Он не хотел есть, не хотел пить, ему не было холодно и не было жарко. Он не чувствовал усталости и, собственно говоря, даже и не страдал.
Однако, мало-помалу, это становилось нестерпимым: глубоко запрятанная тревога начала проявляться в каких-то спазмах, в каких-то таинственных движениях во всем теле.
- Не надо!
Он не отдавал себе отчета, что произнес это вслух в пустой квартире, куда через открытые окна по-прежнему доносился уличный шум. Не надо выбегать из дому на поиски Жанны. Инстинкт толкал его бежать. Невероятным усилием воли он заставил себя остаться в кресле, и при этом вид у него был еще более вялый, более расслабленный, чем когда бы то ни было.
Если это не несчастный случай, значит, это преступление. Разве не то же самое подумал инспектор Горд? Жанте чуть было не заговорил с ним об этом. Ему помешало то, что слова для каждого из них приобретали слишком различный смысл. Слова Горда загрязнили все.
Жанна не заплатила тогда потому, что он, Жанте, сказал ей, что платить не надо, и, кроме того, потому, что он не мог бы дать ей столько денег. В те времена, восемь лет назад, ему только что исполнилось тридцать два года. Он еще не успел купить кресло и две чертежных доски, а чулан, служивший когда-то бродячему фотографу, не был еще превращен в ванную комнату.
Кстати, все это произошло тоже в среду - ведь он тогда уже выбрал этот день для своего так называемого "обхода".
В тот день он пообедал один в столовой, тогда еще пустой, и, помнится, по дороге домой заходил к госпоже Дорен купить сыру и вареных овощей.
Это было летом, но позднее, чем теперь, в конце августа, и большинство парижан, особенно в их квартале, уже вернулись из отпусков. Окна были открыты, и почти те же звуки, что сейчас, доносились снаружи.
В те времена он сиживал в плетеном кресле и жадно поглощал все книги о великих научных исследованиях, какие ему удавалось раздобыть в библиотеке Арсенала и у букинистов. В тот день он читал допоздна, почти до часу ночи, потом, погасив лампу, облокотился на окно, выходившее на улицу Сент-Аполлин.
Их было только двое у входа в гостиницу, откуда свет четырехугольником падал на тротуар. Ставни маленького бара, чуть подальше, были уже закрыты. Одна из женщин, очень белокурая, была в бледно-голубом платье, другая - в черном.
Какой-то мужчина вышел из-за угла нерешительной походкой, потом вдруг отважился и перешел на другую сторону, чтобы разглядеть девиц поближе. Он прошел мимо них; та, что была в голубом, побежала за ним следом, и после довольно длительных переговоров повела его в гостиницу, где тотчас же осветилось одно окно.
Когда, двумя неделями позже, инспектор пришел, чтобы поговорить относительно Жанны, он подошел к окну, с понимающим видом посмотрел на дом напротив, потом бросил быстрый взгляд на Жанте.
Нетрудно было понять, о чем он думал, и уже тогда он был неправ. Улица Сент-Аполлин, гостиница, хождение по тротуару проституток и их клиентов - все это было лишь обрамлением его мирка, почти частью его, но по утрам он точно так же наблюдал в другое окно за официантами, расставлявшими столики, за бочонками с пивом, которые рабочие катили поперек тротуара, чтобы спустить через люк в погреб.
Остальное произошло быстро. Мужчина, оставшийся невидимым где-то в углу, очевидно, подстерегал момент, когда улица опустеет, и Жанте не заметил, когда он появился. Гибкий, безмолвный, он вдруг оказался в нескольких шагах от девицы в черном. Она заметила его в тот же самый миг, что и он, Жанте, сделала шаг, чтобы убежать, и застыла на месте.
Эта немая сцена длилась лишь несколько секунд, и все-таки каждый жест запечатлелся в памяти Жанте: мужчина остановился перед женщиной, постоял, потом не спеша отхлестал ее по щекам, причем она не успела даже прикрыть руками лицо.
Вслед за этим он схватил ее левой рукой за волосы - движением, которое было скорее рассчитанным, чем резким, и, вынув из кармана правую руку, с поразительной медлительностью нанес ей удар в лицо.
Одним толчком он швырнул свою жертву на тротуар и, удовлетворенный, с видом человека, выполнившего свой долг, бесшумно направился к улице Сен-Дени и быстро исчез за поворотом. Тень среди теней. Ни звука.
Ничто не шевелилось больше на улице, только одна нога распростертой на земле женщины виднелась в свете, который отбрасывало окно гостиницы.
Как знать? Возможно, будь у него в ту пору телефон, он ограничился бы тем, что позвонил в полицию? Вместо того он надел брюки, пиджак и без галстука, в комнатных туфлях, спустился на улицу.
Когда он подходил к противоположному тротуару, женщина как раз пыталась встать на ноги, медленно, без единого стона, без единого вздоха. Она еще стояла на коленях, одной рукой опираясь о землю, как вдруг ее испуганный взгляд остановился на неожиданно возникшей перед ней фигуре.
Кровь покрывала ее щеку и шею, но так же, как недавно тот мужчина в полиции, она, видимо, даже не замечала этого.
Он протянул руки, чтобы помочь ей. Она с вызовом поднялась сама и теперь, уже стоя на ногах, но еще не вспомнив о сумочке, валявшейся неподалеку, спросила:
- Ну, а вам что надо?
- Вы ранены…
- И что из этого? Вам какое дело?
Что ж, такая же, как другие! И все-таки на этот раз он не отступил.
- Вам нужна помощь…
- Без вас обойдусь.
Он поднял сумочку и подал ей. Она вынула носовой платок, провела им по щекам и только теперь, увидев столько крови, вздрогнула от испуга. Глаза ее расширились, взгляд застыл. Он едва успел подхватить ее - она была близка к обмороку.
Первой его мыслью было дотащить ее до коридора гостиницы, позвать ночного сторожа или любого другого человека. Он уже сделал несколько шагов, но тут она пришла в себя и начала протестовать, вырываться из его рук.
- Только не туда!
- Почему?
- Они вызовут полицию!
- Куда же вас отвести?
- Никуда.
- Вы живете в этом квартале?
Кажется, эта фраза произвела на женщину какое-то странное впечатление, словно он заговорил с ней на незнакомом языке.
Она повторила - скорее с иронией, чем с горечью:
- …живу…
- Но не можете же вы стоять так, истекая кровью?.. - смущенно пробормотал он. - На Бульваре есть аптека, она открыта…
- А напротив аптеки - шпик!
Он поднял голову к своему окну.
- Идемте ко мне. Я посмотрю хорошенько, серьезная ли у вас рана и надо ли вызвать врача…
Он показал на свой дом.
- Вот здесь… На третьем… Не бойтесь…
- А чего мне бояться?
Он вдруг подумал: не пьяна ли она? Она смотрела на него так, словно он принадлежал к другой человеческой породе, не к той, к какой принадлежала она сама. На лестнице она спотыкалась. А в комнате, когда она наконец увидела его при свете, ему показалось, что сейчас она расхохочется.
- Подождите… Сейчас я принесу воды и вату…
Она осматривалась по сторонам, нахмурив брови.
- А зеркала тут нет?
У него было только одно, маленькое, в металлической оправе, которое висело на оконном шпингалете у него в умывальной и перед которым он брился.
- Не шевелитесь… Я не сделаю вам больно…
Во время военных сборов он выполнял обязанности помощника санитара. Он сразу же понял, что хотя рана и довольно глубокая, щека не проколота насквозь. В сущности, это были две раны, слившиеся в одну. Лезвие ножа просто начертило на щеке крест размером примерно в пять сантиметров.
- У меня под рукой есть только настойка йода… Будет жечь. А потом надо будет зайти к врачу, и он наложит шов…
- Чтобы он донес на меня в полицию!
- Ну, если вы попросите его ничего не говорить…
- Они обязаны! Я их знаю.
Ей было лет двадцать, не больше. Брюнетка, маленького роста, ни красива, ни некрасива, а в ее вульгарности было что-то наигранное, так же, как и в ее уверенном тоне.
- Вы знаете того, кто это сделал?
Он был на двенадцать лет старше ее, считал себя человеком зрелым, но в ту ночь старшей чувствовала себя она.
- Хватит об этом! Но все-таки спасибо за хлопоты!
- Но вы ведь не уйдете так?
- А что мне остается делать?
- Вы не боитесь?
Да, да, она боялась, она испугалась внезапно - возможно оттого, что увидела в окно улицу Сент-Аполлин, а на противоположном тротуаре блондинку в голубом платье, - та уже снова была на посту. На углу двое мужчин, чьи папиросы вспыхивали во мраке, словно светлячки, по-видимому, наблюдали за этим участком улицы.
- Они ищут вас?
- Не знаю.
- Вам не кажется, что будет лучше, если вы проведете ночь здесь?
Он помнил ее взгляд, взгляд еще более тягостный от непонимания, от какого-то нелепого подозрения, чем могли быть любые неловкие слова.
Он поспешил добавить:
- Здесь есть другая комната, там, за дверью… А я буду спать в кресле…
- Я не хочу спать.
- Сейчас вам захочется. Как щека - не болит?
- Начинает болеть.
- Минутку. Я дам вам две таблетки аспирина.
- У меня есть, в сумочке.
Он перетащил плетеное кресло в ту комнату, которая впоследствии превратилась в столовую, и часов около трех, наконец, задремал. Впервые в его квартире спала женщина, и это приводило его в смятение, потому что он всегда думал, что всю жизнь будет один.
Наутро у нее поднялась температура. Он не спросил, как ее фамилия, ни даже, как ее имя. Пропитанное пылью черное платье валялось на полу рядом с потемневшими от пота туфлями со сбитыми каблучками. Грязные ноги торчали из-под одеяла. Волосы слиплись от крови, один глаз был окружен синевой.
- Никто не приходил?
- Нет.
- Посмотрите в окно. Меня никто не должен видеть. Не шатается ли по тротуару какой-либо мужчина?
Она потеряла свою уверенность прошлой ночью и тревожно вскакивала всякий раз, когда на лестнице слышались чьи-нибудь шаги.
- Это предупреждение.
- Что?
- То, что он мне сделал.
- Так вы знаете его?
Прошло две недели. На третий день он купил у старьевщика на улице Тампль небольшую складную железную кровать и по вечерам ставил ее в столовой. Ему приходилось просовывать ноги сквозь прутья решетки: ведь сначала на этой короткой кровати спал он.
Она уже бродила по квартире, босиком, в его халате, который заколола на себе булавками, как вдруг однажды утром, часов около одиннадцати, кто-то постучал в дверь. Приложив палец к губам и умоляюще взглянув на Жанте, она убежала и заперлась в умывальной.
Посетителем оказался Горд, тогда еще не такой толстый, не такой потный, потому что в тот день шел прохладный дождь. Еще не раскрыв рта, он оценивающим взглядом осмотрел комнату. Показав на дверь в столовую, он спросил:
- Она там?
- О ком вы говорите?
Он с презрительным видом протянул ему свое удостоверение.
- Девица Муссю. Жанна Муссю. Та, которую две недели назад заклеймил ее дружок. Что вы намерены с ней делать?
Он ничего не ответил, потому что в эту минуту еще не мог найти никакого ответа.
- Сегодня пятница, и вот вчера она уже во второй раз пропустила осмотр.
Жанте наивно спросил:
- Какой осмотр?
Горд посмотрел на него так, словно никогда в жизни не встречал подобного чудака.
- Медицинский осмотр. Уже не должен ли я подробно рассказать вам, что это такое? Когда женщина зарегистрирована как проститутка…
Жанте был уверен, что Жанна подслушивает за дверью, и это смущало его.
- А если она больше не хочет быть проституткой?
- Если так, то это уже будет не мое дело. Ей придется обратиться в полицию нравов, на набережной Орфевр, придется найти серьезного поручителя, средства к существованию, а также придется выполнить целый ряд формальностей…
- Но это возможно?
- Да, да! Все возможно, даже и это. У вас есть постоянная работа?
С насмешливой улыбкой он осматривал типографские буквы, уже тогда украшавшие стены.
- Так чем же вы, в сущности, занимаетесь?
- Я чертежник.
- И что это дает?
- Довольно, чтобы существовать.
- Холостяк?
Не снимая шляпы, инспектор ходил по комнате взад и вперед, зная не хуже, чем это знал его собеседник, что Жанна стоит за дверью. Он намеренно подходил время от времени к самой двери и останавливался, не открывая ее.
- Ну, как хотите… - вздохнул он, наконец.
Вот тут-то он и выглянул в окно, выходившее на улицу Сент-Аполлин, посмотрел на гостиницу напротив, потом перевел взгляд на покрасневшее лицо Жанте.
И вдруг сделал вывод:
- Но все это не мое дело… Этот фокус удается один раз на тысячу, и вы, как и все, имеете право попытать счастья… Пусть она зайдет к комиссару Депре, и лучше будет, если вместе с ней пойдете вы, захватив ваши документы, включая и справки от людей, у которых вы работаете… Не забудьте и справку о несудимости. Ну, а когда явится молодчик, вам останется только найти деньги, чтобы заплатить…
- За что заплатить?
- Эта публика… Знаете, когда у мужчины отнимают его женщину, тем самым у него отнимают заработок. Естественно, что надо возместить…
Дверь открылась, и Жанна сказала:
- Перестань, Бернар… Инспектор прав.
Было ровно три дня, как они стали говорить другу "ты", и после того, как это случилось впервые, он провел несколько часов, шагая по тротуарам и пытаясь осмыслить, что с ним произошло.
За эти восемь лет он нередко встречал на улице инспектора и каждый раз старался по возможности избегать его взгляда.
В течение нескольких месяцев они с Жанной жили взаперти, почти как в крепости, и когда она, наконец, вышла с ним на улицу, ее охватило настоящее головокружение.
А поженились они только спустя полтора года в мэрии II округа, причем свидетелей, по совету одного из служащих муниципалитета, нашли в соседнем бистро. Эти люди с одинаковым успехом бывали свидетелями и на рождениях, и на свадьбах, и на похоронах, и мэр или же его помощник делали вид, что не узнают их.
Неоновая вывеска подмигивала, автобусы еще изредка проходили под окнами, убыстряя ход по мере того, как дорога становилась пустынней, и теперь, в тишине ночи, голоса прохожих звучали громче.
Разумеется, там, напротив, женщины, две или три, новенькие или бывалые, прогуливались у дверей гостиницы, где порой освещалось одно из окон.
Он не засыпал, не закрывал глаза, продолжал следить, словно бы видя себя вскрытым на анатомической столе, за судорогами своих нервов, за пульсацией крови в своих жилах.
Нет, не может быть! Все его существо протестовало! Невозможно, чтобы по прошествии восьми лет инспектор Горд оказался прав, а он неправ! Дело было не в том, что происходило между ним и инспектором. Не в борьбе двух противоположных мнений. Проблема была шире этих мнений, даже шире всего, связанного с Жанной, и в голове Жанте она выросла в проблему космического масштаба. Весь мир оказался под вопросом, сама жизнь, и не жизнь одного мужчины и одной женщины, а жизнь - вообще.
За восемь лет они заполнили собой пространство, заключенное между этими стенами, из безымянного жилища они сотворили свою, особую вселенную, каждая деталь, каждая молекула которой была отмечена их печатью и принадлежала им - им одним.
Не ему. Не ей. Обоим.
Ритм их дней не зависел ни от боя часов, ни от восхода или заката солнца. Это был их собственный, глубоко личный ритм, который и создавал бег их времени, ускользавший от всех правил, от всех влияний извне.
Так, например, в эту минуту он бы сидел и читал, слушая, как Жанна готовится ко сну, а потом она подошла бы поцеловать его и прошептала бы почти так же робко, как в первый месяц:
- Не засиживайся слишком поздно.
Не намекнул ли сейчас инспектор, что больше это не повторится - по ее вине, потому что она не хочет, чтобы это повторялось?
Старая мадемуазель Кувер спит сейчас над его головой, в той же комнате, что и Пьер, - он не раз слышал, как мальчик шлепает босиком в те ночи, когда ему не спится. Другие жильцы, еще выше этажом, - он знал их только в лицо, - вероятно, тоже спят. Контора судебного исполнителя пуста - он живет где-то в пригороде.
Это несправедливо. Это неправда. Да, он нашел нужное слово и был уверен, что не ошибся: в основе всех суждений Горда есть какая-то неправда. Какие бы аргументы ни приводил инспектор, невозможно допустить, чтобы он оказался прав.
Жанна не ушла от него. Она не могла отрезать себя от него добровольно, обдуманно. Да, они так и не заплатили этот пресловутый штраф, но что бы там ни думал Горд, никто никогда и не приходил требовать его.
Они долго жили в тревоге, вечно ожидая, что кто-то постучит в дверь. Однако мужчина, имя которого Жанте не пожелал узнать, так и не явился.
Если бы ему, к примеру, помешало прийти тюремное заключение и его недавно выпустили на свободу, разве сегодня полицейский не сказал бы Жанте об этом?
Неправда! Надо найти то, что лживо в корне. Жанна не находится сейчас в какой-то комнате с каким-то мужчиной, но она не одна. И не бродит по улицам. Не села в поезд в своем домашнем черном платьице и в старых туфлях.
Горд звонил в три ближайшие больницы, но ведь в Париже есть и другие. И Жанте встал, неуклюжий, неловкий, словно человек, который выпил, зажег свет и, моргая, начал перелистывать телефонную книжку.
- Алло!.. Больница Божон?.. Извините, мадемуазель… Я хотел бы спросить…
- Вам нужна неотложная медицинская помощь?
- Нет… Не можете ли вы сказать - привозили к вам сегодня днем молодую женщину, Жанну Жанте?
- На операцию?
- Не знаю…
- Назовите имя по буквам.
- Жозеф… Анна…
Потом в больницу Биша, в больницу Бусико…
Это отвлекало его. Он терпеливо повторял:
- Нет, мадемуазель… Не знаю… Жозеф… Анна…
И каждый раз извинялся, благодарил.
- Алло!.. Больница Бретонно?.. Нет, мадемуазель, не насчет неотложной. Я только хотел узнать…
Он пристально смотрел на телефонную трубку, на глазах у него выступили слезы.
- Спасибо, мадемуазель.
Он забыл выкурить две последние из полагающихся ему десяти папирос.
- Алло!.. Больница Брока?..
Потом больница Бруссе… Шошар… Клод-Бернар, Кошен, Красный Крест… Дюбуа… Больница для приютских детей…
От порыва ветра вздрогнула дверь напротив него, и он бы не удивился, если б вошел призрак.
Леннек… Питье… Ларибуазьер…
Сотни, тысячи больничных коек с больными, умирающими… Жертвы несчастного случая, тела, которые разрезали, и покойники, которых спускали в мертвецкую на грузовых лифтах…
Его сестра Бланш работала не в настоящей больнице, а в родильном доме, на бульваре Пор-Руаяль. Она была акушеркой. Она была на три года моложе его и жила одна в квартире у парка Монсури. С тех пор, как он женился на Жанне, они больше не встречались.
У него был и брат, старший, живший с женой и тремя детьми в особнячке в Альфорвиле. Более коренастый, более крепкий, чем он, брат работал механиком в Национальном обществе Французских железных дорог.
У него была даже мать. Она жила в Рубе и, вторично выйдя замуж, осуществила мечту своей жизни - ее новый муж содержал кабачок вблизи канала.
Все эти люди не имели ничего общего ни с ним, ни с его квартиркой на улице Сен-Дени. Никто из них ни разу не переступал ее порога.