Добрая женщина почти выбежала из кухни, а я быстро влил в себя последние капли укрепляющего питья. Затем, сорвав с шеи салфетку, я поднялся с места и направился прямиком в спальню. Судя по хмурому лику небес, я понимал, что ближайшие часы не принесут перемен в той унылой погоде, которая вот уже несколько дней омрачала и даже угнетала наш город, а потому я снял с вбитых в стену крюков шляпу и плащ и поспешил к выходу.
У распахнутой парадной двери я застал Матушку в беседе с Крокеттом - она стояла на пороге, а тот - у самого входа, держа в затянутой в перчатку правой руке поводья двух прекрасных с виду скакунов: одного - гнедого, другого - чалого с красноватым оттенком.
- Добро утречко, напарник, - приветствовал он меня. - А я как раз уговариваю вашу тетушку Клемм не волноваться, если мы не вернемся к ночи, ведь нам нужно проехать изрядное расстояние, пока мы доберемся до этих Аш…
Поскольку я стоял прямо позади Матушки и она не могла меня видеть, я воспользовался сим обстоятельством и, глядя прямо в лицо Крокетту, резко покачал головой. Глаза пограничного жителя слегка расширились от неожиданности, потом в них мелькнула искра понимания, когда смысл жеста дошел до него.
- Ну, пока мы добреемся до тех мест, куда едем, - закруглил он свою фразу.
Надев шляпу и плащ, я прошел мимо тетушки на тихую улочку, и покоритель дикой природы протянул мне поводья гнедого. Приняв из его рук уздечку, я вдел левую ногу в стремя и одним плавным движением вскочил в седло.
- Жаль, погода не исправилась к вашей поездке, - посочувствовала нам тетушка.
- Не так уж она плоха, миссус Клемм, - ободрил ее Крокетт, взлетая на скакуна. - Случалось мне охотиться в такие холодные деньки, что солнце к небу примерзало, когда пыталось выползти поутру! По сравнению с этим нынешний денек - все равно что солнечный июнь. Кстати говоря, передайте мисс Виргинии, что старый Дэви Крокетт хотел бы еще разок послушать ее пение. У девицы голос - что твоя канарейка, распотрошите меня, как медведя, если вру!
- Я так и передам, - ответила Матушка с широкой и радостной улыбкой.
- А от меня скажите, - вмешался я, - что это безрадостное утро на грани зимы и весны стало для меня еще печальнее при мысли, что за весь сегодняшний день я не увижу ее дивного личика!
- Непременно, дорогой! - обещала Матушка, после чего легким манием руки попрощалась с нами и - в тот момент, когда мы развернули коней и двинулись рысью по Эмиш-стрит - напутствовала нас жизнерадостным советом: - Хорошего вам дня, мальчики!
Содержательной беседе с моим спутником по дороге к северной окраине города препятствовала реакция, которую он вызывал у прохожих. На каждом перекрестке его немедля узнавали и пешие, и конные, приветствовавшие его кличами:
"Взять их, Дэви!", "Ура Крокетту" и другими пылкими восклицаниями в том же роде. Пограничный житель принимал эти излияния чувств с благосклонной улыбкой, каждый раз срывая с головы шляпу и звучно рявкая: "Спасибо, мои добрые граждане!", а я молча трусил вслед, против воли обратившись в Санчо Пансу при этом странствующем рыцаре.
Лишь когда мы оставили город далеко позади, у нас появилась наконец возможность общаться. Начало разговору положил полковник, осведомившийся, по какой причине я прервал его на полуслове во время разговора с Матушкой.
- Клянусь, По, у меня чуть голова не лопнула, пока я скумекал, на что, черт побери, вы намекаете! - воскликнул он. - Голова у вас так тряслась, я уж думал, не пляска ли святого Виста!
Я пояснил, что поступок мой был продиктован заботой о душевном спокойствии тети Марии, от которой я желал скрыть степень своего участия в нынешнем предприятии.
- Мое поведение, - добавил я, - стало естественным выражением того нежного чувства, какое я питаю к тетушке - существу, коему я обязан сыновней любовью и преданностью.
Крокетт повернул голову и присмотрелся ко мне - теперь мы ехали рядом по изборожденной глубокими колеями дороге, которая вилась среди красот сельской местности.
- А что же ваша родная мать, По? Я так понял, бедняги уже нет среди нас?
Точность его замечания я подтвердил меланхолическим вздохом:
- Прекрасная звезда, чей яркий, хотя и кратковременный блеск доставлял безграничное наслаждение всем, кто взирал на нее, моя мать, прославленная служительница Мельпомены Элиза По, скончалась от чахотки в нежном возрасте двадцати четырех лет, когда я едва вышел из младенчества.
Мой спутник прищелкнул языком в знак сочувствия.
- А ваш отец?
Достаточно было любого упоминания о родителе, чтобы сердце мое воспалилось гневом.
- Как ни прискорбно преступать заповеди "Декалога", самая мысль об этом мизерабельном существе, недостойном звания человека, вызывает у меня самые низменные эмоции. - С минуту я помолчал, желая обрести власть над своими чувствами, а затем продолжал: - Он тоже был актером, хотя столь заурядным, что навлек на себя единогласное осуждение публики и критиков. Более мне о нем ничего не известно, ибо едва миновал год после моего рождения, как он - о, бесчеловечная жестокость! - покинул мою святую, обреченную на гибель мать!
- Ах он, язычник подлый! - с негодованием отозвался Крокетт. - Да такого змея повесить - и то мало!
- Вероятно, именно таковая участь и постигла в итоге лишенного всяких принципов негодяя, ибо он исчез, словно в воздухе растворился, и с тех пор мы о нем не слыхали.
Мы ехали дальше в глубоком, задумчивом молчании.
- Да, По, - произнес наконец пограничный житель, - плохая вам выпала карта в детстве, это уж точно. Ничего нет страшнее в этом мире, чем осиротеть в малолетстве.
- Это страшнее, чем могут вообразить себе те, кого не постигла подобная катастрофа, - подхватил я. Мысль о жестокой судьбе, не только оставившей меня без материнской ласки, но и отдавшей меня на попечение жестокому, лишенному сердца и разумения опекуну, перехватила мне горло и на какое-то мгновение лишила дара речи. Наконец, совладав с собой, я продолжал: - Лишь благодаря душевной доброте моей тетушки впервые в своем злополучном бытии я познал сладчайшее из благословений - безграничную, непоколебимую материнскую любовь!
- Прекрасные чувства, По, и они делают вам честь, - одобрительно кивнул Крокетт, - но с чего вашей тетушке Клемм тревожиться? Пока Дэви Крокетт с вами, можете чувствовать себя в безопасности, словно крошка опоссум у матушки в брюхе, и пусть этот чумной негодяй Нойендорф сколько угодно грозится, что доберется до вас со своим ножом!
Последние слова поразили меня до такой степени, что я резко натянул поводья, и жеребец взвился на дыбы, едва не сбросив меня в небольшой ручей, который мы с полковником как раз пересекали. Я, однако ж, легко справился со своим скакуном и перебрался на другой берег, и тогда уже обратился к своему спутнику за разъяснениями:
- Нойендорф? По какой же причине он изрыгает подобные угрозы, когда именно я предпринял попытку убедить власти в том, что кровавые отметки на месте жестокого убийства не складываются в его имя?
Мы остановились на травянистом склоне под сенью ив.
Одна рука полковника покоилась на луке седла, другой он, слегка наклонившись, ласкал шею своего коня.
- Разумных причин от него не ждите, По, - такой уж это выродок. Вбил себе в башку, что кабы не вы, мы бы с ним не схлестнулись. Так мне сказал капитан Расселл. И теперь он бродит по городу и клянется нарезать из вас ремни для правки лезвия и этим самым лезвием вырезать мне сердце и приготовить из него жаркое.
Озноб сотряс меня, как только я припомнил страшный нож с длинным клинком, который Нойендорф не усомнился пустить в ход в схватке с полковником.
- Чтоб меня подстрелили, да вы белей яичной скорлупы сделались! - воскликнул Крокетт. - Неужто боитесь этого тупого подонка? - Распрямившись в седле, полковник звучно хлопнул меня ладонью по плечу. - Вот бы он сейчас явился по наши души! Я бы разделался с ним быстрее, чем аллигатор проглотит щенка.
Перед нами расстилался долгий путь по дикой, необитаемой местности, и каждый холм, любое ущелье и каждая рощица могли послужить идеальным прикрытием для засады.
- Должен признаться, - заметил я, - что мне представляется странным, что вы, зная о зловещих угрозах Нойендорфа и его неистовую, дикую натуру, не сочли благоразумным прихватить с собой оружие, полковник Крокетт!
- Оружие?! - с громким хохотом ответил он. - Пусть меня поленом задавит, если я голыми руками не справлюсь с этим пресмыкачим! - С этими словами он дернул вожжи, щелкнул языком и вновь направил своего коня на дорогу, а я, подхлестнув гнедого, поспешил за ним.
Прямо у нас над головой из угрюмых, низко нависших туч послышался глухой угрожающий раскат грома. Широко улыбаясь, Крокетт высоко поднял правую руку, хлопнул себя по бедру и провозгласил:
- Прислушайтесь к этой песне, По! Пусть себе люди твердят о реве Ниагары и морском прибое, но дайте мне чудесательный шум надвигающейся грозы, и прочая музыка природы покажется рядом с ней что свисток рядом с церковным органом. Клянусь Великим Папашей наверху, эти самые гром и молния для меня - главное чудо во всем творении. Капелька такой вот музыки природы перед сном - и я проснусь богатырем, способным удержать в своих объятиях Миссисипи. Отломлю полскалы вместо жернова, своими руками заменю целую лесопилку! - И, бросив на меня взгляд исподтишка, неутомимый болтун продолжал: - Я вам не рассказывал, По, как однажды вылечился от страшенной зубной боли, просто-напросто проглотив шаровую молнию? Не рассказывал? Ну так вот, случилось это в 1816 году, вскоре после того, как мы со Стариной Гикори усмирили индейцев племени крик во время большой войны с краснокожими. Просыпаюсь я поутру и чувствую: прихворнул малость. Говорю себе: Дэви…
Мы продолжали путь к северу, лошади скакали ноздря в ноздрю, а Крокетт продолжал развлекать меня своим колоритным повествованием, детали которого, однако, ускользнули от меня, поскольку мое внимание было полностью поглощено не этой до бессовестности раздутой фантазией, а суровым пейзажем, чьи с виду невинные черты - горы и долы, то густая, то редкая растительность - внезапно окрасились мрачной - страшащей - преследующей меня мыслью о скрытой, подстерегающей погибели!
ГЛАВА 10
Остаток путешествия я провел в состоянии крайнего беспокойства, а многоречивый покоритель границы рысил бок о бок со мной, погрузившись в неистощимый поток своей экстравагантной болтовни. Хотя дивертисменты о яростных схватках с индейцами, пантерами, аллигаторами, волками и гигантскими представителями племени ursa предназначались для увеселения и ободрения слушателя, на меня они оказали противоположное действие, не смягчив, а еще более обострив и без того напряженное состояние сильного нервного возбуждения.
Поэтому, казалось бы, я должен был почувствовать радость и облегчение, когда, вынырнув из густого соснового бора, мы завидели впереди цель нашей экспедиции. Но нет: не знаю почему, но один вид обиталища достопочтенного семейства Ашеров наполнил мое сердце глубочайшей, невыносимой мукой!
Что же это, гадал я, пока лошади влекли нас к темному, грозно нависающему зданию, - почему один вид дома Ашеров внушил мне такой страх? Ведь помимо общего впечатления небрежения и распада, ничто в этом доме не могло оказать столь безотрадное - столь скорбное - столь глубоко мрачное воздействие на мою душу.
То беспросветное уныние, которое придавило мой дух, когда мы с полковником натянули поводья, остановившись перед грандиозным парадным крыльцом, и смогли внимательнее разглядеть внешние приметы этого здания, его блеклые, лишившиеся краски стены, пустые глазницы окон, плесень, спутанной паутиной свисавшую с застрех, я могу сравнить, из всех известных мне ощущений, лишь с пробуждением курильщика опия. Самый вид этого дома наполнил мою душу неописуемым беспокойством, тем возбуждением и напряжением всех нервов, которое сродни ужасу!
- Домишко-то мхом оброс, - заметил Крокетт, слезая с седла и привязывая поводья к некогда изысканно украшенной, а ныне проржавевшей коновязи. Подняв глаза и пристально оглядев особняк, он неодобрительно покачал головой и пробормотал: - Кабы я жил в такой роскоши, я бы уж постарался получше смотреть за своей норой, чем эти Ашеры!
Пока я слезал со своего скакуна и отводил его к коновязи, полковник уже приблизился к парадному входу.
- Что за… - послышалось его восклицание. Я поспешил к нему и увидел, что внимание полковника привлек тяжелый железный молоток, подвешенный в середине двери. Этот предмет отличался на редкость странной формой, а именно:
- он был отлит и виде поднявшегося на дыбы кентавра, на чьем зверском лице запечатлено было выражение дикой и безудержной похоти. В своих объятиях чудище сжимало нежную девушку, столь нагло и непристойно ухватив ее, что - краснею, выводя эти слова на бумаге, - бюст ее был обнажен самым нецеломудренным образом!
- Ох уж эти Ашеры, - проворчал Крокетт, уставившись на дверной молоток с гримасой, в которой восхищение пропорционально смешивалось с потрясением и негодованием. - Лягушатники, что ли?
- Насколько мне известно, - возразил я, - семья английского происхождения.
- Ну-ну, - буркнул Крокетт. - Чтоб меня повесили - в жизни не видел ничего подобного! - И, ухватившись за хитрокованый молоток, застучал им в металлическую пластину на двери.
На его призыв ответило молчание, столь затянувшееся, что я уже готов был сдаться. Должно быть, обитатели угрюмого жилища покинули его и наше экспедиция предпринята втуне! Выждав с минуту, полковник вновь взялся за молоток и возвестил о нашем присутствии целым рядом громких, настойчивых ударов - и снова без всякого отклика.
Только я обернулся к моему спутнику, чтобы поделиться с ним возникшими у меня соображениями, как изнутри дома послышались другие звуки: шарканье ног - грохот отодвинутого засова - скрип дверных петель. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, едва позволяя разглядеть в глубоком сумраке холла чье-то до странности бледное лицо.
- Что вам нужно? - вопросил голос, столь же проржавевший и отвыкший от употребления, как и дверные петли.
- Добрый день, - как нельзя любезнее ответил я. - Мы хотели бы поговорить с хозяином этого дома, мистером Роджером Ашером.
- Это невозможно! - воскликнул анемичный персонаж по ту сторону двери. - Он не желает говорить ни с вами, ни с кем другим. Уходите! - И с этими невежливыми словами он попытался захлопнуть дверь.
Однако полковник успел вытянуть руку и, ухватившись за дверь, не дал ей закрыться.
- Потише! - воскликнул он. - Мы с приятелем большой путь проделали и не позволим обойтись с нами так грубо.
- Вас сюда не звали! - запротестовал тот.
- Пусть так. Но Дэвид Крокетт никому спуску не дает. Когда со мной говорят пребережительно, я раскаляюсь, точно клещи кузнеца!
Эта яростная речь оказала некоторое действие на бледнолицего.
- Полковник Дэвид Крокетт? - переспросил он. - Из штата Теннесси?
Единственный и неповторимый! - отвечал пограничный житель. - А это мой напарник, мистер Эдгар По из Балтимора.
- По, - также раздумчиво повторил анемичный тип. - И это имя не вовсе незнакомо мне. - После очередной заминки - похоже, в этом человеке происходила сильная внутренняя борьба - он испустил глубокий вздох, словно капитулируя, отступил от входа и широко распахнул перед нами дверь. - Вероятно, я был неправ. Входите, джентльмены, входите. Скорее! Скорей! Воздух снаружи слишком сырой и холодный, я не могу подвергаться губительным сквознякам!
Повинуясь этому приглашению, мы с Крокеттом поспешно переступили порог угрюмого дома, а бледный господин, который, как я уже догадывался, был не кто иной, как домовладелец, мистер Роджер Ашер собственной персоной - немедленно захлопнул дверь наглухо.
- Сюда, джентльмены, произнес этот странный индивидуум, приглашая нас пройти по длинному, сумрачному кори дору Уходящие ввысь стены были увешаны темными, обветшавшими гобеленами; на дорогой, до дыр изъеденной молью ткани виднелась причудливая вязь орнаментальных фигур и тонкого, экзотического узора.
Проводив нас в просторную и столь же сумрачную гостиную, наш кадаверозный хозяин жестом указал на два массивных кресла черного дерева, упиравшиеся ножками в потертый саксонский ковер перед пылающим камином. Скинув шляпу и дорожный плащ, я опустился на один из этих предметов меблировки, а Крокетт облюбовал второй. Тем временем Ашер подошел к камину и разворошил кочергой горящие головешки, что позволило мне внимательнее оглядеть большую, запущенную комнату.
На взгляд размеры ее составляли по меньшей мере тридцать на двадцать пять футов. Половицы старинного дуба потемнели со временем до черноты; потолок, тоже из гнетуще-темного дуба, был высоким и сводчатым, с богатой, но громоздкой и гротескной резьбой в то ли готическом, то ли друидическом стиле.
Стену напротив входа почти полностью занимало высокое окно с алыми панелями, обрамленное ниспадающими шторами такого же алого, хоть и несколько выцветшего оттенка. Сквозь алые витражи проникали слабые отблески света, и благодаря им отчетливее проступали наиболее крупные предметы окружавшей меня обстановки. Но понапрасну я напрягал глаза, пытаясь разглядеть что-либо в отдаленных уголках гостиной, погруженных в глубокую тень, где мне мерещилась пара неподвижных часовых. Позднее я обнаружил, что то были хранившиеся в семействе Ашеров из поколения в поколение и слегка уже проржавевшие средневековые доспехи. Одна из этих фигур стояла напряженно выпрямившись, сжимая в металлической правой перчатке грозный боевой топор или алебарду, а второй была придана еще более воинственная поза: колени слегка согнуты, в руке копье с длинной рукоятью, направленное прямо вперед, как будто воин изготовился к нападению.
Меблировка гостиной была избыточной, антикварной и, судя по креслам, в которые уселись мы с полковником, до крайности некомфортной. В целом комната производила впечатление клонящегося к упадку и гибнущего величия, былого изобилия и красы, ныне деградировавших в мрачную, жуткую, неисцелимую убогость.