Да-да. Что с тобой происходит? Ничего, все в порядке. Что-то не похоже. Ну ладно, повторю еще раз: в среду в Кемптоне ты скачешь на Коралловом Рифе. Коралловый Риф, - прилежно повторил я. - Для Виктора Бриггса. Правильно. Умница. Он что-нибудь говорил о… вчерашнем? Ничего он не говорил, - покачал головой Гарольд. - Мы с ним после скачек пропустили стаканчик. Но ты же знаешь Виктора - не захочет, так из него слова не вытянешь. Все посмеивается, не понятно, с какой радости. Ничего, пока он мне прямо не скажет, что отказывается от твоих услуг, будешь скакать на его лошадях как миленький.
Он протянул мне стакан и банку кока-колы, себе же налил большую порцию виски.
На этой неделе работы немного, - сказал он. - В понедельник и во вторник можешь гулять - Голыш не участвует в соревнованиях в Лисестере: захромал от местного повышения температуры. Остается Коралловый Риф в среду, Ювелир в пятницу и еще два заезда в субботу, если не будет дождя. А как у тебя с другими конюшнями? В субботу еду в Кемптон на скачки для новичков. Черт бы их побрал, этих новичков. Хоть прыгать-то они умеют?
Вернувшись домой, я отпечатал все пятнадцать негативов через голубой светофильтр. Как и на предыдущих фотографиях, пурпурные пятна превратились на белом фоне в серые строчки. К счастью, только первые два письма заканчивались обещанием скорого звонка и интересного предложения. Одно из них, как я и ожидал, предназначалось счастливому любовнику. Прочитав второе, я хохотал до полного изнеможения, а отсмеявшись, подумал, что теперь готов к любым откровениям, - меня уже ничто не удивит.
Остальные тринадцать снимков оказались своеобразной рабочей тетрадью Джорджа. Из нее я узнал, где и когда он делал свои уличающие
фотографии, какую использовал пленку и при какой выдержке; узнал я, и в какие дни Джордж ЛЛиллейс рассылал угрозы. Ему, должно быть, казалось проще и безопаснее хранить взрывоопасный материал в такой форме - не держать же на столе среди бумаг, вдруг кто-нибудь увидит. Записи были чрезвычайно интересны как комментарий к фотографиям и письмам, но ни одна не объясняла, что за предложение делал Джордж своим жертвам и какие суммы ему удавалось извлечь. Я не обнаружил ничего: ни
названия банка, ни номера счета. Джордж мог хотя бы намекнуть на тайник, где прятал деньги, но, видно, оставался скрытным даже наедине с собой.
В тот день я лег поздно и долго не мог заснуть. Утром мне нужно было позвонить в несколько мест. Сперва я набрал номер журнала "Лошадь и Собака", с главным редактором которого был знаком, и, объяснив ситуацию, попросил его поместить фотографию Аманды в ближайшем номере. Он посоветовал привезти снимок в редакцию сегодня же утром, если задержусь - будет поздно, они подписывают номер в печать в первой половине дня.
Буду в течение часа, - пообещал я. - Оставьте место в две колонки шириной, сантиметров семь в длину, и еще на- текст - над и под фотографией… В общем, сантиметров одиннадцать. На следующей за оборотом титула странице, справа, так, чтобы бросалось в глаза. Ну, Филип, это уж чересчур, - запротестовал было он, потом шумно вздохнул, и я понял, что он выполнит мою просьбу. - Да, кстати, Филип, вы ведь занимаетесь фотографией. Если у вас есть снимки скачек - привозите, поглядим. Мне нужны люди, не лошади. Портреты. У вас есть? Да. Отлично. И не тяните с этим делом. Ну, жду.
Узнав от Мари Миллейс телефон лорда Уайта, я
позвонил ему на виллу в Котсуолдс.
Вы хотите поговорить со мной? - удивился Старина Сугроб. - А, собственно, о чем? О Джордже Миллейсе. А, фотограф. Тот, что недавно умер?
Да, сэр. Его жена дружна с леди Уайт. Знаю, знаю, - нетерпеливо проговорил он. - Можем встретиться в Кемптоне, вас устроит?
Я ответил, что мне было бы удобнее зайти к нему домой, надеюсь, он не против. Старина Сугроб восторга не выразил, но все же согласился уделить мне полчаса и сказал, что будет ждать меня завтра в пять.
Покончив с этой тягостной обязанностью, я положил на рычаг липкую от вспотевших ладоней трубку. Противно. Может, лучше перезвонить лорду Уайту и отменить завтрашнюю встречу?
Потом я позвонил Саманте: разговор с ней вышел куда приятней предыдущего. Я спросил, не хотят ли они с Клэр поужинать со мной. Ее сердечный голос еще больше потеплел от удовольствия.
Сегодня? - спросила Саманта. Да. Я не смогу. А вот Клэр пойдет с радостью. Правда? Ну конечно, дурачок. Когда?
Я ответил, что заеду за Клэр около восьми. "Вот и чудненько", - сказала Саманта и спросила, как идут поиски Аманды, удалось ли мне напасть на след? Я начал рассказывать о своих делах запросто, словно знал ее всю жизнь. Да так оно в общем-то и было.
Отведя душу, я поехал в редакцию и передал фотографию и подпись: "ДЕСЯТЬ ФУНТОВ НАЛИЧНЫМИ. Мальчики и девочки! Знаете, где эта конюшня? Первый, кто сообщит Филипу Нору по телефону… получит ДЕСЯТЬ ФУНТОВ НАЛИЧНЫМИ!"
Мальчики и девочки? - удивленно переспросил редактор. - Думаете, они читают наш журнал? Не уверен. Но их мамаши читают.
Ненадежная публика.
Просмотрев папку с моими работами, редактор сказал, что начинает печатать серию портретов "Мир скачек": нужны новые, нигде не опубликованные
снимки. Мои подходят. Не соглашусь ли я продать несколько фотографий?
Ммм… да. Гонорар получите по стандартным расценкам, - заметил он вскользь, и я согласился, лишь некоторое время спустя решившись спросить, каковы же они, эти стандартные расценки. И тут же устыдился своего вопроса. Стандартные расценки словно зачеркивали радость, которую приносило мне любимое дело, причисляли к определенному клану людей, занимающихся фотографией ради денег. Я с раздражением думал о стандартных расценках. Но от гонорара все же не отказался.
Когда я заехал за Клэр, Саманты дома не было.
Заходи, сперва выпьем немного, - сказала Клэр, широко распахнув передо мной дверь. - Ну и погодка!
Я шагнул через порог из ноябрьской стужи и сырости. Клэр повела меня не вниз, на кухню, а в длинную, мягко освещенную гостиную, занимавшую почти весь первый этаж. Я огляделся: уютная, но незнакомая комната.
Узнаешь? - спросила Клэр.
Я покачал головой.
Ну-ка, скажи, где ванная? На втором этаже, первая дверь направо, голубой кафель, - ответил я без запинки. Прямо из подсознания, - засмеялась она. - Странно, правда?
В дальнем углу горел голубой экран, мелькали чьи-то лица. Клэр выключила телевизор.
Может, хочешь досмотреть? А, - она махнула рукой, - ерунда. Очередная лекция о вреде наркотиков. Горе-специалисты. Несли тут какую-то чушь. Ну что, выпьем? Чего тебе налить? Есть вино…
Она показала на уже открытую бутылку бургундского, и мы решили ее прикончить.
До того, как ты пришел, выступал какой-то дохляк, - сказала Клэр, - и вешал лапшу на уши: дескать, каждая пятая женщина принимает успокоительное, а из мужчин - только каждый десятый. Объяснил это тем, что бедные крошки ну совершенно не приспособлены к жизни - хрупкие беспомощные лапочки. Смех. Почему? Думаю, врачам, выписывающим рецепты, и в голову не приходит, что эти хрупкие беспомощные
лапочки делают с лекарствами, - ухмыльнулась Клэр.
А они, между прочим, премиленько добавляют их мужу в суп, и в котлетки, и в десерт, и тот все проглатывает, когда приходит с работы.
Я расхохотался.
Зря смеешься. Так оно и есть. Ну, например, если у бедной крошки муж - здоровенная тупая скотина и поколачивает ее, или она хочет, чтобы он поменьше приставал к ней с глупостями, - чего проще: подмешиваешь славный, совершенно безвкусный порошок муженьку в компот - и никаких проблем. Какая великолепная теория! Это не теория. Это суровая правда жизни.
Мы сидели друг против друга в обитых бледным бархатом креслах и потягивали холодное вино. Пастельных тонов обои и мебель, приглушенный свет, и на этом фоне ярким живым пятном, в черных брюках и алой шелковой блузке,
Клэр. Девушка, твердо стоящая на земле и знающая, чего хочет. Уверенная в себе. Решительная и умная. Не то что нежные нетребовательные создания, которых мне случалось приводить домой. В субботу смотрела скачки, - сказала она. - Тебя показывали по телевизору. Не думал, что ты интересуешься скачками. С тех пор, как увидела твои фотографии, не пропускаю ни одной. - Она сделала глоток. Послушай, ты жутко рискуешь. Не всегда.
Она спросила, почему, и я, к своему удивлению, рассказал ей все.
Но ведь это нечестно, черт побери, - сказала она, поморщившись. Жизнь - сплошная нечестность. Приходится с этим мириться. Мрачная философия. Не обращай внимания. Немного рисуюсь, вот и все. На самом деле я принимаю жизнь такой, какая она есть. Думаю, что ни делается, все к лучшему.
Клэр покачала головой и, допив до дна, спросила:
А если всерьез расшибешься, что тогда? Смотри, накаркаешь.
Да нет, ты меня не понял. Я хочу спросить, что тобой будет в плане работы? Залижу раны - и снова в седло. Пока болеешь, лучшие лошади достаются другому жокею. Блеск. Ну, а если останешься инвалидом? Тогда плохи мои дела. Ни скачек, ни денег мне больше не видать. Придется искать посильную работу. А если погибнешь? Ну, это вряд ли, - ответил я. Думаешь, ты заговоренный? Конечно.
Она внимательно изучала мое лицо.
Впервые встречаю человека, который так, между прочим, рискует жизнью по пять дней в неделю. Ты преувеличиваешь. Но если действительно не повезет, существует Фонд помощи жокеям-инвалидам. Что это за фонд?
Он в основном складывается из частных пожертвований и занимается всякого рода благотворительностью: поддерживает вдов и сирот по
гибших жокеев, оказывает помощь тем, кто на всю жизнь обречен ходить на костылях или прикован к постели или инвалидной коляске; следит, чтобы на старости лет жокеям-инвалидам не пришлось побираться ради куска хлеба или брикета угля.
Хорошее дело.
Мы допили вино и, немного погодя, поехали в небольшой французский ресторанчик, стилизованный под деревенский трактир: низкие, грубо
сколоченные столы из некрашеных досок, тростник на полу и оплывшие свечи, воткнутые прямо в бутылки. Еда оказалась такой же непритязательной, как и убранство, и, конечно, ничего общего с французской кухней не имела, но Клэр, казалось, что ничуть не смущало. Мы ели телятину под белым соусом и старались не вспоминать, каков он на вкус во Франции, куда Клэр, так же, как и я, часто ездила, правда, не участвовать в скачках, а просто отдыхать.
Поедешь в этом году во Францию? - спросила Клэр. После Рождества. Здесь все замерзает, и тогда
скачки устраивают в Кан-сюрмер - на Южном побережье.
Здорово. Там тоже будет зима, и я еду работать, но в общем-то, действительно, неплохо.
Она снова заговорила о фотографии: хорошо бы заехать ко мне в Ламбурн и еще раз посмотреть "Жизнь жокея".
Не беспокойся, если передумала, я не обижусь. Что значит передумала? - она заметно заволновалась. - Ты ведь никуда не продавал эти фотографии, правда? Ты обещал не продавать. Эти - нет. Что ты имеешь в виду?
Я рассказал ей о "Лошади и Собаке", о Лансе Киншипе, о том, как - вот уж не ожидал - многие заинтересовались моими работами.
И все с моей легкой руки, - заключила Клэр со знанием дела. Покончив с телятиной, она откинулась на спинку стула, лицо приняло серьезное, задумчивое выражение. Тебе нужен агент, - сказала она.
Я ответил, что ищу агента для Мари Миллейс и мог бы сам заодно воспользоваться его услугами, но она и слушать не захотела.
Первый попавшийся агент тебе ни к чему. Я хочу стать твоим агентом. А почему бы и нет? - улыбнулась она, глядя на мое вытянувшееся от удивления лицо. - Ну что особенного делает агент? Изучает рынок и продает товар. Продать твой товар ничего не стоит, это ясно, как день. А конъюнктуру рынка я быстренько изучу, обещаю. Значит так, если тебе через меня предложат проиллюстрировать книгу - неважно, на какую тему - ты согласишься? Да, но… Никаких но, - отрезала Клэр. - Что за смысл делать такие потрясающие снимки, если их никто не видит? Но фотографов тысячи… Откуда такие пораженческие настроения? И тысяча первому место найдется.
Горела свеча, скуластое лицо Клэр казалось смугло-розовым, как персик: пламя бросало палевые отблески на упрямый подбородок, нежные щеки,
шею. Сер\;е глаза твердо смотрели в будущее, перед которым я Что-прежнему робел. Практичная головка. Интересно, ^сли я сейчас скажу, что хочу ее поцеловать, чтр она ответит? Думает-то она совсем о другом.
Мне кажётся, у меня получится, должно получиться, - сказала Клэр убежденно. - Хочется попробовать. Ну что, по рукам? Если не справлюсь, сразу скажу, чтобы искал себе другого агента.
"Кого хочешь заставит плясать под свою дудку", - вспомнил я слова Саманты. Ну да ладно, что ни делается, все к лучшему.
Сдаюсь, - сказал я, верный своей философии. Вот и отлично, - обрадовалась Клэр.
Потом я отвез ее домой и таки поцеловал у дверей. По-моему, она была не против.
Глава 14
В субботу утром я четырежды поднимал трубку телефона, чтобы отложить встречу с лордом Уайтом. Один раз даже набрал номер и послушал гудки на другом конце провода.
В четвертый раз опустил трубку на рычаг и решил: надо идти, и пошел, хотя до конца не был уверен, что поступаю правильно.
Дом лорда Уайта в Глостершире оказался величественным строением из замшелого камня, окруженным большим запущенным садом. Узкие стрельчатые окна удивленно взлетали вверх над кучами увядших листьев, на давно не стриженном газоне торчали колючие стебли бурой осенней травы. Когда-то посыпанную гравием дорожку, ведущую! к дому, покрывал ковер пожухлых сорняков. Нажимая кнопку звонка, я невольно задумался, легко ли быть бароном.
Третий барон Уайт принял меня в маленькой гостиной, из окна которой можно было видеть нетронутую рукой садовника живую изгородь и несколько заглохших розовых кустов. Внутреннее убранство дышало седой древностью, старинный глянец потускнел от пыли веков. На линялом
ситце кресел красовались аккуратные заплаты. Маловато денег, чтобы поддерживать замок в надлежащем виде, быстро вычислил я./Но все же достаточно, чтобы худо-бедно придать жилой вид половине дома.
Лорд Уайт пожал мне руку и пригласил присесть, чересчур поспешно для обычного проявления вежливости: ему не терпелось узнать, зачем я пришел.
А мне, хотя я всю дорогу только и делал, что обдумывал, с чего начать, выдавить из себя хоть слово было мучительно трудно.
Сэр, - произнес я наконец. - Мне очень, очень жаль… но я принес вам дурные вести. О Джордже Миллейсе? - слегка нахмурил брови лорд Уайт. - Вы, помнится, говорили, что собираетесь сообщить мне нечто о Джордже Миллейсе. Да… о некоторых снимках, которые он сделал.
Я замолчал. Господи, как бы мне хотелось никогда
не переступать порога этого дома. Зачем я пришел сюда? Я ведь никогда в жизни ни во что не вмешивался, всегда выжидал, предоставляя событиям возможность идти своим чередом. Будь проклят день, когда я решился стать иным. Но поздно. Я сидел в гостиной лорда Уайта. Я принял решение и привел его в исполнение. Раз уж я здесь… надо довести дело до конца.
Причинить боль. Намеренно заставить страдать. Оскорбить, вопреки инстинкту сострадания, который воспитывали во мне Саманта и Чарли, Маргарет и Билл. Выступить в роли палача с тупым топором.
Продолжайте, Нор, - спокойно сказал ничего не подозревающий лорд Уайт.
С тяжелым сердцем я открыл большой конверт, выдернул одну из трех фотографий любовников и вложил в его протянутую руку. Да, я считал, что в злополучной истории с Даной ден Релган он вел себя, как последний идиот, но, право, мне было страшно жаль его в эту минуту.
Лорд Уайт пришел в ярость. Как я посмел, спросил он, выпрямившись во весь рост, как я посмел принести ему такую мерзость?
"Знали бы вы, чего мне это стоило!" - подумал я, но вряд ли лорд Уайт смог бы воздать мне должное. Я вынул из конверта еще две фотографии и положил их на подлокотник изображением вниз.
- Взгляните на эти, - сказал я хрипло. - Они еще уже, если это возможно.
Он, должно быть, собрал все свое мужество, чтобы оставить себя взять фотографии. С отчаянной решимостью взглянул на них и медленно опустился в кресло. Он не проронил ни слова.
Лицо исказилось мукой. И ужасом. Лорд Уайт не верил своим глазам: в объятиях Даны лежал ее отец, Айвор ден Релган.
Говорят, можно сфабриковать любой снимок, - Наконец произнес лорд Уайт. - фотографии часто лгут. На сей раз они говорят правду, - сказал я с сожалением. Этого не может быть.
Я достал из конверта фотографию письма Джорджа Миллейса и протянул ее лорду Уайту. Сломленный горем, он, казалось, совсем лишился сил и с большим трудом заставил себя сосредоточиться на бледно-серых строчках, каждую из которых я знал наизусть:
"Уважаемый Айвор ден Релган!
Уверен, что вас заинтересуют фотографии, которые я прилагаю к настоящему письму, - я сделал их несколько дней назад в Сен-Тропе.
На фотографиях мне удалось запечатлеть в песьма недвусмысленных позах вас и молодую леди, которую считают вашей дочерью. (Довольно легкомысленно заниматься этим на балконе гостинцы, где вас наверняка могут щелкнуть телеобъективом).
Возможны два варианта.
Первый: Дана ден Релган - ваша дочь, и вы I остоите в кровосмесительной связи.
Второй: Дана ден Релган вам не дочь, но
почему, в таком случае, вы выдаете ее за дочь? Не хотите ли вы, любезнейший, заполучить в сети некоего члена "Жокей-клуба"? А может, надеетесь и в клуб проникнуть, а там и еще что-нибудь перепадет?
Я мог бы, конечно, послать фотографии лорду Уайту, но с этим можно подождать, если вы согласитесь на мое предложение.
Ждите звонка.
Искренне ваш,
Джордж Миллейс".
Лорд Уайт кончил читать и поднял на меня глаза. Передо мной был старик. Румянец влюбленности погас, на посеревших, ввалившихся щеках обозначились глубокие морщины. Я отвернулся, разглядывая свои руки, ноги, нелепые розовые кусты за окном. Я готов был смотреть куда угодно, лишь бы не видеть этого раздавленного человека.
Откуда у вас эти фотографии? - спросил он после долгого молчания. После смерти Джорджа Миллейса его сын передал мне ящик с некоторыми работами отца. Там я нашел эти снимки.
Последовала еще одна мучительная пауза, потом, собравшись с силами, он снова спросил:
Вы пришли ко мне… Хотите, чтобы я вам… заплатил?
Проглотив застрявший в горле комок, я ответил, стараясь скрыть волнение:
Сэр, вы, возможно, не обращали внимания, но люди обеспокоены тем, сколько власти забрал в последнее время Айвор ден Релган.
Услышав это имя, лорд Уайт вздрогнул, потом уставился на меня и долго не отводил недружелюбного взгляда голубых глаз.
И вы решили положить этому конец. Да, сэр.
Он помрачнел и, словно пытаясь освободиться от душившего его гнева, злобно бросил мне в лицо:
Это не ваше дело, Нор.
Я ответил не сразу. Мне было нелегко прийти сюда. Я потратил много сил и нервов, прежде чем убедил себя, что это все-таки мое дело.