когда-то это лицо, это выражение грубоватой самоуверенности, в котором было и добродушие и в то же время какая-то агрессивность.
- Инспектор Горд - это имя ничего вам не говорит?
Бернар густо покраснел.
- Говорит.
- Однажды я уже оказал вам услугу, хоть вы и не пожелали последовать моим советам. А что у вас стряслось сегодня?
- С ней произошло какое-то несчастье.
- Речь идет о той самой?
- Да.
- Когда?
- Сегодня днем.
- Где?
- Не знаю. Чтобы узнать это, я и пришел сюда.
- Вы хотите сказать, что она не вернулась домой?
Он опустил голову. Больше вынести он не мог. Он видел улыбки на всех лицах. Не улыбался только иностранец. Сидя на скамье без спинки, он все еще перебирал свои бумажки, белые, синие и розовые, силясь понять, почему они не годятся.
2
Быть может, они вовсе не злые и просто видят жизнь под другим углом? Быть может, даже у них чисто профессиональный подход и та атмосфера, суровая и в то же время напряженная, которая кажется Жанте нереальной и заставляет его терять почву под ногами, является для них обычной, повседневной?
Возможно, что у них, как и у всех членов определенной корпорации, есть свой профессиональный жаргон, слова и выражения, употребляемые ими в другом смысле или понятные им одним, как например те, которыми пользуются в типографии Биржи, - большое и малое "очко", цицеро, перль, заключки. А разве нет таких людей, которым чугунная доска для набора, тяжелые наборные формы, свинцовые литеры, перебираемые потемневшими пальцами, и вообще все это представляется чем-то унылым или мрачным, даже зловещим?
Он ни на кого не сердился и, подобно тому иностранцу на скамье, пытался сделать так, чтобы его поняли, пытался найти точки соприкосновения. Но вскоре он почувствовал, что говорит в пустоту, что его губы движутся, но как будто не издают ни звука.
- Послушайте, господин инспектор…
Этот черный барьер, который преградил путь десяткам тысяч человеческих желаний, стеснял его, стеснял также взгляд трех безмолвных полицейских, которые, казалось, были статистами в какой-то знакомой пьесе.
- …Я уверен, что это несчастный случай… Возможно, это произошло во II округе…
- Вы в III-й уже обращались?
Их дом находился почти на рубеже двух административных округов.
- Нет… Я надеялся, что отсюда смогут навести справку, позвонить…
V инспектора, конечно, был свой, отдельный кабинет. Почему же он не пригласил Жанте зайти туда? Не потому ли, что в участке сейчас было пусто и другим полицейским, сидящим в своих кепи, нечем было развлечься?
Когда он впервые познакомился с Гордом, восемь лет назад, тот был почти худощавым, и вначале он принял его за репортера или коммивояжера. Горд уже тогда был развязен, самоуверен. Он был одним из тех, кто часами просиживает в кафе, и, очевидно, именно из-за того, что ему постоянно приходилось есть и пить, особенно - пить, он так растолстел.
- Корню, соедини-ка меня с Центральной.
В его устах то, что могло быть любезностью, превращалось в угрозу. Усевшись одной ягодицей на столик полицейского в форменной одежде, он взял у него из рук трубку.
- Центральная?.. Это ты, Маньер? Я сразу узнал твой голос… Да, жарко… Здесь тоже… Как жизнь? Как твои ребята? Мой в конце недели уезжает с матерью на каникулы. Как всегда, к бабушке… Скажи-ка, сегодня среди других дорожных происшествий не было там женщины лет тридцати?..
Во время разговора он, не отрываясь, смотрел на Жанте и теперь обратился к нему:
- В чем она была? - спросил он у него.
- В черном платье, довольно поношенном.
- В черном платье… Особая примета - шрам на щеке. Да, клеймо… Именно так.
И снова к Жанте:
- На левой щеке или на правой?
- На левой.
- На левой щеке, старина… Да, да, на память… Одному господину кое-что не понравилось… Так у тебя ничего? Все в порядке? Нет, я как раз заступаю на дежурство… Спасибо. Да… Я непременно ему передам.
Он повесил трубку и, закуривая, отрицательно покачал головой.
Жанте сделал еще одну попытку.
- А не могло случиться, что прохожие отвезли ее прямо в больницу?
- При несчастных случаях обязательно составляется протокол. В больницу попадают не так просто, как в кино.
- Но если это срочно?.. Предположим, она упала, и какие-то незнакомые люди подняли ее…
Он почувствовал, что эта версия не годится, не так следовало говорить, особенно здесь.
- Ладно. Корню! Соедини меня с больницей Отель-Дьё…
Потом настала очередь больницы Сент-Антуан и больницы Сен-Луи.
- Ну, теперь убедились?
Инспектор проделал все это не из сочувствия к нему, не из желания помочь, а для того, чтобы доказать Жанте, что он прав. В Париже были и другие больницы, но разве могла Жанна уйти так далеко от своего квартала в таком виде?
Он больше не смел настаивать. Горду как профессионалу дело представлялось по-другому:
- Они не заставили ее заплатить тогда, после того, как вы подобрали ее?
Все, что он говорил, было неверно, это была лишь карикатура на то, что произошло в действительности. Жанте отрицательно покачал головой.
- А ведь я вас предупреждал, что она обязана заплатить. Мужчина не отпустит даром женщину, которая работает на него. В их среде это считается для него позором.
Ему нечего было ответить. Он хотел поскорее уйти. У него вдруг возникла полная уверенность, что Жанна уже дома, и теперь он злился, что своей нетерпеливостью сам заставил всплыть на поверхность всю эту грязь.
- Она не просила у вас денег? Скажем, четверть миллиона или полмиллиона?
- Нет.
- Значит, она раздобыла эту сумму в другом месте. Она часто уходила?
- Никогда.
Он еще раз покраснел - ведь он уверял в том, в чем не был уверен сам.
- У вас есть приятели? Богатые?..
- Либо она уже пришла, пока я сижу здесь, либо с ней случилось несчастье.
- Ну, как хотите. Приходите завтра, расскажете.
Перед полицейским участком остановилась машина. Хлопнула дверца. Двери распахнулись, и два полицейских в форме вытолкнули на середину комнаты двух мужчин - одного в наручниках, другого с окровавленным лицом. Оба арестованных были смуглы, черноволосы. Видимо, это были иностранцы - испанцы или итальянцы. Жанте так и не узнал этого, потому что при нем они еще не начали говорить.
Для него это осталось лишь минутным видением - два молодых полицейских с безупречной осанкой, пышущие здоровьем и напоминавшие атлетов на стадионе, и двое других, приблизительно того же возраста, покрытые пылью, в разорванных рубашках, с жестким затравленным взглядом.
Тот, который был окровавлен, видимо, этого не замечал, и кровь стекала у него с подбородка, пачкая рубашку. В тот момент, когда Жанте выходил, один из полицейских положил на барьер раскрытый нож, и человек на скамье, оторвавшись на миг от своих бумажек, поднял голову, глядя на вновь прибывших и как бы снова силясь что-то понять.
Понять что? Почему люди причиняют зло друг другу?
На пороге Жанте с удивлением увидел дневной свет и долго смотрел на голубя, что-то клевавшего на краю тротуара. Он запретил себе идти быстро. Ему хотелось, чтобы прошло как можно больше времени, ибо каждая минута давала Жанне лишний шанс вернуться домой.
Улицы сделались более спокойными, более безлюдными, звуки стали приглушеннее. Хозяин пивной на бульваре Сен-Дени стоял, наблюдая за своими столиками. Это был маленький, лысый, хладнокровный человек, который долгое время служил официантом кафе в Страсбурге или в Мюльгаузене. Интересно, какими он видит перекресток, круглые столики, кружки пива и даже начинающее хмуриться небо, - видит ли он все это теми же глазами, что и его клиенты, сидящие за столиками?
Он уже давно знал это. И именно потому, что так хорошо это знал, постарался ограничить свои владении и окружить их защитным барьером. Он выбрал все самое скромное, самое простое, что только мог, чтобы угроза отнять его достояние была наименьшей, и вдруг, с каждым часом, почти с каждой минутой, все начинало расшатываться вокруг него.
У него тоже, наверное, был свой язык, свой взгляд на жизнь, на людей. Да и каждый посетитель, сидевший в сумерках за столиком, тоже жил, в сущности, в своем, особом мирке, недоступном для тех, кто сидел рядом.
Он поднялся, перепрыгнул через две ступеньки, резко распахнул дверь, словно бросая жребий.
Никого!
Тогда он упал в свое кресло и с широко раскрытыми глазами, не зная сам, на что он так пристально смотрит, застыл, не шевелясь.