Естественным образом, священник одним из первых явился во дворец приветствовать возвратившегося молодого дворянина. Как протекало это свидание, в точности неизвестно; но легко было догадаться о каком-то недоразумении между ними, так как отец Рокко не повторил своего визита. Он не жаловался на Фабио, а просто отмечал, что сказал нечто направленное ко благу молодого человека, но его слова были приняты не так, как следовало, поэтому он считает желательным, во избежание неприятной возможности дальнейших столкновений, не показываться некоторое время во дворце. Люди недоумевали. Они были бы удивлены еще сильнее, если бы тема маскарада не занимала как раз в ту пору всего их внимания и не помешала им заметить другое странное событие, связанное со священником. Через несколько недель после того, как прервалось его общение с Фабио, отец Рокко вернулся к своему старому образу жизни скульптора и открыл давно запертые двери студии своего брата.
Прослышав об этом, тотчас явились к нему прежние рабочие Луки Ломи, с просьбой взять их обратно; но им было сказано, что в их услугах теперь не нуждаются. Заходили в студию посетители, но их неизменно отсылали прочь, с разочаровывающим указанием, что они не могут увидеть там ничего нового. Так проходили дни, пока Нанина не оставила своей должности и не возвратилась в Пизу. Об этом обстоятельстве не преминул сообщить отцу Рокко его флорентийский корреспондент; но был ли патер слишком занят статуями, или же то было результатом его осторожного правила никогда не допускать без надобности даже тени умаления своего достоинства, только он не сделал никаких попыток повидать Нанину или хотя бы оправдаться перед ней в письме. Каждое утро он проводил один в студии, а время после полудня посвящал своим священническим обязанностям, пока не наступил канун костюмированного бала во дворце Мелани.
В этот день патер Рокко рано покрыл статуи и запер двери рабочих помещений, потом вернулся домой и больше не выходил. Кое-кто из его знакомых пожелал увидеть его, но всем говорили, что он чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы принять их. Если бы они могли проникнуть в его маленький кабинет и взглянуть на него, они легко убедились бы в том, что это не было пустой отговоркой. Они заметили бы, что лицо его необычайно бледно и что его обычное спокойствие нарушено.
Под вечер его взволнованное состояние усилилось, и старая экономка, пытавшаяся уговорить его хоть немного поесть, была изумлена, когда он ответил ей резко и раздраженно - в первый раз за все время ее службы у него. Немного позже ее изумление еще возросло, когда он послал ее с запиской во дворец Асколи и оттуда быстро пришел ответ, церемонно врученный ей одним из слуг Фабио. "Давненько между ними ничего не было! Не хотят ли они снова подружиться?" - подумала экономка, поднимаясь по лестнице к своему хозяину с ответной запиской.
- Я сейчас чувствую себя лучше, - прочтя ее, сказал патер, - да, настолько хорошо, что рискну выйти. Если кто-нибудь спросит меня, скажите, что я ушел во дворец Асколи.
С этими словами он направился к двери, потом вернулся и попробовал замок небольшого шкафа; убедившись, что шкаф надежно заперт, он вышел.
Фабио он нашел в одной из больших гостиных дворца, гневно шагающим взад и вперед и держащим в руках какие-то бумажки, смятые в общий комок. На одном из столов лежало простое черное домино для маскарада следующей ночи.
- Я как раз сам собирался написать вам, когда получил ваше письмо, - без лишних слов начал молодой человек. - Вы предлагаете мне возобновление дружбы, и я принимаю ваше предложение. Не сомневаюсь в том, что ваши замечания при последней встрече на тему о втором браке были благожелательны, но они рассердили меня, и в своем раздражении я наговорил лишнего. Если я вас задел, я сожалею об этом. Погодите! Прошу извинить меня на минуту: я еще не кончил. По-видимому, вы не единственный в Пизе, кому представлялся вопрос о возможности моей новой женитьбы. С тех пор как стало известно, что завтра я намерен появиться на балу, меня преследуют анонимными письмами, гнусными письмами, продиктованными побуждениями, для меня совершенно непостижимыми. Я прошу у вас совета, как мне лучше всего обнаружить авторов; и, кроме того, мне нужно задать вам очень важный вопрос. Но сначала прочтите сами одно из писем: любое может служить образцом.
Пытливо устремив взгляд на патера, Фабио подал ему одну из записок. Все еще бледнее обычного, отец Рокко присел у ближайшей лампы и, затенив глаза, прочел следующие строки:
"Граф Фабио! В Пизе ходит молва, что вы, как молодой человек с ребенком, оставшимся без матери, не прочь снова жениться. Принятие вами приглашения во дворец Мелани, видимо, подтверждает этот слух. Вдовцы, верные своим усопшим женам, не ходят на костюмированные балы проводить время среди самых красивых незамужних женщин города. Пересмотрите ваше решение и оставайтесь дома! Я знаю вас, мне доводилось встречаться с вашей женой, и я торжественно взываю к вам: бегите искушения, ибо вам нельзя жениться вторично! Пренебрегите моим советом - и вы будете в этом раскаиваться до конца своих дней. У меня есть причина говорить так, веская, роковая причина, которую я не могу открыть. Если вы хотите, чтобы ваша жена спокойно лежала в могиле, если вы хотите внять грозному предостережению, не ходите на маскарад!"
- Я спрашиваю вас - и уверен, что со мной согласится всякий, - разве это не гнусность? - яростно выкрикнул Фабио, когда священник возвратил ему письмо. - Попытка запугать меня памятью моей бедной умершей жены! Наглое утверждение, что я снова собираюсь жениться, когда у меня даже мысли такой не было! В чем тайная цель этого письма и остальных, похожих на него? Кому понадобилось не пускать меня на этот бал? Что означают слова "если вы хотите, чтобы ваша жена спокойно лежала в могиле"? Неужели у вас не найдется совета для меня, какого-либо плана, как найти злостную руку, писавшую эти строки? Говорите же! Почему, во имя неба, вы молчите?
Патер, подперев голову рукой и отвернув лицо от света, будто он слепил ему глаза, ответил тихо и спокойно:
- Я не могу говорить, не подумав. Тайну этого письма нельзя разрешить в одну минуту. В нем содержатся вещи, которые могут смутить и озадачить кого угодно.
- Какие вещи?
- Я не могу вдаваться в подробности, по крайней мере - сейчас.
- У вас странный вид: вы чего-то недоговариваете. Неужели вы не выскажетесь более определенно? Не дадите мне совета?
- Я посоветовал бы вам не ходить на бал!
- Вот как! А почему?
- Если бы я привел вам свои причины, боюсь, что я только напрасно раздражил бы вас.
- Отец Рокко! Ни ваши слова, ни ваше поведение не удовлетворяют меня. Вы говорите загадками, сидите в темноте, прячете от меня лицо!
Священник мгновенно поднялся и повернулся лицом к свету.
- Рекомендую вам сдержать свой гнев и быть со мной вежливым, - размеренно и твердо произнес он, пристально глядя на Фабио.
- Мы не будем затягивать этот разговор, - промолвил молодой человек, сделав над собой явное усилие, чтобы успокоиться. - Но я хочу задать вам один вопрос, а после этого мне нечего больше будет сказать.
Патер наклонил голову, в знак того, что готов слушать. Он все еще стоял спокойный, бледный и решительный, в полном свете лампы.
- Мне кажется возможным, - продолжал Фабио, - что эти письма связаны с какими-либо неосторожными словами, сказанными моей покойной женой. Я спрашиваю вас, как ее духовного наставника и близкого родственника, пользовавшегося ее доверием, не высказывала ли она вам когда-либо желания, на случай, если я переживу ее, чтобы я воздержался от новой женитьбы?
- А вам она не высказывала такого желания?
- Никогда! Но почему вы уклоняетесь от ответа, задавая встречный вопрос?
- Потому что я не могу вам ответить.
- По какой причине?
- По той, что я не могу в своем ответе, все равно, положительном или отрицательном, касаться того, что слышал на исповеди.
- Теперь сказано достаточно, - произнес Фабио, с досадой отворачиваясь от патера. - Я ожидал, что вы поможете мне разъяснить это таинственное дело, а вы всячески стараетесь еще больше затемнить его. Каковы ваши мотивы, что означает ваше поведение, мне совершенно неизвестно. Но я скажу вам то, что сказал бы в совсем иных выражениях, если бы здесь были они, те негодяи, которые писали эти письма: никакие угрозы, никакие тайны, никакие заговоры не помешают мне быть завтра на балу! Я могу прислушаться к убеждению, но презираю угрозы. Вот лежит мой костюм для маскарада. Никакая сила на земле не помешает мне завтра вечером надеть его!
С этими словами он указал на черное домино и полумаску, лежавшие на столе.
- Никакая сила на земле! - с улыбкой повторил за ним отец Рокко, делая ударение на последнем слове. - По-прежнему суеверны, граф Фабио? Не думаете ли вы, что силы потустороннего мира общаются со смертными на маскарадах?
Фабио вздрогнул и, отвернувшись от стола, уставился взглядом в лицо патеру.
- Вы только что предложили, чтобы мы не затягивали этого разговора, - заметил отец Рокко, все еще улыбаясь. - Пожалуй, вы правы: расставаясь сейчас, мы еще можем расстаться по-дружески. Вы выслушали мой совет не ходить на бал и отказываетесь ему последовать. Мне больше нечего сказать. Доброй ночи!
Прежде чем Фабио успел отозваться гневной репликой, которая уже была у него на языке, дверь комнаты открылась, закрылась, и священник исчез.
Глава III
На следующий вечер, в час, указанный для сбора в пригласительных билетах на костюмированный бал, Фабио все еще медлил в своем дворце, а черное домино все еще лежало, нетронутое и словно забытое, на столе. Задержка не была вызвана какой-либо переменой в намерении графа отправиться во дворец Мелани. Его решимость присутствовать на балу осталась непоколебленной; и все же в последнюю минуту он медлил и продолжал медлить, сам не зная, почему. Казалось, какое-то странное влияние удерживало его в стенах его одинокого дома. Будто огромный, пустой, безмолвный дворец вновь обрел в этот вечер былое очарование, утраченное со смертью его госпожи.
Фабио покинул свои апартаменты и направился в детскую, где его крошка-дочь спала в колыбели. Он сел и долго смотрел на нее, вспоминая спокойно и нежно о многих происшествиях своей прежней жизни, потом вернулся к себе. Внезапное чувство одиночества нахлынуло на него после посещения комнаты ребенка, но он не пытался подбодрить себя, хотя бы ускорив свое отправление на бал. Вместо этого он спустился в свой кабинет, зажег лампу для чтения и, открыв бюро, вынул из ящика письмо, написанное ему Наниной. Это было не в первый раз, что внезапный прилив одиночества сочетался для него с воспоминанием о письме молодой работницы.
Медленно прочел он его целиком и, кончив, не выпускал из рук. "У меня молодость, титул, богатство, - печально думал он, - все, к чему стремятся в жизни. И все же, когда я пытаюсь подумать о каком-либо человеческом существе, которое искренне и верно любило бы меня, я не могу вспомнить никого, кроме бедной преданной девушки, писавшей эти строки!"
Картины минувших дней, когда он впервые встретился с Наниной, первого сеанса, когда она позировала ему в студии Луки Ломи, первого посещения ее опрятной комнатки в переулке все более и более ярко вставали перед ним. Весь поглощенный ими, он сидел, рассеянно выводя пером на лежавших под рукой листках почтовой бумаги линии и кружки, фрагменты украшений, смутные очертания когда-то задуманных статуй, пока внезапное падение пламени в лампе не пробудило, подобно толчку, его внимания к действительности.
Он взглянул на часы. Было близко к полуночи. Это открытие заставило его, наконец, осознать необходимость немедленного ухода. Через несколько минут, надев домино и маску, он уже был в пути.
К тому времени, как он достиг дворца Мелани, первая часть празднества уже окончилась. "Симфония игрушек" была сыграна, гротескная пляска исполнена среди общего смеха; теперь гости большей частью подкреплялись в аркадских беседках перед новыми танцами, в которых ожидалось участие всех присутствовавших. Маркиз Мелани, с характерным для него чудачеством, разделил свои две античные буфетные комнаты, как он это называл, на "легкое" и "тяжелое" отделения. Фрукты, печенья, сласти, салаты и безобидные напитки были отнесены к первому, а все крепкие вина и плотные блюда - ко второму. Все тридцать пастушек, по приказу маркиза, также с самого начала вечера были разделены поровну между обеими комнатами. Но, по мере того как гости начали все больше и больше устремляться в "тяжелое" отделение, десять из числа пастушек, приставленных к отделению легких блюд, были переведены в другое, чтобы помочь обслуживать голодное и страдавшее жаждой большинство гостей, которых нельзя было удовлетворить пирожными и лимонадом. Среди пяти девушек, оставшихся в комнате легкого угощения, была Нанина. Мажордом скоро заметил, что новизна обстановки сильно волнует ее, и он мудро решил, что, если послать ее туда, где толпа гуще и шум громче, она не только не принесет никакой пользы, но даже будет мешать более уверенным в себе и опытным товаркам.
Когда Фабио прибыл во дворец, "тяжелое" отделение было полно веселым гулом, и многие кавалеры, воспламененные античными костюмами пастушек, уже начинали отпускать им комплименты. Как только ему удалось ускользнуть от приветствий друзей, обступивших его со тех сторон и поздравлявших с возвращением на родину, Фабио удалился поискать более спокойного места. Жара, шум и сутолока так оглушили его после тихой жизни последних месяцев, что для него было подлинным облегчением бродить по полуопустевшим залам и на противоположном конце великолепной анфилады очутиться во второй аркадской беседке, которая казалась достаточно мирной, чтобы заслуживать свое название.
Когда он зашел в эту комнату, там было несколько гостей; но отдаленные звуки начавшейся танцевальной музыки увлекли их прочь. Небрежно окинув взглядом прихотливое убранство помещения, Фабио присел один на диван у двери и, чувствуя, что ему становится жарко и неудобно в маске, снял ее. Не успел он это сделать, как услышал слабый вскрик со стороны длинного стола с закусками, за которым стояли пять прислужниц. Он вскочил и едва поверил своим глазам, когда оказался лицом к лицу с Наниной.
Щеки ее покрыла бледность. К ее изумлению при виде молодого дворянина явно примешивался ужас. Женщина, стоявшая рядом с ней, инстинктивно протянула руку и поддержала Нанину, заметив, что она ухватилась за край стола. Фабио поспешно обошел кругом, чтобы заговорить с ней. При его приближении голова ее опустилась на грудь и она тихо сказала:
- Я совсем не знала, что вы в Пизе. Я не думала, что вы можете быть здесь. О, я верна тому, что обещала в письме, хотя и может показаться, что я изменила своему слову!
- Я хочу поговорить с тобой о письме, сказать тебе, как бережно я храню его и как часто перечитываю, - проговорил Фабио.
Она подняла голову и боролась со слезами, неудержимо навертывавшимися у нее на глазах.
- Нам не надо было встречаться, - сказала она, - никогда, никогда не надо было встречаться вновь!
Прежде чем Фабио успел ответить, вмешалась соседка Нанины по работе.
- Ради создателя, перестаньте говорить с ней здесь! - негодующе воскликнула она. - Если сюда войдет мажордом или кто-нибудь из старших слуг, вы навлечете на нее ужасные неприятности. Подождите до завтра и найдите более подходящее место.
Фабио сразу почувствовал справедливость ее упрека. Он вырвал листок из своей записной книжки и написал на нем: "Я должен сказать тебе, как я чту и благодарю тебя за это письмо. Завтра - в десять часов - калитка позади сада Асколи. Верь в мою правдивость и честь, Нанина, ибо я слепо верю в твою". Написав эти строки, он отцепил от грозди часовых печаток маленький ключ, завернул его в записку и зажал в ее руке. Его пальцы медлили расстаться с ее пальцами. Он уже готов был снова заговорить с ней, как вдруг заметил, что рука соседки Нанины, только что поднявшаяся, чтобы сделать ему знак удалиться, внезапно упала.
Фабио быстро обернулся и увидел маску, одиноко стоявшую среди комнаты и одетую в желтое с головы до ног. На женщине был желтый капюшон, желтая полумаска с бахромой, свисавшей над всей нижней частью ее лица, и желтое домино, вырезанное на рукавах и по краям в виде длинных языков пламени, трепетно развевавшихся в легкой струе воздуха, тянувшей от двери. Черные глаза сверкали зловеще ярко сквозь отверстия маски, темно-желтая бахрома перед ее ртом медленно колыхалась от дыхания. Без слова, без движения, стояла она перед столом, и ее пылающие черные глаза уставились на Фабио, как только он повернулся к ней. Внезапный холод пронизал его, когда он заметил, что желтая ткань домино и маска незнакомки были точно такого же оттенка, как у желтых драпировок и мебели, выбранных его женой после их свадьбы для украшения ее любимого будуара.
- Желтая маска! - нервно зашептали девушки и сбились в кучку за столом. - Опять эта желтая маска!
- Заставьте ее говорить!
- Предложите ей что-нибудь отведать!
- Пусть молодой господин угостит ее! Заговорите с ней, сударь! Заговорите с ней! Она скользит повсюду в своем страшном желтом наряде, как дух!
Фабио машинально оглянулся на девушку, шепотом обращавшуюся к нему. При этом он заметил, что Нанина по-прежнему отворачивается, приложив к глазам платок. Очевидно, она все еще боролась с волнением, вызванным в ней неожиданной встречей, и - скорее всего по этой причине - единственная в комнате не знала о присутствии Желтой маски.
- Заговорите с ней, сударь! Заговорите же с ней! - зашептали две молодые прислужницы разом.
Фабио снова повернулся к столу. Черные глаза, как и раньше, жгли его из-за бурой желтизны маски. Он кивнул девушкам, только что говорившим с ним, бросил прощальный взгляд на Нанину и начал обходить стол, перед которым стояла Желтая маска. Сверкающие глаза провожали его шаг за шагом. Казалось, их злобные лучи все более и более упорно проникали в него, когда он огибал конец стола и приближался к неподвижной призрачной фигуре.
Он подошел к женщине вплотную, но она не пошевелилась, и взгляд ее не дрогнул ни на миг. Фабио остановился и хотел заговорить; но по его телу снова ударила волна холода. Непреодолимый ужас, невыносимое отвращение овладели им; всякое сознание внешних вещей, шепот девушек за столом, мягкий ритм танцевальной музыки, отдаленный гул веселой болтовни - все это вдруг исчезло для него. Содрогаясь, он отвернулся и покинул комнату.
Идя на звуки музыки и больше всего на свете желая теперь очутиться в самой густой толпе, он был остановлен в одной из меньших комнат гостем, который только что встал из-за карточного стола и протягивал ему руку с сердечностью старого знакомого.
- Приветствую вас снова в свете, граф Фабио! - весело начал он и вдруг осекся. - Что это? Вы бледны, и ваша рука холодна! Надеюсь, вы не больны?
- Нет, нет! Но я немного напуган - не могу сказать, почему - крайне странно одетой женщиной, которая своим упорным взглядом совсем вывела меня из равновесия.
- Неужели вы говорите о Желтой маске?
- Да, о ней. Вы видели ее?