- Как давно вы его знаете?
- Несколько дней…
- И уже друзья?
- Разве чтобы позвонить в полицию, когда видишь мертвого, и не вызвать при этом подозрений, необходимо быть его врагом?
Хорхе запнулся. Фраза и по-русски выглядела довольно громоздко, а тут еще переводить…
Геретс нетерпеливо уставился на толмача.
Хорхе набрал воздуху в грудь и выдал пулеметную очередь тирады, сопровождая ее отчаянной жестикуляцией. Дослушав, Геретс хмыкнул и что-то проворчал.
- Комиссар говорит, что вопросы задает только он.
- Блин морской, и здесь то же самое! - вздохнула я.
- Сеньора, что такое "блин морской"? - со страхом в голосе спросил Хорхе. - Напоминаю вам, что ваши показания будут занесены в протокол и каждое слово может иметь огромное значение для следствия…
- Это не для протокола.
- Что она говорит? - вмешался Геретс.
Хорхе ответил.
Комиссар что-то рявкнул.
- Извините, сеньора, но комиссар Геретс настоятельно требует, чтобы вы пояснили ту фразу, которую я не понял.
Хорхе отер платком пот со лба и с завистью посмотрел на своих товарищей по стае, которые, не переставая галдеть, продолжали шнырять по комнатам.
- "Блин морской" - это идиома, ругательство, производное, черт побери! - я чувствовала, что теряю терпение и сейчас брякну что-нибудь не то.
Хорхе перевел.
Геретс вновь что-то рявкнул, на сей раз с еще более угрожающей интонацией.
- Производное от чего, сеньора? - спросил Хорхе.
- Производное от существительного "блядь", - отчеканила я.
- Простите… - Хорхе беспомощно взглянул на меня, потом на комиссара.
- Что? - в третий раз рявкнул Геретс.
Хорхе посмотрел на меня безумными глазами.
- Простите, сеньора, но комиссар настаивает…
- Ну и переведите ему!
- Да, но по-испански получается… как бы это сказать?.. Блядь на море, так?
- Примерно. Если хотите, можете уточнить. Не на море, а на пляже.
Хорхе перевел. Я уловила слово "путана".
- Какое отношение эта женщина имеет к барону Гескину?
- Какая женщина? - спросила я у Хорхе.
- Какая женщина? - переспросил Хорхе Геретса.
Комиссар объяснил.
- Комиссар спрашивает, какое отношение эта женщина, ну, которая на море… на пляже… В общем, какое отношение она имеет к барону?
- Откуда я знаю! Скорее всего, никакого отношения не имеет. Это просто фраза, понимаете, ничего не значащая фраза! Ну что, черт подери, усекли?
Хорхе перекрестился.
Комиссар выплюнул окурок на пол и зашелся длиннющей фразой. Во время его монолога Хорхе стоял, опустив голову. Потом комиссар начал надсадно кашлять, а Хорхе воспользовался паузой, чтобы вставить:
- Комиссар очень недоволен мной. Он прав - я действительно плохой переводчик, русский язык знаю весьма поверхностно. Комиссар велел сказать, что вы должны будете подписать протокол, а завтра на ваш допрос в полицию будет приглашен переводчик из министерства иностранных дел…
- Без представителя посольства СССР я ничего не подпишу, так и передайте вашему комиссару.
Хорхе передал.
Геретс, едва пришедший в себя после приступа кашля, нашарил в кармане плаща новый огрызок сигары (я представила себе, как комиссар в свободное от работы время собирает на улицах чинарики), сунул его в рот и что-то ответил.
- Комиссар говорит, это ваше право. Посольство вашей страны оповестят о случившемся в ближайшие часы. Однако до тех пор, пока вы не будете официально допрошены, вам нельзя покидать отель. За этим будет наблюдать полицейский, который останется с вами…
- Где останется?
- У дверей вашего номера.
- Значит, я арестована?
- Пока нет, - успокоил меня Хорхе…
Я снова почувствовала ужасную апатию. Интенсивность происходившего со мной в последние дни достигла, по-видимому, критической отметки. Очень захотелось домой, на Родину, которую в этот момент я даже готова была называть с большой буквы.
- А нельзя прямо сейчас связаться с посольством?
Хорхе перевел.
Геретс задумался на секунду, потом что-то крикнул.
За моей спиной кто-то завозился, последовало несколько пулеметных очередей по-испански.
Комиссар кивнул.
Через четверть часа в номер ввалилось еще человек десять. Это уже были не полицейские, а дипломаты - аргентинские и советские. Они не трещали, не бегали, а сдержанно кивнули комиссару, отвели его в сторону, о чем-то переговорили, после чего высокий блондин в строгом черном костюме подошел ко мне и представился:
- Добровольский Александр Николаевич, первый секретарь посольства СССР в Аргентине. Все формальности мы уладили, Валентина Васильевна. Единственное условие властей заключается в том, что вы не должны покидать страну, пока не будет завершено предварительное следствие…
- А если оно не завершится и через два года, что тогда?
- Не думаю, - сдержанно улыбнулся Добровольский. - Как правило, это вопрос трех-четырех дней, не больше.
- И все это время я должна сидеть в гостинице, под охраной полиции?
- Ни в коем случае! - Добровольский снисходительно оглянулся на комиссара. - Вы абсолютно свободны в передвижениях и встречах и можете уйти хоть сейчас. Я провожу вас…
Добровольский что-то сказал по-испански, кто-то из свиты кивнул. Я поднялась и направилась к выходу из злосчастного номера. Теперь я точно знала, что всю оставшуюся жизнь буду ненавидеть роскошь в любых ее проявлениях.
Добровольский проводил меня до лифта и даже нажал кнопку вызова.
- Спасибо вам большое, Александр Николаевич, - я действительно была благодарна этому человеку, выведшему меня из-под атак напористого комиссара Геретса и несчастного Хорхе. - Честно говоря, ситуация довольно глупая, но очень неприятная. Вы же знаете, как это тяжело - доказывать посторонним, что ты не верблюд?
- Бывает, Валентина Васильевна! - покровительственно улыбнулся дипломат. - За рубежом такого насмотришься, что, право же, ваш случай - это пустяк, мелочи жизни. Все образуется, не волнуйтесь…
Лифт мелодично тренькнул, створки кабины мягко разъехались.
- До свидания, Александр Николаевич. И еще раз большое спасибо за ваши хлопоты!
- Не за что… - Добровольский заученным жестом несостоявшегося члена Политбюро приветственно поднял руку и добавил: - И не забудьте, Валентина Васильевна, что на восемь у вас назначена встреча в баре…
23
Буэнос-Айрес. Бар гостиницы "Плаза"
3 декабря 1977 года
Как я вышла из лифта, добралась до своего номера, открыла дверь, сбросила с себя все, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее до подбородка - я не помнила. И сколько в ней просидела - тоже. Моя голова, привыкшая к стандартным советским нагрузкам, когда четверть усилий уходила на выполнение профессиональных обязанностей, а оставшиеся три четверти расходовались на бесконечное лавирование среди бытовых и финансовых рифов, оказалась совершенно не приспособленной к той фантастической ситуации, в которой я очутилась. Я все меньше понимала суть происходящего. Инстинкт самосохранения, самый древний и, наверно, самый стойкий в любом человеке, подсказывал, что вокруг меня сжимается кольцо, что я, по сути, обречена на что-то ужасное, противоестественное, чего не в состоянии осмыслить и тем более предотвратить. Любая попытка связать в логическую цепь звенья событий отзывалась гулкими пульсирующими толчками в мозгу и звездно-сиреневой радугой - в глазах.
В который раз я вспомнила свою жизнестойкую приятельницу и попыталась представить себе ее реакцию в моем положении. Я очень хотела в тот момент воссоздать в памяти привлекательный, хотя и немного циничный образ этой женщины, проникшей в тайны жизни, плюющей на все и вся и с упорством дредноута прокладывающей путь к цели. Но вспомнила почему-то только вечер, когда ее покинул единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее опрокинутое лицо, когда она встретила меня в дверях своей уютной квартирки на Кропоткинской, и совершенно идиотскую, как мне тогда показалось, фразу, истинный смысл которой я поняла только сейчас, растворяясь в теплой ванне от беспомощности, глухой тоски и жалости к себе: "Подруга, я в полной непонятке!"
В отчаянии я стала подсчитывать количество глупостей, сделанных мною за последние две недели. Дошла до двенадцати, сбилась со счета, попыталась подсчитать еще раз, махнула мокрой рукой и заплакала.
Половина восьмого. Через полчаса мне предстояла встреча с Мишиным, которая - в этом я была абсолютно уверена - ничего не прояснит, а явится лишь очередным этапом выполнения календарного плана КГБ под кодовым названием "Возложение агнца Божия, Валентины Мальцевой, на алтарь непримиримой борьбы с капиталистическим способом производства во имя светлых идей коммунистического послезавтра". Агнцу блеять не положено. На то он и тварь бессловесная. Вырастили, откормили - гуляй, жди ножа! Дальше уж сильные мира сего сами решат, когда именно и кто именно принесет тебя на алтарь. Консультации с жертвой планом не предусматриваются. Точка!
Точка? Ах вы!..
Я выскочила из ванной как ошпаренная и ринулась в спальню, рассыпая вокруг, словно ошалевшая от купания собака, тучи брызг. Где эта проклятая рукопись?! Где этот сраный самиздат, мать его?!. В чем же там штука, что они придумали, почему я никак не врублюсь и, как новый пудель академика Павлова, способна лишь на безусловные рефлексы? Где рефлексы условные, где они?
Я бессмысленно листала страницы рукописи, сама не зная, что ищу, зачем ищу?.. Я прочла ее еще в России и ничего особенно не обнаружила. Обычное подражание Солженицыну, довольно примитивная литературная конструкция на фоне лагерей, колючей проволоки, злобных овчарок, ШИЗО, держиморд в офицерских погонах и сержантских лычках. Правда, хорошо, добротно написанная. Язык чистый, образный… Они преподнесли мне этот труд как вероятное явление мировой литературы. С самого начала я знала, что это не так, но почему-то не стала спорить. Почему? Показалось неважным?.. Да это и не было важно, учитывая мою тогдашнюю реакцию на перспективы сотрудничества с профессиональными провокаторами и пакостниками…
Я вспомнила вдруг Юрия Олешу, его рассказ о какой-то заурядной книге, которую он просматривал вскользь, походя, и - вдруг! - невероятно сильное ощущение писателя от встречи с неожиданным, поражающим воображение: в книгу, скорее всего по ошибке переплетчика, были вшиты четыре страницы из "Идиота" Достоевского. Так в куче навоза находят - правда, исключительно в баснях - россыпь жемчужин. А что если и сюда что-то вшили?.. Не по ошибке, естественно.
Наскоро вытершись, я стала лихорадочно листать машинописный текст, вглядываться в абзацы, искать несоответствия, ремарки, значки на полях, что-нибудь… Но все было нормально - нумерация глав, шрифт пишущей машинки, имена героев… Я прощупала самодельную обложку рукописи, сделанную из толстого коленкора, попыталась даже расслоить ее, но безуспешно - что-что, а клеили в России всегда намертво. Фамилия автора… Эпиграф… Предисловие… Посвящение… "Дорогой жене Клаве, моему единственному другу…" Нет, я искала явно не там.
Часы на стене в холле показывали без десяти восемь. Я вздохнула и пошла одеваться.
Витяня сидел спиной к входу. Я никогда не видела его со спины, но узнала сразу, едва переступила порог роскошного бара "Плазы", выдержанного в подчеркнуто кастильских тонах - бордовом и черном. Бордовые - стойка, тяжелые портьеры, скатерти на столиках, черные - пол, потолок, бутылки и состояние моей несчастной оплеванной души… Коррида спиртного. Бандерильи острых приправ. Матадоры с подносами вместо мулет. Экзотическая багетная рама для мужественной спины советского шпиона…
- Извини, товарищ Курт, я опоздала.
Витяня резко обернулся и, увидев меня, вскочил с места.
- Валентина, как я рад видеть тебя!
- Не раскидывай так широко руки, - сказала я, усаживаясь напротив. - А то не удержусь, чтобы не слиться с тобой в экстазе…
- Неужели ты еще способна на это?
- Хочешь проверить?
- Хотел. В шестом классе.
- Все ты врешь, миленький. Педерастические наклонности проявлялись у тебя уже в пятом. Так что не кокетничай, это ни к лицу австрийскому журналисту.
- Ты знаешь, подруга, самую страшную пытку времен инквизиции? - Витяня продолжал улыбаться как ни в чем не бывало.
- Знаю, - я закурила и выпустила густую струю дыма в его самодовольную физиономию. - Когда перед сожжением на костре грехи отпускал Юрий Владимирович…
- Может, заткнешься, а?
- А зачем, Витя Мельцер?
- Так, для разнообразия.
- А иначе я покончу жизнь самоубийством?
- Мне кажется, сегодня утром мы уже обсудили эту проблему.
- Да, но днем у меня было небольшое светское приключение - я имела беседу с покойником, знакомством с которым обязана исключительно тебе. Согласись, даже странно как-то: сперва знакомить, потом убивать… У вас что, плановый отдел без начальника?
- Да, я уже слышал, - Мишин спокойно смотрел на меня ничего не выражающими, какими-то пустыми глазами. - Ужасная история…
- И ты не расстраиваешься, что ваш человек сыграл в ящичек?
- Он не был нашим человеком.
- Врешь, коллега Мельцер из венского "Курир", - я еще раз выдохнула сигаретный дым ему в лицо и почувствовала даже какое-то гнусное удовлетворение, когда Витяня поморщился. - Все ты врешь. Он был вашим человеком, а стал ничьим.
- Даю тебе слово, что мы не имеем никакого отношения к случившемуся. У Гескина хватало своих проблем. Ты знаешь, оказалось, что он стоял на грани банкротства? Что единственное, чем он владел по-настоящему, был баронский титул и библиотека?
- А ты-то откуда это знаешь?
- Валя, прекрати: он пустил себе пулю в лоб, мне действительно очень жаль, но мы-то здесь при чем?
- Витя, я же сказала, что не верю ни одному твоему слову. Я, конечно, дура, но ведь не идиотка же, а? Ты сам подтвердил сегодня.
- Короче, это не тема для дискуссии. Ограничимся уже сказанным и займемся нашими баранами.
- Бараном. Только одним бараном. Овечкой. Мною.
- Пусть так…
- Как хорошо ты пахнешь, сволочь! - я потянулась через стол и вдохнула знакомый запах духов. Дым отечества. Аромат провокации. Дыхание смерти. - Слишком хорошо для такого мерзавца. Как называются твои духи, Витька?
- "Красная Москва", - Мишин по-прежнему сохранял непринужденный тон, хотя я видела, что он с трудом сдерживает себя.
- Не-а, - я притушила сигарету и зажгла новую. - Тебе, камрад Мельцер из венского "Курира", никогда не позволили бы дискредитировать святое имя нашей златоглавой столицы. В номере человека, которого вы решите убить, будет пахнуть чем угодно, только не "Красной Москвой". Скорее "Сиреневым Амстердамом" или "Голубым Парижем"… Или "Дракаром"…
- Что ты несешь, Валя?
- Отсебятину. Я же не профессионалка, Витя, мне еще учиться надо. Курсы пройти, тайнопись освоить, шифры всякие, приемы убийства, вождение автомобиля, ложь на уровне третьей ступени…
- Тебя допрашивали?
- Да.
- Что ты им сказала?
- Сказала, что ни о каком самоубийстве Гескина и речи быть не может. Что барона прихлопнули. Что убийца, по всей вероятности, ты. Да, и еще я сказала, что не знаю, почему ты это сделал. Но пообещала комиссару Геретсу узнать. Так что будь другом, Мишин, скажи, почему ты убил Гескина? У меня поручение от комиссара…
- А это что такое, ты знаешь? - Мишин чуть отвернул лацкан своего роскошного замшевого пиджака, и я увидела на отвороте серебристый кружочек, похожий на значок.
- Микрофон?..
- Бери выше, Мальцева: микрофон с магнитофоном. - Мишин щелчком сбил с лацкана невидимую пылинку. - Вся ваша беседа с этим лилипутом из полиции записана здесь. И я хорошо знаю, о чем вы говорили…
- И?..
- Ты держалась молодцом.
- Я вела себя как дура.
- Если бы ты действительно вела себя как дура, все бы очень плохо кончилось.
- Меня бы убили?
- Всенепременно.
- Но как, коллега? Расскажи, мне ведь необходим опыт для роста над собой.
- Валя, хватит дурачиться, давай поговорим как взрослые люди.
- Давай.
- Рукопись в номере?
- А где ж ей быть?
- Завтра ты встретишься с Телевано. Он прилетает сегодня ночью…
- Как же мне привлечь его внимание? Надеть мужской пиджак? Оголить правую грудь? Нарисовать на лбу серп и молот?
- Подойдешь к нему в перерыве, - терпеливо продолжал Мишин, - скажешь, что восхищена его выступлением, и попросишь о встрече.
- В номере?
- В кафе.
- В каком именно?
- Кафе "Дольфус", это в квартале от Зала конгрессов.
- А если он предложит мне "Жокей-клуб"?
- Скажешь, что у тебя очень мало времени, а разговор безотлагательный. Короче, вы должны сойтись именно в "Дольфусе".
- А если он откажется? Извините, мол, но я с супругой, а она не любит, когда я общаюсь с агентами КГБ. Даже если это дамы приятной наружности. И даже в кафе "Дольфус".
- Он не откажется, - Витяня ухмыльнулся. - Жена в Боготе, любовница в Сан-Диего, еще штук десять телок разбросано по всей Латинской Америке… Так что - не откажется.
- Ну, хорошо. Пошли мы с ним в "Дольфус". Дальше?
- Все по плану: передаешь рукопись, благодаришь за встречу и скромненько возвращаешься в Зал конгрессов. А дальше - уже наши проблемы.
- И все, Витя?
- Курт.
- И все, Курт, чтоб ты сдох?
- А что еще?
- Я первая спросила!
- Да, Валентина, все. На этом твоя миссия заканчивается и ты можешь спокойно лететь в Москву.
- Господи, Мишин, как бы я хотела верить тебе!
- А ты верь, девушка, не обманешься.
- Я пошла.
Мишин встал и галантно взялся за спинку моего кресла.
- Я провожу тебя.
- Ой, ну не строй из себя Гескина, ладно! Ты фальшив во всем, даже в хороших манерах.
- Только я могу терпеть твое хамство, - вздохнул Витяня. - И знаешь почему?
- Ну почему?
- Потому что в глубине души я тебя очень люблю, Мальцева. Так люблю, что, имей я на это санкции, пристрелил бы тебя в твоей собственной постели!
- Прорвало наконец, - улыбнулась я, хотя в тот момент мне было очень страшно. - Слушай, Курт, где я могу найти тебя в случае чего?
- Я сам найдусь, когда понадобится, - сказал Мишин, выводя меня в вестибюль "Плазы".
- Я серьезно, Витяня. Мало ли что…
Мишин что-то пробурчал, вытащил из кармана изящный блокнотик с золотым обрезом, потом полез в другой карман за ручкой…
- На, возьми мою, - я протянула своему школьному другу "паркер", который взяла в портпледе Гескина как память о несостоявшейся дружбе с британским бароном.
Мишин снял колпачок, написал мелким почерком несколько цифр и протянул мне:
- Только в крайнем случае, ясно?
- Ясно, - я сунула листок в сумку. - Может, ручку вернешь или по школьной привычке забудешь ее в своем кармане?
- Держи, жлобина! - Мишин отдал мне "паркер". - И чтобы все было в порядке, поняла?
- Яволь, камрад Мельцер!
- Ну иди…