Утром в метро, в полупустом вагоне, она ощутила взгляд человека в джинсовом костюме. Да, он был в атасной "варенке", набыченный, с кейсом. Смотрел, как будто фотографируя. Она опустила в книжку глаза. Но он гипнотизировал. Стало неуютно. В Москве тогда ловили маньяка. Вика захлопнула книжку и вышла на первой же станции. Он бросился следом. Вика пересекла платформу, вошла в поезд встречного направления. Он остался. Подняв глаза, она встретила его взгляд. Он был без шапки: лохматая голова, наклоненная, как перед броском. Вика подумала, что никогда его больше не встретит. А жаль. Нестандартный мужик и чем-то задел. Хотел бы пристать, вошел бы в вагон. А он не вошел. Она даже как будто обиделась.
Но никуда он не делся, присох. Вновь пересев из поезда в поезд и проезжая опять ту же станцию, Вика увидела: он сидит на скамье, положив ногу на ногу, ждет. Ее в последний момент как вынесло из сходящихся вагонных дверей.
"Кто вы такой? - спросила она. - Вы маньяк?" "Маньяк, - согласился он. - А по паспорту Игорь". - "Отчество есть, наверное?" - "Ну, не так строго! Можно и обойтись, я думаю". - "Дело ваше. Меня зовут Вика". - "Полное имя - Викунья?" - "Виктория".
Вечером они встретились, и она напросилась к нему. То есть он осторожно спросил, а она сказала: "Не возражаю". Жил он в шестиэтажном доме на Бронной. Квартирка что надо, с огромной кухней. Книжные стеллажи, магнитола… Коньяк, балык, лимоны и музыка - что еще надо девушке, знающей себе цену?
Через час он баюкал ее, посадив себе на колено. Но не грубил, осторожничал. Она чувствовала, как налились и твердеют ее соски, и, лепеча что-то, вздрагивала в его аккуратных сильных руках. Он стал весь железный, так он себя держал. Она испугалась - не будет ли ему плохо? Мужчине вредно такое терпеть… Это она давно уже знала. В общем-то он довел ее до состояния, когда - по какой-то долбаной формуле - масса сама переходит в энергию.
Тахта была набита морской пружинной травой…
Но Вика совлекла горбатого на палас, и он раз за разом входил в нее и прорастал в ней, как дерево. А после она на нем гарцевала. Он так показал, и это пришлось ей по вкусу.
Он ее многому научил, этот Игорь без отчества.
Так это было. А когда горбатый уехал к викуньям за океан, нашелся высокий гривастый и диковатый художник, вовлек ее в тусовки богемы, где много пили и вязли в разговорах, не имевших смысла для Вики. Но ей главное было - не оставаться одной. Ей звонили, звали ее. Мужики были слабоваты, не то что горбатый. Зато, завывая, читали стихи и отбивали Вику один у другого; она же чувствовала себя переходящим призом, как золотая Ника на фестивалях. Там и встретила бородатого барда. Он вроде был альпинистом и пел под гитару - сухопарый, свитый из жил и мускулов. Слегка выпендривался, но, как и Вика, знал себе цену. Он пел:
У лосиных вождей говорливые ночи и дни,
Для горящих коней никакого спасения нет…
Я - седой человек, перед городом падаю ниц
И меняю слова на цветные монеты…
Есть седые глаза, есть цветные глаза у меня,
А еще у меня есть четыре окраины света!
Я - седой человек, на закате последнего дня
Все меняю слова на цветные монеты…
На цветных куполах петухи окликают зарю!
Окликай, окликай, все равно никакого ответа.
Я - седой человек, по ночам помолясь словарю
Все меняю слова на цветные монеты…
Глаза его часто бывали печальными, злыми. При первом знакомстве он, кончив петь, спросил ее:
- Вам не скучно?.. Поедем отсюда.
- Куда же?
- Ко мне!
- К вам не хочу, - сказала она, уже зная, что в незнакомом доме можно нарваться черт знает на что. Был уже опыт.
- А то - к тебе… - медленно сказал он. - Если можно.
Как ни странно, у Вики они пили чай, и он опять играл на гитаре. Он ее загипнотизировал, видимо. Потому что она, как дура, стала читать бородатому барду стихи своего сочинения. Хотелось выглядеть если не Беллой Ахмадулиной, так хоть Риммой Казаковой. Насчет стихов он, помнится, отреагировал так: "Лучше дай текст. Я увижу глазами. На слух не воспринимаю". И сунул бумажки в чехол от своей гитары. Больше они об этих стихах не говорили. А кончилось дело на старой тахте, стонавшей под ними так, что в какой-то момент Вика трезво подумала, что пора купить новый станок… Бард был неутомим, и борода ему не мешала.
Сорвался он на рассвете. В коридоре зацепил соседский велосипед, и соседка выскочила на грохот, запахивая свой драный халат.
Тот день запомнился. Вика не успела поспать, как заявился участковый с каким-то ментом в форме.
- Одевайся! - сказал незнакомый милиционер, не поздоровавшись, не спросив ни о чем.
- Какое право?! - взвилась Вика. - Да кто вы есть? И в чем дело?
Он издали показал какое-то удостоверение.
- Не мудохайся, - бросил. - А то в рубашке пойдешь. Без трусов.
Глаза его были блудливы. И участковый переминался, побагровев. Вика подумала, что еще немного, и эти двое завалят ее на тахту, ищи потом правду.
…В отделении Вика поуспокоилась. Тут были люди. Дежурный у телефона сидел. Томились бомжи, пьяный показывал татуировку: художественно наколотый крест во всю грудь. Все курили.
Вика прорвалась к телефону и позвонила барду, благо он записал свой номер на сигаретной пачке, которую она прихватила из дома с паспортом.
Бард явился, выставив бороду.
- Сожительствуете с гражданкой? - усмешливо спросил его мент. - А постоянное место жительства вашего? Род занятий?
- Я вам покажу сейчас род занятий моих, - зловеще бросил бард, оглядев сержанта от кончиков сапог до фуражки. - Где тут старший по должности? - Он предъявил дежурному лейтенанту красную книжку, и тот приподнялся за своим столом. Участковый опасливо отступил.
- Второй этаж, товарищ Костюрин, - отрапортовал дежурный. - Пройдите к начальнику отделения.
Бард пошел на лестницу, а дежурный нажал клавишу своего пульта и торопливо доложил в микрофон:
- Товарищ подполковник, к вам из "Правды" корреспондент. Костюрин.
Возле Вики вдруг никого не стало. Она уселась на деревянную скамью и сложила руки на круглых коленях. Дежурный отвел глаза и сделал вид, что читает бумажку.
Бард спускался по лестнице, за ним - подполковник милиции, красный, как помидор.
- Извините, - сказал он Вике. - Вот ваш паспорт. Вас отвезти на машине?
- Она уже прокатилась, - сказал бард. - Счастливо оставаться. Думаю, вы меня поняли, подполковник.
- Все в норме, - сказал тот. - Бывают ошибки и в нашем деле. Прокол, прокол, товарищ Костюрин…
Вика встала, бард взял ее под руку, подмигнув ей, и, не глядя на милицейских, повел к выходу.
- Суки! - сказал он, выйдя на улицу. - Молодец, что мне позвонила…
- А как же?..
- Да так. Без проблем. Вот суки!
- Ты их уговорил?
- Не то слово. Был случай, я в "Правде" работал, да не прижился, а корочки, - он похлопал себя по карману, - пока что при мне. Стражи народной нравственности обделались. Соседка твоя их вызвала, ясно? Поосторожнее с ней - сексотничает. Ты, конечно, девушка видная, Вика, все при тебе, но все-таки вспомни хотя бы науку старого Генриха Гейне, который не рекомендовал высовываться. Впрочем, он был задирист. - Бард придержал Вику и прочитал со значением:
Погибнет дуб, хоть он сильнее стебля,
Меж тем - тростник, безмолвно стан колебля,
Под бурями лишь клонится слегка…
Ясно, деточка?
Месяца два с Костюриным пролетели как день. Но он был неуправляемый: много пил и скандалил в компаниях. А потом вдруг исчез, и телефон его не отвечал.
Имя его наконец мелькнуло в газетах и облеклось в шепотливые сплетни: "антисоветчик", "агент ЦРУ и Израиля", "сбежал за рубеж" и так далее… Вспоминать о нем вслух показалось Вике опасно.
Да так и было на самом деле. Пока не настали новые времена.
Но к этому новому времени Вику уже несло из рук в руки. По наклонной она покатилась после неряшливой попойки на квартире поэта-песенника - кругломордого, черноволосого, похожего на жука-навозника. Звали его Валера…
Песенник сильно гулял и, обжимая девчонок, лазал под юбки. На его счет гуляли и прихлебатели из какого-то ВИА, что означало вокально-инструментальный ансамбль.
- Из воздуха делаем бабки, - кричал поэт, мешая коньяк с шампанским. - Надо жить, пока мы живы. Будем живы. Богу милы, а людям не угодишь!
Этот песенник с жидким отвислым брюшком в тот вечер организовал нечто, что в Библии, или еще где, называется "свальный грех".
Играли в "ромашку", меняя партнеров. Много после Вика такое же наблюдала на пленке у Графа - в подпольном фильме "Эмманюэль". Короче, Вику использовали трое козлов, причем она так возбудилась, что ей не хватило бы и дюжины. Коньяк обессилил тех мужиков, а она шла вразнос, как уголовница-нимфоманка, три года не получавшая кайфа.
Как-то после того одна из новых подруг повела ее в "Метрополь" под охраной какого-то Глеба, и этот Глеб сосватал ее клиенту за баксы.
В пасмурный, хмурый осенний вечер за столиком второразрядного ресторана "Памир" она познакомилась с цыганом. Она почему-то была одна и привычно не удивилась, когда возле затормозил коренастый и, видимо, сильный парень в остроносых туфлях с металлической отделкой. Его волосы спадали на плечи, глаза смеялись.
- Скучаешь? - спросил он с ходу.
- Скучаю, - оценив его в долю секунды, сказала Вика, - присядь, поскучаем вместе.
Парень вроде слегка опешил, замялся, но сел. Вика мигнула официанту, и тот подлетел, играя локтями.
- Шампанского и коньячку, - скомандовал лох, демонстрируя широту.
- Чем будете закусывать?
- Это как скажет дама…
Вика отмахнулась:
- Сами соображайте.
Парень был явно цыган.
- В городе живешь? - спросила Вика.
- Это вы в городе, а мы всегда живем в таборе.
- Ты у меня первый знакомый цыган, - улыбнулась Вика. - Это даже интересно. Это надо отметить, если столкуемся. Цыган! Надо же…
- А цыгане - не люди?
- Только у меня высокий тариф. Я работаю, милый мой, не за так.
- А поговорить за так с тобой можно? У меня вот сейчас настроение - с бабой поговорить…
- Поговори, золотой, - засмеялась Вика.
Официант принес бутылку шампанского и в графинчике жидкость коричневого цвета. В этом заведении ее подавали клиентам с улицы как коньяк.
- Меня Раджо зовут, - сказал цыган.
- Красивое имя. Индийское?
- Вроде того. Мы вышли из Индии… Ладно, выпьем за встречу, за разговор!
- Меня зовут Вика. За встречу не пью, а за разговор - пожалуй.
- Дело такое, - сказал вдруг Раджо, - что по цыганским законам мне, мужику, с тобой не положено знаться. Но ты с виду не бикса.
- Заблудшая я, - смирно, привычно ответила Вика. - Запуталась я, золотой, и сама не знаю, чего хочу.
- И со мной такое бывает, - с горечью произнес Раджо. - Это как в лесу: вроде бы все знакомо, идешь и идешь, а потом дурман нападет, и плутаешь. У нас говорят в таких случаях: лесовой хозяин водит. Невзлюбит - и водит.
- Лесовой хозяин? Леший, что ли?
- Вроде того. Добрым-то он помогает.
- И меня кто-то по жизни водит, - сказала Вика.
Загремела дурная музыка, оркестр старался вовсю.
- А ты чем занимаешься? - спросила Вика.
- Я - чер!
- Что это? Не понимаю.
- Вор я, цыганский вор!..
Вика удивилась. Но стало еще интереснее. Таких она не встречала.
- Налей-ка мне, Раджо, еще шампанского. Везет мне на чудаков. Вот и с вором познакомилась.
- А что вор? Все - судьба. Она и ведет по дороге. Так, значит, записано на небесах. Я, например, и не думал воровать. Жил в таборе, коней менял, кочевал, а что в Москву попаду, и не мыслил.
- Раджо, - раздался вдруг голос подошедшего Графа, - красивую девчонку ты подцепил. - Граф по-свойски подмигнул Вике, где-то они уже встречались, но он не хотел обнаруживать знакомство.
- Присаживайся, морэ, выпей с нами, - сказал Раджо.
- Спасибо, морэ, - ответил Граф. - Хочу сказать тебе кое-что.
- Говори, она нам не помешает, что ей до наших дел?
Вика не поняла, о чем они толковали. Разговор шел обиняками. Поминали какого-то музыканта с гитарой… Граф посидел, пригубил шампанского, на коньяк посмотрел брезгливо, зная ему цену. Ушел наконец…
- Пошли отсюда и мы, Раджо, - сказала Вика. - Не хочу быть здесь…
Ночь облегла окна. Вика и Раджо вновь и вновь ощущали друг друга. От Раджо пахло табаком. Но этот запах, смешанный с запахом пота Раджо, был почему-то приятен Вике. У него было горячее крепкое тело. Она трогала пальцами его мышцы. Живот его был плоским, упругим. Раджо был первозданен, природен. Вика давно не теряла себя так, как с ним. Вбирая его могучую плоть, она все никак не могла насытиться его силой. Они любили друг друга со страстью молодоженов.
Но настал момент, и Вика вдруг отключилась.
Проснулась она в постели одна - Раджо исчез, как сладкий недолгий сон. В окна глядело утро. Хотелось есть и выпить чаю с лимоном.
Глава 4
Крис
Умолкла в доме электропила, донимавшая Кнута, с улицы не было слышно машин и людских голосов. Молчал телефон. Кнут не привык к тишине. Иногда он молил о ней Дэвлу, вспоминая одного старого цыгана, проведшего жизнь в кочевьях. "Тишины бы мне, морэ, тишины…" - просил тот. Тогда Кнут был слишком молод, чтобы понять старика, а позже и он беззвучно орал: "Тише!" Но вот пришла тишина, а ему беспокойно и хочется шума жизни. А то город как будет вымер. И отчего-то становится жутко. Это проделки богини Сары Кали… Она хитра и коварна чисто по-женски. Выждав, она наносит удар.
Кнут забылся коротким сном. Его разбудила Анжела. Собственно, не будила, а вошла, стала у изголовья, и он очнулся, ощутив ее присутствие. Так бывало всегда.
- Что нужно? - спросил Кнут.
- Мешаю?
- Я думал, ты уехала.
- Уехала бы, - сказала она, - да ты здесь один. Не боишься?
- Мне одному неплохо. Привык я. Музыке нужно, чтоб было тихо.
- Музыка! Твоя музыка! Сколько ты заработал, морэ? Ловэ тебя не волнуют, а я не могу жить музыкой. Ты вроде в мире чужой. Да все мы, рома, живем как чужие.
- Помолчи, Анжела, - сказал Кнут.
Но та продолжала:
- Цыгане всегда воровали, чтобы выжить. А ты не воруешь ли жизнь у меня?
- Почему же не уходишь? - спросил Кнут. - Это не табор, здесь наш закон не действует, в таборе бы с тобой рассчитались.
Анжела невесело засмеялась:
- Того мира давно уже нет - ни цыганской свободы, ни старых запретов… Вижу бродяг на улицах, грязных, полуголодных детей; они воруют и побираются в городах. Любишь нашу музыку - уходи в кочевье, живи, как они.
Кнут встал, негромко сказал:
- Не понимаешь меня, Анжела, прощай…
Она кинулась ему на шею. Забормотала, обнимая, целуя, плача:
- Оставь все это. Не могу без тебя. Уедем за границу. Ты такой музыкант, что всем будешь нужен.
- Э, Анжела, надо еще кое с чем разобраться.
Кнут махнул рукой. Не первая это сцена. И не последняя.
В дверь позвонили. Анжела вытерла слезы, пошла открыть. Возвращаясь, бросила с горечью:
- Твои друзья… - и вышла на кухню.
- Что с ней? - спросил скрипач. - Шунэс, морэ, что с твоей ромны? Заболела?
- Ага, - сказал Кнут. - Проходите, чявалэ. Чаю выпьем.
- Сыр дживэс, морэ? - спросил высокий худой цыган.
- Ничего, - ответил Кнут. - Понемногу.
- Как твои гитары поживают?
- Есть проблемы, - сказал Кнут, - но думаю, уладятся. Подустал я в последнее время.
- В табор езжай, давно ты хотел. А то, пока приедешь, многие оттуда исчезнут.
- А что такое, морэ?
- Я вот тоже в ансамбль хочу.
- Правильно, брат. Как тебя отпустили?
- Сбежал. Шуму будет! Барон пришлет за мной людей.
- Барон!.. Да ты что? Он уже не обращает внимания.
Кнут достал пару бутылок. Когда вошла Анжела с чайным подносом, на столе уже были стаканы с водкой.
- Тавэн бахталэн, чявалэ! - Кнут выпил залпом.
Цыгане взглянули на это с некоторым недоумением.
- Настроение такое, - пояснил Кнут. - Спой-ка, брат, - попросил он худого цыгана, - а я тебе подыграю.
Они оба взяли гитары.
Мы в степях все, как дома,
Багандян сада рома.
Всю ночь до зари
Багандя чаери.
Темным лес да поляна -
Вот приют для цыгана.
С песней кочевой
Мы живем одной семьей.
- Понравилась? - спросил цыган.
- Старинная, - сказал Кнут. - В тысяча девятьсот десятом году ее положил на ноты Александр Александрович Панков. Автор ее - петербургский цыган, из хора Николая Ивановича Шишкина.
- Откуда ты все это знаешь, морэ?
- Городские рома рассказывали.
- Хоровые, что ли?
- Ну да, - сказал Кнут.
- Есть они еще?
- Те, что живы, - старики да старухи. Скоро совсем никого не будет. Ну, ромалэ, примем еще по одной!
И они выпили, и зазвучали песни. Тишину растворила музыка, шум нарастал, жизнь продолжалась.
- Хотел давно спросить тебя, морэ, - сказал худой цыган, - что за фламенко такое? Слыхали мы в одном городке на концерте, что это песни испанских цыган. Очень мне это дело пришлось по душе - фламенко.
- Это и песни, и танцы - фламенко. В Испании, в Андалусии, у цыган эта музыка стала своей, вобрав в себя элементы арабские и испанские. В общем - народная, понял, морэ?
- Ты увлекся, - внезапно сказала Анжела. - Думаешь, он тебя понял?
Худой цыган взглянул удивленно:
- Почему она, морэ, думает, что я тебя понять не могу? Ты - наш, и я тебя понимаю.
- Анжела, - сказал Кнут, - пойди-ка чаю завари…
Анжела вышла.
- Ну ладно, брат, - сказал худой, - попили, попели, спасибо тебе, поедем. Кстати, помощь не нужна?
- Какая помощь? - насторожился Кнут.
- Прослышал я, что у тебя не все ладно. Не чурайся таборных, зови в случае Чего.
Цыгане удалились, а Кнут прилег, закрыл глаза, ему послышалась грустная песня, уплывающая в леса…
Дождь хлестал. Одежда Кнута намокла, под ногами хлюпало. Он досадовал, что вышел без зонтика, и размышлял о предстоящем разговоре со старым бароном. Городские цыгане ему подвластны не в меньшей мере, чем таборные. Он в курсе всех дел. Кнут уже рассказал ему о своих проблемах, теперь снова шел к нему.
Дождь между тем утих, небо посветлело, и настроение Кнута улучшилось.
Барон встретил радушно, велел женщине заварить чаю. Глаза его лучились. Но он ни о чем не спросил, не торопил Кнута высказаться. Однако и не сидел на месте. Прохаживался, помаргивал.
А Кнут расслабился. Ему хорошо было здесь, у своих. И чай был отменный, крепчайший…
Снова надвинулся дождь, за окнами стало сумрачно. Барон заметил: