Честно говоря, сэр Герберт, я пребывал в недоумении. Могу заверить вас, что ни в моей шляпе, ни в сюртуке не было ровно ничего особенного (и то и другое отличалось достаточно строгим покроем), так что я пришел к выводу, что столкнулся, должно быть, с каким-то бредом или путаницей. Когда мой спутник добавил: "Комната куратора - прямо и направо, первая дверь; он вас там ждет", - я наконец набрался сил заговорить.
- Похоже, в силу каких-то причин, - сказал я, - вы усомнились, что я действительно доктор Иллингуорд. В таком случае вот моя визитная карточка. Дабы преодолеть ваши сомнения, будьте любезны взглянуть на первое издание ста страниц "Ночей", которое я принес показать мистеру Уэйду. Если тут имеет место добросовестное непонимание, я буду рад простить вас; если же вы сознательно ведете себя таким неподобающим образом, я буду вынужден сообщить данный факт мистеру Уэйду.
Произнося строгим тоном эти слова, я не мог не заметить, что лицо сего мужа обрело какое-то смущенное и растерянное выражение, он даже приоткрыл рот, хотя не произнес ни слова. Тем не менее, решив, что и сам могу найти комнату куратора, я двинулся дальше, сохраняя неколебимое достоинство, - пока не столкнулся с тем, что меня окончательно вывело из равновесия.
Хотя вы, без сомнения, знакомы с топографией музея Уэйда, должен объяснить, что, если стоять лицом к тыльной стороне, на стене справа, примерно в двадцати футах от центральных дверей, прорезана высокая арка с надписью "Галерея Базаров". Она представляет собой интересную, но с археологической и исторической точек зрения совершенно неправдоподобную реконструкцию базара или торговых улочек восточного города. Хотя могу сказать, что внешний вид был воссоздан довольно точно; хорошо подобранные источники освещения, от которых на эту фантастическую улочку падало сплетение теней, создавали театральную реальность. Посмотрев в этом направлении, я остановился не только потому, что у меня возникла беглая иллюзия, будто я в вечерних сумерках гляжу на улочку Исфахана. Я увидел стоящую на ней человеческую фигуру. Посередине улицы, покрытый паутиной теней, неподвижно стоял, глядя на меня, персидский дворянин в национальном костюме.
Сэр Герберт, я никоим образом не хочу ввести вас в заблуждение и торжественно заверяю, что говорю чистую правду. Конечно, больше всего меня поразила его одежда. На нем была национальная высокая меховая шапка; длинное его одеяние было из синего шелка с вышивкой, которое - в сочетании с белой рубашкой - говорило о его богатстве или о высоком ранге. "Зирджамах", или брюки, были из белого хлопка, но самой заметной приметой его звания был пояс черной выделанной кожи, который вместо медной пряжки, полагающейся всем придворным, был украшен орнаментом из граненых рубинов. Поскольку лицо его было скрыто тенью, я обратил внимание на его оливковую кожу лишь по контрасту с белками глаз. И неподвижность фигуры, и ее окружение заставили меня на мгновение поверить, что я вижу перед собой восковую фигуру, поставленную, дабы придать правдоподобие этой декорации. Но откровенно признаюсь, что ошибся. Событие было самым обыденным, но в этой обстановке оно оказало до ужаса неприятное воздействие, а именно: этот человек поднял и опустил веки.
Пожалуй, меня можно считать человеком, склонным к размышлениям, а не к фантазиям. В том странном состоянии мышления, которое мною овладело, я стал искать объяснения неуместности такого зрелища в данном месте. Мне даже пришла в голову совершенно иррациональная мысль (я краснею, вспоминая ее): уж не провалился ли я в какую-то трещину во времени, оказавшись в одной из Ночей, а этот служитель в синей ливрее - не тайный ли слуга Шахразады, который поведет меня к другим приключениям, но это предположение противоречило не только моим религиозным принципам, но и глубокому чувству здравого смысла. Он же и подсказал мне самое убедительное объяснение. Совершенно естественно, что, поскольку у мистера Уэйда, без сомнения, был широкий круг друзей в Персии и в Ираке, он, скорее всего, договорился с кем-то из них и данный джентльмен был приглашен сюда для знакомства со мной. Не так ли? Но нет. Тем не менее я решил вежливо обратиться к нему. Для этой цели я избрал чистейший арабский, а не ублюдочный (я использую этот термин не в оскорбительном смысле) "новоперсидский", в котором арабский потерял свою первозданную чистоту.
Я поднял руку, приветствуя его.
- Маса эль-хайр, - почтительно сказал я, - эс-саляму алай-коом эс-салям. Иншаллатекоон фи гхаджит ас-саха.
На что он серьезно ответил:
- Ва алайкоом эс-салям. Ана б'кхайр эл-хамд ль-алла.
Голос у него был глубоким и низким, говорил он с несравненным достоинством, но чувствовалось, что он несказанно удивлен тем, что я обратился к нему на этом языке. Не без интереса отметил я и другой факт - в его арабском был скорее египетский акцент, чем персидский. Например, когда я продолжил "Эль-ка'ат…", но прошу прощения, сэр Герберт, вы хотели что-то сказать? - прервался доктор Иллингуорд. - Боюсь, что, охваченный приливом чувств, я несколько забылся. Вы что-то сказали?
Можно ручаться, что у человека, который так долго слушал болтовню этого парня Иллингуорда, всегда нашлось бы что сказать.
- Уф! - выдохнул я. - Прекрасное подражание муэдзину на мечети, но перестаньте призывать правоверных к молитве и растолкуйте на нормальном английском, что там происходило.
Верьте или нет, но он удивленно воззрился на меня:
- Прошу прощения. Да, конечно. Это всего лишь обычная форма приветствия, которую вежливый иностранец не может не принять. Пожелав ему доброго вечера, я сказал: "Да пребудет с тобой мир! Надеюсь, ты в добром здравии". На что он столь же вежливо ответил: "Да пребудет мир и с тобой. С благословения Аллаха я в добром здравии". Могу ли я продолжать? Благодарю вас.
Я был готов расспрашивать знатного перса и дальше, но он прервал меня, решительно и исключительно вежливо показав на дверь кураторской, куда я с самого начала и направлялся. Хотя меня не покидало чувство, что тут кроется какая-то глубокая тайна, я продолжил путь, отпустив из-за плеча несколько благодарственных реплик и завершив их на английском на тот случай, если он захочет обратиться ко мне и на этом языке, - и я был на середине зала, когда столкнулся с очередным из чудес, этой ночи. На этот раз им оказалась очаровательная юная женщина в темно-красном платье, с фасоном которого я не был знаком…
Я заметил, что вы невольно вздрогнули, сэр Герберт, при упоминании об этой женщине. Я хочу говорить без всяких обиняков, поскольку этот факт оказался исключительно важен. Прямо в центре зала высилась широкая лестница белого мрамора. По обе стороны от нее в задней стене зала были две двери, слева и справа. Направился я к левой двери, и, когда собирался ее открыть, из нее показалась юная леди в красной юбке, темноволосая юная леди, о которой я могу сказать лишь то, что она была полна очарования. Пока все, с кем мне довелось встретиться в музее, в той или иной мере выражали удивление, поэта молодая дама, казалось, была в таком рассеянном состоянии, что почти не обратила на меня внимания. Вместо этого она, повернувшись, стала подниматься по мраморной лестнице к галереям наверху и исчезла из вида. Должен заметить, что откуда-то сверху - точное место я не могу определить - доносились звуки, словно кто-то забивал гвозди в дерево. Но задумываться над этим у меня не было времени. Я стоял у подножия лестницы, и на некотором расстоянии справа от меня распахнулась дверь с надписью "Куратор". Наконец меня охватило невыразимое чувство облегчения - передо мной стоял хозяин музея.
Хотя я никогда не видел фотографий мистера Уэйда, те, кто знали его лично, обращали внимание на две особенности его облика: невысокий рост и длинные седые усы. Я был готов к встрече с человеком небольшого роста (что я и увидел) и с длинными усами (которые я тоже увидел), но для меня полной неожиданностью явились роскошные светлые бакенбарды, которые спускались ему на грудь, придавая мистеру Уэйду величественный и даже возвышенный облик. Седые волосы и такие же бакенбарды обрамляли лицо, на котором сказались следы времени, но очень живые темные глаза смерили меня взглядом с головы до ног. Откровенно говоря, и поза, и достоинство, с которым он предстал передо мной, напомнили мне короля Лира, каким его много лет назад изображал сэр Генри Ирвинг. Я совершенно остолбенел, когда увидел, как сей достопочтенный джентльмен рассеянно извлек из кармана губную гармонику - да, сэр Герберт, именно ее, поднес инструмент к губам и задумчиво стал извлекать ряд звуков, которые принято называть "пройтись по гамме".
Я заметил, что при упоминании о губной гармонике, сэр Герберт, вы снова вздрогнули. Если не ошибаюсь, вы пробормотали "Джерри". Догадываюсь, о чем может идти речь, поскольку мне рассказывали, что у Скотленд-Ярда есть список всех известных преступников с перечнем их особенностей, имеющих отношение к преступлениям. И возможно, вы сразу же сможете ткнуть пальцем в человека, которого выдает слабость играть на губной гармонике, когда он замышляет грабеж или убийство, подобно тому как доктор Кьянти из "Кинжала судьбы" (йотом меня осенило) играл на тромбоне. Но к сожалению, в тот момент мне не пришло в голову, что я оказался прямо в логове отпетых преступников. Увы, сэр! Будучи проинформированным о некоторой эксцентричности мистера Уэйда, я предположил, что его пристрастие к губной гармонике - одна из тех маленьких слабостей, что присущи людям со строго научным складом ума. Так, например, мой друг доктор Мактэвиш из университета, ученый и во всех смыслах образцовый джентльмен, имеет порочную привычку ходить в кинематограф и оглушительно хохотать, когда кто-то получает в физиономию кремовый торт. Поэтому я не выказал особого удивления, даже когда владелец музея обратился ко мне с определенной резкостью.
- Вы запоздали, - ткнул он в мою сторону губной гармоникой. - Почему вы тут болтались без дела и с кем разговаривали? Нам пора приниматься за работу. Черт побери, вы опоздали, и у нас осталось всего полчаса. Идите сюда. Скорее!
Его поведение теперь изменилось и носило возбужденный характер, в котором, как мне показалось, не было никакой необходимости, ибо его можно было принять за плохое воспитание. Двигался он с легкостью и подвижностью, даже странными для человека его возраста.
- Примите мои искренние сожаления, мистер Уэйд, - с изысканной вежливостью обратился я к нему, - если моя небольшая неточность доставила вам какие-то неудобства. Признаюсь, я надеялся, что наша первая встреча будет носить более теплый характер.
С той же легкостью, что-то пробормотав про себя, он пересек комнату и устроился за большим столом. Я заметил, что перед ним лежала какая-то маленькая книга, а рядом с ней стояла пепельница, полная окурков, один из которых, лежавший на краю, еще дымился. Небрежно сунув его в рот, что могло угрожать его выдающимся усам, он показал пальцем на одну из страниц книги.
- Да-да, - сказал он. - Я не собирался обижать вас, но это дело должно пройти как можно лучше.
До меня, сэр Герберт, не дошел зловещий смысл слова "дело"; взгляд моего хозяина внезапно стал строгим и угрожающим, и он произнес следующие слова по-арабски: "Иа онба-ши ирга'енте би'д-деуртена 'л ва кол л'иль юзбаши хикнадар эль-имдадиях ягги хекна бильгхар!" Что, если слух не обманывал меня, значило следующее: "Мчись назад, капрал, и скажи капитану, чтобы он на рысях шел на подмогу!"
Мне оставалось только молча глядеть на него.
- Мой дорогой сэр, - наконец отозвался я, - вас кто-то ввел в заблуждение. Я не военный и никогда не был…
- Не та страница, - резко сказал этот чудной человек. Яростно попыхивая сигаретой, он склонился над книгой. - Эта чертова грамматика, - прошу прощения, сэр Герберт, но я стараюсь быть предельно точным, пусть даже мне это и неприятно, - эта чертова грамматика никуда не годится. Спешиться и открыть огонь! В седло - и перестроиться! Второму эскадрону прикрыть левый фланг! Не то. Конечно, очень вдохновенно и волнующе, но вести светский разговор довольно трудно. Ага, вот оно! - Что-то пробормотав про себя, он снова уставился на меня пронизывающим взглядом и спросил по-арабски: - Скажи, друг, знаешь ли ты лавку Гасана, золотых дел мастера, что рядом с полицейским участком, которую ограбили прошлой ночью? Отвечай по-английски.
На секунду мне показалось, что забрезжил какой-то свет.
- Не потому ли, что вас ограбили, мистер Уэйд, - спросил я, - вы пребываете в таком возбужденном состоянии? В таком случае я вас охотно понимаю. В каком городе находится лавка Гасана, золотых дел мастера?
- Не важно, в каком городе, - не без раздражения ответил мой хозяин. - Понимаете ли вы, что я говорю, - вот в чем дело! Превосходно. В любом случае Сэм проверит вас - Сэм Бакстер изображает персидскую шишку, напялив эту шляпу из мюзик-холла, - вы уже с ним говорили, когда появились здесь, а Сэм просто потрясающе булькает по-арабски. Что касается меня, могу со всей серьезностью заверить, что со мной все оки-доки.
Мне постоянно приходится делать над собой усилие, сэр Герберт, чтобы точно воспроизводить по памяти тот удивительный и грубый поток слов, который с пугающей меня непринужденностью исходил из уст уважаемого ученого. Словно ветхозаветный патриарх вдруг пустился танцевать джигу. Но все мое предыдущее уважение и преклонение было смыто, как волной, следующими словами моего хозяина, который, величественно поднявшись с кресла, с грохотом ударил кулаком по столу.
- Все в порядке, кроме одной вещи! - заорал он. - Где ваши бакенбарды?
- Бакенбарды? - переспросил я, не веря своим ушам.
- Тьфу, пропасть! У вас должны были быть бакенбарды! - завопил он тоном, из которого я понял, что хозяин находится в крайней степени раздражения. - Хоть кто-нибудь слышал об ученом из Азии без бакенбардов? Господи, да в Британском музее есть старик, который отрастил их до колен. "Положа руку на сердце, заверяю вас, Лаутон, мой мальчик, что такого бобра вы могли встретить только в зоопарке Уипснейд".
- Но я не ношу бакенбарды.
- Знаю, - терпеливо согласился мой хозяин. - Вот поэтому-то я и сетую. Но вы должны были обзавестись бакенбардами. Хотя, - воскликнул он, словно его внезапно осенило, - хотя вот… возьмете мои!
Еще через несколько секунд, сэр Герберт, пришел конец моему ослеплению и я с сокрушением увидел то, что предстало передо мной в этом дьявольском логове. Тем не менее я потерял дар речи и способность логично рассуждать, когда увидел, как пальцы моего хозяина скользнули по скулам. Он пересек комнату и открыл двери, за которыми размещался небольшой туалет. Глядя в зеркало над рукомойником, он аккуратно снял со скул и челюстей бакенбарды, которые держались с помощью какой-то клейкой субстанции.
- Сидите на месте, - приказал он, - а я их вам прилажу.
Он снова смочил бакенбарды, которые оказались лучшим театральным реквизитом; можно было ручаться, что они обманули бы самого Шерлока Холмса…
- Откровенно говоря, я так и не мог решить, цеплять ли мне их, - услышал я, - ибо мне не нравилась сама идея. Как вы понимаете, сегодня вечером я должен играть роль старика - самого Джеффри - поскольку, естественно, мы с ним похожи. Но Ринки Батлер всегда пересаливает, и на тот случай, если жертва заметит, что я куда моложе, он решил сделать из меня какого-то зародыша Санта-Клауса. Мне кажется, парик просто классный, не так ли? Вы берите бакенбарды, а я оставлю усы. Они вам не понадобятся. Конечно, специалист вы опытный, и я не должен предупреждать, что в любом случае лицо у вас должно оставаться невозмутимым - и воздержитесь от улыбок, когда убийца примется за дело. Пока не появились остальные, я хочу украсить вас бакенбардами. Они там наверху готовят гроб.
Я оцепенел от ужаса. Признаю это, совершенно не стыдясь. Наконец-то до меня во всем объеме дошел смысл происходящих тут событий, и я понял то, что давно должен был понять, ибо точно такая же ситуация описана в "Кинжале судьбы". Без всякого намерения святотатствовать я всегда буду считать даром Провидения тот момент, когда полицейский роман попал мне в руки. Об отдельных деталях этого заговора я еще не мог судить, но в целом все было ясно: музей попал в руки банды отчаянных преступников, которые воспользовались отсутствием мистера Уэйда и загримировали под него своего главаря (припоминаю, что таков был любимый прием ужасного доктора Кьянти). Музею угрожало не только ограбление, но, вполне возможно, оказавшийся в нем человек со стороны попал в ловушку и будет убит - то ли из опасений, что он может выдать эту шайку, то ли из-за драгоценных рубинов и алмазов, которыми был украшен. На мгновение мне стало плохо при мысли, что этой жертвой могу оказаться и я, а наградой преступникам послужит драгоценное первое калькуттское издание 1814 года, которое я продолжал прижимать к груди.
И все же по кратком размышлении я пришел к выводу, что сия чаша может меня миновать. Совершенно очевидно, что меня по ошибке приняли за какого-то отъявленного преступника, у которого было много кличек - так, играющий роль моего хозяина с непринужденной веселостью, от которой стыла кровь в жилах, три раза называл меня тремя разными именами - Чарльз Лаутон, Уоллес Берри и Джордж Арлисс, - и в силу подлинной иронии судьбы мне в этом нечестивом деле придется изображать ученого-востоковеда.