- С утра льет и льет. Пора бы машину завести, а то из дому не выйдешь. Ты что ж без зонтика? В городе надо зонт, морэ.
Закон есть закон. Гость должен пить чай. Гость скажет сам, с чем пришел. Думая об этом, Кнут улыбался. Наконец отодвинул чашку, высказался:
- Дело мое известное, дадо. Как быть? Раджо дал мне короткий срок, ты уже знаешь. А за его спиной - Граф. Я вроде блокирован.
- Знаю, помню, - сказал барон. - Оба ответят. Нельзя своих обижать. Разберемся.
- В таборе, дадо, было попроще. Цыган цыгана не продавал.
- Табор одно, город - другое, морэ. На Раджо управу найти нетрудно, а вот Граф высоко взлетел. Думает, он хозяин, ушел от закона. Забыл, что и он цыган - со всеми своими ловэ и бабами.
Кнут отвлекся, представил полевые палатки, вздернутые углами. Они похожи на птиц, готовых взлететь. Когда Кнут привел с собой в табор Анжелу, это был вызов закону, однако он не страшился своих: цыгане знают его гитару, они поймут и простят…
"Лачо бэвэль!" - сказал тогда Кнут первому из цыган, кто их встретил. А тот глянул сразу на Анжелу: "Кто это?" Она была одета по-городскому.
"Ромны, - сказал коротко Кнут и внутренне усмехнулся. - Барон на месте?" - "Вернулся…" - "Шукар", - сказал Кнут, а цыган, отступив, слился с темным деревом, будто его и не было на пути. Барон тогда был не в настроении: полулежал на ковре, подставив руку под голову, супился. Не взглянул на вошедших и буркнул: "Сказано же, чтоб никто…" "Это я, дадо, здравствуй, - сказал Кнут. - Здравствуй, баро". Тот поднял веки: "Опять ты приехал?" - "Поговорить хочу". - "Что таскаешься туда-сюда? Людей тревожишь". - "Я, баро, не могу без вас". - "Тогда оставайся". - "И остаться не могу, дадо". Барон мрачно усмехнулся: "Меж двух огней?! Кто это с тобой? Гожо чяй".
"Цыганка она", - сказал Кнут. Барон хотел что-то спросить, но в палатку вскочил молодой цыган, курчавый и длинноногий. Он сел на корточки возле барона и зашептал ему что-то в самое ухо.
"Золото - мое, - сказал барон, - зови его сюда. А эти…" - "А эти?.." - "Пусть сидят". Цыган выбежал, но тотчас вернулся с двумя такими же молодцами. Они встали у входа. "Подойди, чяво, - сказал барон одному. Здоровенный красивый парень осторожно ступил на ковер. - Ты, слыхать, недоволен?" - "Доволен. Люблю, уважаю тебя, баро, но на это дело я не пойду. Возьмут нас". - "Ты уже все за меня решаешь, с братьями обсуждаешь мои слова, совсем большой ром! Может, и табор поведешь?" - "Зачем так шутишь?" - "Баба ты - не цыган. Карты мне путаешь". - "Не сердись, барон, я не против твоей воли, а думаю, как лучше сделать". - "Пойдешь со всеми, караулить будешь", - оборвал барон. "Обижаешь, дадо. Я всегда первым шел". - "Я сказал". - Барон начал подниматься, взял кнут. Цыган отступил, но выскочить не успел - кнут обвил его пояс. Барон подтащил цыгана, неспешно приставил нож к его горлу и, улыбаясь, сказал: "Уходи из табора, морэ, мы с тобой не поладим". Цыгане молча смотрели, Кнут и Анжела замерли. "Убирайся с глаз!" - бросил барон красавчику.
Тот выпутался из кнута и исчез, едва не столкнувшись на выходе с молодухой. Но она увернулась, скользнула в палатку и засмеялась. Заметив Кнута, вильнула бедрами: "Лачо бэвэль, драго", - и протянула обе руки. Барон отвернулся, Анжела нахмурилась, Кнут ей с улыбкой сказал: "Не бери в голову, Анжела, это барона ромны". "Переживает?" - засмеялась цыганка.
"Больно надо, - сказала Анжела. - Не затем мы приехали".
"Зачем же?" - спросил барон. "Посмотреть на вас, какие вы интересные, полевые рома". - "Какие же?" - улыбаясь, спросил барон, и все расхохотались.
"Ох, - смеялась цыганка, - полевые! Ох ты, дурочка безмозглая". Смех оборвался, когда цыганка спросила барона: "Простил цыгана?" - "Пусть живет. Хороший чяво". - "А что цыгане скажут, подумал? Скажут, чяво барона ослушался и - живет…" - "Опять ты за старое? - сказал барон. - Крови тебе захотелось?" - "Прости, дадо, - сказал Кнут, - разве не ты вожак?"
"Драго, ты бы молчал! - крикнула цыганка. - Чужак ты в этих делах. На пиру - свой, а в делах - чужак". - "Это правда, дадо?" - "Зачем тебе наши дела, морэ? Мы тебе верим, но не стреножим, а то ведь… А то из табора шагу не ступишь…"
"Пойдем, Кнут, - внезапно сказала Анжела. - Я устала". - "Позаботься о них", - сказал барон молодой цыганке.
Ночь была непроглядна, не видно, что под ногами. Костры не горели. Кнут и Анжела шли неуверенно. "Куда ведешь?" - спросил Кнут проводницу, державшую его за руку, как слепого. "Не бойся, морэ, побудете у меня, - сказала она. - Скоро сговор ночной. Пойдем?" "Нет, не пойду", - сказал Кнут.
Барон сказал:
- Помнишь, морэ, ты в таборе был?.. Погиб цыган, который мне перечил. Да ты помнишь, я знаю, ты памятлив.
- Помоги, дадо, - сказал Кнут. - Раджо и Граф меня в угол загнали. А Раджо - друг мне.
- Не паникуй, морэ. Плохо ты знаешь людей. Душа у него отравлена, хлебнул он горячего.
В комнату вошел незнакомый цыган и кашлянул, как бы извиняясь, что вступает в разговор:
- Всех предупредили, дадо, завтра съедутся.
- Лады, - ответил барон и повернул голову к Кнуту: - Завтра, значит, и поговорим. Иди, морэ, не переживай…
Кнут вышел, соображая, что дело кончится плохо для Раджо. Как бы не объявили ему магэрдо. Он тогда станет волком, а это страшный удел - одиночество, злоба.
Кнут любил бродить по Москве. Уставали ноги - ехал в метро. На этот раз его вынесло к Казанскому вокзалу. Вышел на площадь. У клумбы сидел на бордюре старый цыган, рядом на газете бутылка водки, соленые огурцы, черный хлеб. Сверкая золотом зубов, старик пил водку из горлышка, по паре глотков зараз, и, закрывая глаза от блаженства, занюхивал хлебом.
- Лачо дэвэс, пхуро! Сыр тырэ рындуря?
- Лачхэ!
- Отстал от своих?
Старик, помедлив, спросил:
- Наром?
- Ром! - ответил Кнут. - В городе живу.
- Давно?
- Да. В ансамбле играю.
- Отстал я от табора, догоняю. Захотелось побыть одному, - хитро улыбнулся пхуро.
- Можно и в толпе быть одному.
- Ишь мудрец, - сказал старик. - Не жалеешь?
- Чего жалеть-то? - ответил Кнут. - На то и жизнь, все узнать надо.
Старик усмехнулся:
- Присядь, чяво. - Он извлек папиросу из мятой пачки и закурил. - На палатках стоял?
- Недолго, - ответил Кнут. - За музыкой в город ушел.
- Разве в городе музыка? В лесу надо песни слушать. Хотя музыка разная бывает. Наверное, правды ищешь? Можно искать всю жизнь, у каждого своя правда. Твоя, моя - поди знай! - Старик затянулся, выпустил колечки дыма и заявил: - Жизнь - мелочь, и все в ней мелочь!
- Старик, - сказал Кнут, - тебя свои предавали? Цыгане?..
- Свои? Бывают и среди своих чужаки. С ними, морэ, не связывайся, обязательно налетишь. Захочешь исправить, а это хуже всего.
- Понимаю тебя, старик. Тогда скажи мне еще: для чего живем? Может, лучше умереть, чем жить страдая? Старый закон велит мстить за предательство, а мне самому легче в землю лечь.
- Много неотомщенных дел. У нас в таборе двое с малолетства дружили так, что водой не разлить, у нас это сильно, не то что у гадже. А выросли - зависть их разделила.
- Зависть… - повторил Кнут.
- А что мы - не люди? И зависть, и подлость, и хитрость, и дурь - все у нас есть. Мы как все.
Дома Кнут только взял гитару позаниматься, как гости явились. Двое, навеселе.
- Здоров, морэ, не ждал?
- Где ему! С утра до ночи не расстается со своей гитарой!
- Ромалэ, - вскричал Кнут, - заходите!
Все вдруг завертелось, стол, словно в сказке, заполнила снедь, зазвенели стаканы.
Заботы все отступили.
- Что давно дома не был, брат? Позабыл нас?
- Да что вы, ромалэ! Много работы. Музыку я пишу.
- Как это - пишешь?
- Ну, сочиняю.
- Играй!..
- Бросьте, чявалэ. Не готово еще. В работе.
- Играй, дорогой, мы просим. Или дай мне, у меня все готово.
Цыган перехватил у Кнута гитару, поцеловал, прижал к сердцу. Взяв первый аккорд, воскликнул:
- Хассиям, мрэдадорэ!..- Подожди, морэ, - придержал его Кнут. - И я с тобой. - Он взял другую гитару. - Спою для вас.
Время, брат, меня убило, время, что я жил без милой,
Время, что я жил без друга, время, ночь да бела вьюга.
Я один во тьме скитался, я совсем один остался,
Все хотел себя понять, боль свою хотел унять.
Никогда не ведал страха, не боялся тьмы и праха,
Но остался я один, что-то душу бередит.
И она болит, и ноет, я не знаю, что со мною:
Сам себе я - господин, но - остался я один!
И к чему теперь мне воля, если я душою болен?
Как мне вырваться из круга, если милой нет и друга?
Брошу все, вернусь обратно, разыщу родного брата,
Он увел мою любовь, между нами встанет кровь.
Вьюга скроет все, что было: раз ушла, то не любила!
Брат ни в чем не виноват, брат, прости, я плачу, брат!
Брат, ведь сам я виноват, брат, прости, я плачу, брат!
Брат, прости, душа зовет, я иду… она - умрет!..
Кнут, пораженный тем, что слова родились сами собой, умолк…
- Что за баллада? Старая?
- Только что родилась, вот сейчас, - сказал Кнут, едва веря себе.
Цыгане принялись обнимать его, он, смеясь, отстранялся, а внутри все пело, и музыка продолжала звучать, и будто луч света высветил впереди дорогу, по которой надо идти.
И вдоль нее цвели травы.
Вечером появилась Анжела, молчаливая, как никогда. Они пили чай. Гости ушли гулять дальше. Кнут обнял Анжелу:
- Поговорим? Считаешь меня ненормальным? А для меня весь мир - музыка.
- Раджо тоже музыка?
- Раджо? С ним крис разберется. И все уйдет в прошлое.
- Скоро и я стану прошлым, - сказала Анжела.
- Что было даже секунду назад, то ушло, и забудь. Оно было.
Ну и денек! Опять на пороге знакомый цыган - глаза плутоватые, и бутылка в руках.
- Пьем чай? - вскричал он. - А где закуска? Мой чай покрепче! Стол собирай! Чего тут делаешь, в табор пора!
- Решу проблемы, поеду в табор, - легко сказал Кнут.
- Помощь нужна? - спросил цыган, став серьезнее.
- Спасибо. Завтра крис, старики рассудят, что надо.
- У вас, в городе? Крис?
- Ты думал?
Гитара сама легла в руки.
Душа моя, с дорогой нам не сладить,
Во все концы раскинулись пути.
Осталось лишь рукой крыло погладить
И посмотреть, как птица улетит.
Душа моя, не врешь мне? В самом деле?
Когда в полях осенних звездопад,
Деревья за мгновения стареют,
В преддверьи увядания стоят.
Душа моя! К тебе я обращаюсь
Под звон дождей и ветра перепляс,
И ты мне вновь надежду обещаешь,
Как обещала радость много раз…
- Братец ты мой, - сказал цыган, - забыл ты свое обещание.
- Какое?
- Значит, забыл… Историю нашу, цыганскую ты мне хотел рассказать: мол, в следующий раз.
- Все помню, что обещал. Но не сейчас же… Я ведь хмельной, морэ, не до историй мне. Извини, дорогой, отложим.
- Он тебе наговорит, - сказала Анжела, входя, - а ты приукрасишь, ну и пойдет гулять басня по свету.
Цыган вскочил, поклонился и выбил дробь каблуками…
Поговори-ка ты со мной…
Он взял гитару с тахты:
Ты не радуйся, а плачь, я - дьявол бешеный,
Ты не радуйся, а плачь - случайно встретились,
Но ведь знаешь: я - чужой в судьбе твоей,
Почему ты это раньше не заметила?
Небеса горят, пожаром окаймленные,
На руках лежишь, но снова в небо тянешься,
И глаза твои, безумные, влюбленные,
Говорят, что ты со мною не останешься…
Анжела пропела в ответ:
Что слова твои - одна досада,
Как звезду, их на лету не схватишь.
Я сама пришла к тебе, а ты спасаешься.
Полюбил, а за любовь не платишь!
Цыган ответил немедля:
Говори, ромны, свою боль!
Говори, милая, повтори.
Было радостно нам с тобой?
Говори, ромны, говори!
Анжела улыбнулась:
Нет у радости горьких дней,
Времени мало ей до зари.
Будет издали все видней…
Цыган перебил:
Говори, ромны, говори.
Анжела - громче:
Будет все! А пока
Тает снег на моих руках,
И качаются облака.
Свои истины расплескав…
Кнут вступил:
Мы не ведаем, что творим -
Сердце настежь свое растворив.
Цыган вывел сильно:
Говори, ромны, говори,
Говори, милая, говори!
Барон жил долго на свете, он видел всякое. В ожидании стариков перебирал свое прошлое, как засаленную колоду карт. Вспомнилось, как со старым Афиногеном - давно это было - у озера на песчаной косе сидел, любуясь танцем песка. То было солнце - слепящим шаром, а то вдруг небо темнело, и налетал шальной ветер, песок закипал, возникало гудение, вроде шмелиного, взрывались фонтанчики, вихри песка, сквозь грозовую тучу рвались веерные лучи, и образовывались фантастические, будто танцующие, фигуры зверей, а может быть, женщин. Гудение леса, песка, плеск воды были слитными, как музыка, порожденная всей природой.
"Танцует песок…" - сказал он Афиногену. "Э, морэ, цыгане давно говорят, не слыхал? Ну, так слушай. Прадеды наши пришли в края, где правил жестокий царь. Ради забавы рубил он головы людям. А в гневе был без ума и никого не щадил. Взял в одном таборе красавицу, заставил петь и плясать, сделал рабыней. Один чяво решил убить этого царя, спасти всех от него. Да схватили цыгана слуги, и царь на следующее утро казнь назначил. Согнали слуги на площадь народ, царь сидит на помосте, кругом стража. Вот уж поднял палач свой топор… "Останови его! - закричала рабыня-цыганка. - Небом тебя молю, царь, не убивай чяво. Дэвла тебя покарает, мне карты сказали!" Испугался царь и дал знак палачу тормознуть. "Ладно, - сказал, - пощажу цыгана с условием: спляши мой любимый танец не хуже, чем в таборе плясала. Не угодишь - казню обоих". Заиграли по знаку царя музыканты, мелодия поплыла над толпой, качнулась рабыня, затанцевала. Двигалась она все быстрее, взвив к небу руки, прося о милости Божьей. Не допросилась!.. Упала без сил. Царь приказал рубить головы ей и цыгану. Палач исполнил. Но только упали с плеч головы, вихрь налетел. С песком и пылью он поднял в небо царя, помотал и ударил о землю. Вот так, морэ. Все имеет начало, и у всего свой конец".
"И это все, Афиноген?" - "Да остальное я позабыл. Может, когда и вспомню…" - "Тогда я скажу, что было дальше: ожила та красавица, ожил и тот цыган. Добро не умирает… Так или нет, но так должно быть. Вот только наши сказки цыганские чуть не все кончаются смертью, Афиноген. Почему?" - "Ты не суди о жизни и смерти, - сказал Афиноген. - Смерть может быть прекрасной, если человек уходит из мира как закоренный ром, с гордо поднятой головой, не зная страха". - "Дивлюсь я, пожил ты, Афиноген, больше моего, все знаешь, а не то говоришь. Человек не может не бояться. Не камень он, не дерево, а - человек. Вот если через свой страх переступает - другое дело!" - "Это я должен тебе сказать, - ответил старик. - Мы вроде бы поменялись. Я все видел - и не боюсь, ты видел - боишься. Выходит, жизнь в тебе играет, сил много, а уже все одно, моя телега под горку едет. Жаден ты до жизни, осушить до дна ее хочешь, не по-цыгански это. Нельзя до дна пить - радости не будет".
Эти слова барон запомнил.
Старики входили один за другим, рассаживались степенно. Они знали, ради чего приехали, и готовились это исполнить.
- Добрый вечер, ромалэ, - повторял барон, - проходите, рады вам!
И старики отвечали тем же. Большая комната наполнялась.
Старый Анжей огладил бороду:
- Что, морэ, случилось у нас?
Он знал, в чем дело, однако обычай требовал ответа, и барон бросил:
- Не думаю я, Анжей, что разговор будет долгим. Но он, морэ, будет особый. Просил я кое-кого прийти к нам, хочу, чтобы вы посмотрели на них, да только их нет до сих пор, ждать себя заставляют. Считают себя закоренными цыганами, а закона не держат. - Барон повернулся к молодому цыгану, спросил: - Раджо и Граф здесь?
- Нет их, дадо, - ответил тот.
- Вот видишь, Анжей, время вышло, а их нет. Не хотят с нами говорить, не интересны мы им.
Скажи, Ромка, - повернулся барон к Кнуту, - может ли у нас быть, чтобы старших не уважали?..
Кнут промолчал.
Появился длинный как жердь цыган и, помедлив, обратился к барону:
- Разреши, дадо, сказать?
- Говори, морэ, что у тебя?
- Был я вчера в кабаке, где наши играют, там и Граф болтался. Пьян был, кричал. Мне не понравилось.
- Что же? - спросил барон.
- Неудобно говорить, дадо.
- Говори.
- Похвалялся: дескать, плевать он хотел на старые обычаи, мол, в городе он хозяин. Кричал, что на крис не пойдет.
- Так я и думая, - сказал барон. - Выпала эта карта из нашей колоды, крапленая она, блатными помечена. Графа можно забыть, зачем он нам, но замешаны другие рома. Он их обижает.
Дверь распахнулась, на пороге стоял Раджо. Раджо двинулся к барону и, не дойдя, упал на колени:
- Простите меня, дадо, и вы, старики, все ромалэ, простите. Что со мной - сам не пойму. Не хотел я Кнута подставлять. Граф уговорил, его та гитара заколдовала.
- Ты, Раджо, - сказал Анжей, - трудную судьбу проживаешь. Под магэрдо уже был, мы тебя отторгали, зачем опять влип?
- Прибей его, Кнут, - сказал барон, отойдя от Раджо. - Разве чер может своего продать? Он тебя братом считал?
Кнут, понурившись, наблюдал.
- Убей меня, Кнут, я заслужил это! Сил нет, не хочу больше жить, зло вокруг меня крутится.
- Принес тебе Нож драгоценности? - спросил Кнут.
- Принес, - ответил Раджо.
- Ты бы пришел ко мне, Раджо, я бы тебе эту трижды клятую гитару без ловэ отдал, - сказал Кнут.
- Зачем она мне? - крикнул Раджо. - Держит меня Граф за горло, есть одно дело, узлом он меня повязал. Сказал, достанешь, мол, батовскую гитару, живи, а нет - конец тебе, мол. Пойдешь по этапу.
Барон посмотрел на Раджо и Кнута, на стариков. Не мог он взять в толк, чего медлит Кнут. Раджо уже покойник. Или у Кнута нет ножа…
- Ладно, - сказал барон. - Мы решим, а вы оба ждите за дверью.
Раджо и Кнут вышли вон - оба понурившись.
- Ну что, ромалэ? - спросил барон.
- Разреши мне, - сказал Анжей.
- Говори.