- Возьми, - в темноте Витяня нащупал мою руку и вложил в нее пистолет. - Узнаешь? Тот самый, с виллы. Так вот, если он сделает это, значит, перед тобой другой человек. Враг. В пистолете девять патронов. Это все, чем ты располагаешь, чтобы защитить себя. Стреляй с умом, подруга, прицеливайся.
- Мишин, ты что, действительно сдурел? Ну, шлепну я этого бессловесного беднягу, который пароль забыл, куда же мне потом деваться? Одной, без вещей, ночью, в этой трижды проклятой Аргентине?..
- Забудь про Аргентину.
- Как забыть? Разве это так просто забудешь?
- В данном случае просто. Потому что ты уже в Чили.
- Где?
- В Чили, Мальцева…
31
Чили. Лес
5 декабря 1977 года
Путь в густом лесу, хоть и не слишком широкий, был добросовестно вытоптан не одной сотней пар крепких мужских ботинок и больше напоминал народную тропу, нежели тайную контрабандистскую тропку. А в том, что я шла именно по такой тропке, я не сомневалась. Иначе к чему был весь этот антураж - автопробег практически через всю страну, суровые, с нотками завещания, инструкции Витяни, глухая ночь, раздираемая истошными воплями каких-то ненормальных представителей местной фауны, безмолвные, с милю высотой, кедры и сосны - и я сама с фонариком и пистолетом?..
Впервые с начала этой дикой истории я вспомнила о ее косвенном авторе - глубокоуважаемом Юрии Александровиче Сенкевиче, ведущем "Клуба кинопутешествий". Вспомнила потому, что только он по всем законам справедливости - именно он, а не я, - должен был прогуливаться сейчас по этим жутким местам с пистолетом в одной руке и фонарем в другой. Я понимаю, что в моих записках слово "страшно" использовалось достаточно часто и беспорядочно, чтобы начисто утратить изначальный смысл и превратиться в какое-то безоттеночное "угу" или "мда". Но беда в том, что мне действительно было страшно, только всякий раз по-разному.
Нормальные женщины, реагирующие на появление в комнате случайно залетевшей стрекозы, как на вторжение в собственную спальню взвода озверевших от хронического отсутствия женской ласки зэков, прекрасно поймут, что испытывала я в этом глухом лесу, который, несмотря на ночное время, жил естественной жизнью своих бесчисленных обитателей - орущих, ухающих, рычащих, квакающих, крадущихся, ползающих, вспархивающих где-то над самым моим ухом… Чтобы не потерять сознание от леденящего ужаса и боясь пополнить эту сумасшедшую коллекцию зоологических звуков собственным истошным криком, я сдерживалась изо всех сил, стараясь не думать, что именно подползает в эту секунду к моей ноге с твердым намерением свить уютное гнездышко и надежно спрятать ненаглядных детенышей в моем лифчике…
Витяня ошибся в расчетах совсем ненамного - тропа неожиданно оборвалась ровно через три часа пять минут, и в рассветной мгле я увидела того, кого так лаконично описал самый изощренный среди преподавателей классического балета убивец, - невысокого коренастого мужчину в пончо с длинноствольным ружьем в руках. Он сидел на корточках спиной к неширокой речушке и что-то жевал. Именно последнее наблюдение заставило меня почувствовать, что я ужасно голодна. А звериное чувство голода вдруг очень остро напомнило мне, что я все еще жива и даже продолжаю перемещаться в незнакомом пространстве, хоть и не представляя себе конечной цели этих перемещений.
В нескольких метрах от мужчины паслась то ли очень мелкая лошадь, то ли довольно крупный осел. Почуяв меня, длинноухий гибрид вздернул приплюснутую морду, издал короткий, отдаленно напоминающий хрюканье звук, после чего я сразу идентифицировала диковинное животное.
Это был мул.
Почти одновременно с мулом поднял голову и мужчина и, увидев меня, положил перед собой ружье и снял шляпу. Убедившись, что все идет по плану, я настолько обрадовалась, что совершенно неожиданно для себя произнесла фразу, над которой впоследствии смеялась до колик. Я сказала глухонемому проводнику и длинноухому мулу:
- Здравствуйте, товарищи!..
Глухонемой, естественно, не врубился, а мул еще раз хрюкнул и вернулся к прерванному моим появлением занятию - опустил морду и стал щипать траву.
- Ну? - нетерпеливо спросила я, делая выразительный жест рукой.
Мужик в пончо вновь надел шляпу, снова снял ее и выразительно (мне даже показалось, с испугом) взглянул на меня.
- Что будем делать дальше? - спросила я, продолжая жестикулировать и чесаться от укуса какого-то гада. И только после того, как глухонемой повалился ничком на землю и прикрыл голову руками, до меня дошло, что я размахиваю перед его носом пистолетом.
- Вот корова! - ругнулась я, засунула пистолет за пояс юбки, выпустила блузку наружу, чтобы не смущать видом грозного оружия пугливое дитя Кордильер, и тронула его за плечо.
Обладатель пончо опасливо покосился, увидел, что в руках у меня остался только фонарик, легко вскочил на ноги, показал мне на мула и махнул рукой куда-то на запад.
Еще через минуту я сидела в остро пахнувшем козьим сыром седле и продолжала свое бесконечное путешествие. Передо мной маячила спина проводника с рассыпанными до лопаток волосами - прямыми и черными, как жженая кость.
Потом, кажется, я задремала. Мне снились оборванные провода, картофельное поле, скользкое и глинистое после дождя, большой письменный стол на возвышенности в виде трибуны, за которым восседала моя непотопляемая приятельница. Она смотрелась в круглое зеркальце и старательно подводила губы огромным патроном помады, похожим на брикет лилового фруктового мороженого.
- Почему ты не здороваешься со мной? - обиженно спросила я. - Ты не видела меня сто лет, ты даже не представляешь, что я пережила, а теперь сидишь так, словно я для тебя - пустое место. Ты вообще мне друг или портянка?
По-прежнему не обращая на меня внимания, она ткнула пальцем в огромный сетчатый мешок с гнилой картошкой, занимавший больше половины письменного стола. Из мешка торчал ценник, на котором чьей-то корявой рукой было выведено: "Валя - дура!"
- А с виду не скажешь! - добавила моя подруга почему-то очень густым басом. Таким густым, что я сразу проснулась и увидела перед собой… Жана Габена. Сходство со знаменитым французским актером, не столько скрытое, сколько подчеркнутое густой окладистой бородой, было таким разительным, что я даже ойкнула. Габен же в невообразимо засаленных штанах и кацавейке-безрукавке, подбитой козьей шкурой, с усмешкой разглядывал меня.
- Надеюсь, вы смеетесь над мулом? - прошипела я, сползая с благоухающего гибрида и с ужасом обнаруживая, что за время поездки мне ампутировали обе ноги и вместо них пристегнули протезы, наспех сработанные из местных сортов дерева.
- Я так понимаю, Валентина Васильевна, - на чистом русском языке пробасил Габен, который при ближайшем рассмотрении оказался лет на двадцать моложе своего прототипа, - что верхом вы ездили впервые в жизни? - Он протянул мне руку: - Обопритесь, так вам будет легче дойти до дома…
- До какого дома? - я завертела головой, но, кроме окаймленной густыми зарослями и яркими белыми цветами поляны, ничего не увидела. - И вообще, коль скоро вы не глухонемой, может, объясните мне, где я нахожусь и кто вы такой?
- Обязательно. Вот только до дома дойдем, и все объясню.
Габен помахал на прощанье проводнику и, предупредительно подстраиваясь под мои мучительные попытки возвратить протезам свойства биологических конечностей, повел меня куда-то в сторону.
- Я так понимаю, что дом в местных условиях - это землянка в три наката? - спросила я, радостно ощущая первые признаки возвращения моих ног к жизни.
- В каком-то смысле вы абсолютно правы.
- Если вы скажете еще, что пока я спала, этот глухонемой Сусанин вывел меня в белорусские леса, то я вас даже расцелую, несмотря на всю неприязнь к небритым мужчинам.
- Увы, Валентина Васильевна, - с грустью молвил Габен, - это совсем не белорусские леса.
- А почему "увы"?
- Потому что здесь нет грибов.
- Любите грибы?
- Соленые? Под водочку? Обожаю!
- Лечитесь здесь от алкоголизма?
- А вы веселая дама.
- Еще обхохочетесь…
Домом оказалась типично деревенская хижина - плоская, бревенчатая, с узкими окнами и покосившимся крыльцом.
- Вот мы и дома, - Габен широко повел рукой, словно приглашая меня войти в районный дворец бракосочетаний. Не хватало только марша Мендельсона. - Добро пожаловать!
Внутри хижина представляла собой небольшую комнату с перегородкой, служившую, видимо, и столовой, и гостиной, и спальней. Несколько грубо сколоченных стульев, кровать, покрытая косматой шкурой, два разнокалиберных кресла у выложенного грубым булыжником камина… В этот пасторальный интерьер абсолютно не вписывался современный телефонный аппарат с кнопками вместо привычного диска, стоявший прямо на полу.
- Располагайтесь, Валентина Васильевна… - Габен усадил меня в кресло и направился к перегородке. - Через пару минут я вернусь…
Я с наслаждением вытянула ноги. Жестокие уроки последних дней должны были, как мне казалось, научить меня не расслабляться ни на секунду. Но в этой теплой, по-деревенски уютной хижине я вдруг почувствовала себя так хорошо, так безмятежно, что сама испугалась своего спокойствия. Мне даже почудилось, что сейчас из-за перегородки выйдет мама и спросит…
- Кушать будем?
От неожиданности я вздрогнула: Габен сосредоточенно нес огромный деревянный поднос, уставленный едой. Ловко подтолкнув к моим ногам низенький табурет, он поставил на него поднос, подтащил с другой стороны второе кресло, сел и, предвосхищая мои вопросы, решительно заявил:
- Попробуйте, на что способен мужчина, влачащий одинокое существование в глуши Кордильер. Если не понравится, я дам вам телефон и имя человека, которому вы, вернувшись домой, сможете позвонить и сказать все, что вы обо мне думаете. Договорились?
Я кивнула, поскольку после открывшегося моему взору гастрономического великолепия мне как-то сразу расхотелось разговаривать. Минут двадцать я ела все подряд: темно-коричневую фасоль с очень сладким почему-то картофелем, огромные куски вареного мяса, тонюсенькие, как блинчики, пирожки с рисом… Я обмакивала невероятно аппетитные, еще горячие лепешки в острейший соус, в котором была масса вкусовых ощущений, но ни одного из них я до этого никогда не испытывала…
Габен с умилением наблюдал за моим обжорством, и, судя по всему, был счастлив. Сам он почти не притронулся к еде.
- Все! - сказала я наконец. - Вы потрясающий кулинар… Кстати, как вас зовут?
- Думаю, про себя вы меня уже как-то назвали. Верно?
- Откуда вы знаете?
- Неважно. Так верно?
- Да.
- И как?
- Габен.
- Чудесно! Так и называйте меня впредь.
- Господи, опять!
- Что "опять"?
- Опять конспирация, тайны, КГБ…
- А вы что думали, Валентина Васильевна? Что вас перебросили сюда для поправки здоровья и сбора впечатлений о флоре и фауне Латинской Америки?
- Знаете, впечатлениями я уже сыта по горло.
- По собственной вине, не так ли?
- Габен, - спросила я как можно небрежнее, - а вас за что сослали в эти горы? Кому вы там не угодили?
- Журналистское расследование? - вопросом на вопрос ответил он.
- С чего вы взяли? Я уже забыла о своей профессии…
- И зря - она вам еще пригодится.
- Когда, а главное, в каком виде, хотела бы я знать? Интервью в постели с Джеральдом Фордом? Кстати, чем, интересно, закончились вчерашние выборы в Штатах?
- Валентина Васильевна, вы растрачиваете себя по мелочам, - спокойно ответил Габен, глядя куда-то мимо меня. - Вы по-прежнему играете, кокетничаете, суетитесь… Я понимаю, что, скорее всего, именно такой и должна быть ваша реакция. И все же, поверьте мне, это неразумно. Скажите, вы умеете плавать?
- В основном под водой. В виде вспученного трупа.
- Знаете, до тринадцати лет я тоже не умел. Потом пошел как-то с друзьями в бассейн и с разбегу, не думая о последствиях, сиганул с бортика в воду. А там было глубоко. Я извивался, как червь, барахтался, делал какие-то сумасшедшие круги… Вокруг меня было полно взрослых, но никому и в голову не приходило, что я тону. Думали, видимо: балуется мальчишка. А я уже задыхался. К счастью, кто-то сообразил, в чем дело, и меня вытащили. А потом один взрослый мужик сказал: "Никогда не суетись, мальчик. Чем больше будешь барахтаться, тем скорее пойдешь ко дну. Надо было расслабиться - и ты бы выплыл без всяких проблем". Это был хороший урок…
- Если я правильно поняла аллегорию, вы - тот мужчина, а я - мальчик?
- Вы правильно поняли, Валентина Васильевна. Хоть вы и не мальчик.
- Значит, сейчас я тону?
- Во всяком случае, близки к этому.
- А если расслаблюсь, то выплыву?
- Горячее.
- А как насчет обучения? Это все потерянное время, да? Мне не надо рассказывать, как держаться на воде, как двигать руками и ногами, меня можно просто столкнуть с бортика и смотреть, как я выплыву, если сумею расслабиться, не сопротивляться, не стремиться спасти свою жизнь?
- Верно.
- И я буду на поверхности?
- Да.
- Как дерьмо?
- Дерьмо не тонет в силу физических законов, а вы, Валентина Васильевна, - личность.
- После этого я должна отрапортовать: "Служу Советскому Союзу"?
- Вы и без рапорта служите ему.
- Вы серьезно?
- Абсолютно.
- Вы хотите сказать, что, обманывая себя и своих друзей, наблюдая за тем, как две гориллы с высшим образованием и знанием иностранных языков убивают людей так же естественно и смачно, как матерятся, что, кривляясь и фиглярствуя, проматывая деньги государства черт знает на что, я служу Советскому Союзу?
- Для столь образованной дамы вы выражаетесь на удивление вульгарно.
- Но достаточно ясно, чтобы получить ответ на свой вопрос.
- Да, вы служите именно ему.
- Тогда я действительно дерьмо, Габен. Точно такое же, как вы, ваши подчиненные и, по всей видимости, ваши начальники.
- Вы не знаете меня, не знаете этих людей, не знаете нашу жизнь… Стоит ли так категорично? Вы настроены против нас, я понимаю. У вас кессонная болезнь интеллигента - всех вас, из-за этого плешивого дурака Хрущева, слишком стремительно и бездумно перевели из состояния абсолютного неведения в атмосферу относительной информированности. Да, вы действительно дерьмо, как, впрочем, и все интеллигентское сословие. Это не оскорбление, право… - Габен прочертил в воздухе какую-то замысловатую линию, словно расписался на невидимом документе. - Это диагноз.
- Следовательно, вы, Габен, абсолютно здоровый человек?
- Что вы имеете в виду?
- Иммунитет против заболевания интеллигентностью.
- Валентина Васильевна, боюсь, мы говорим на разных языках и ни до чего путного не договоримся. Если я вас чем-то обидел, простите.
- Да что вы! Разве я способна на столь убогие рефлексы?
- Просто я очень не люблю категоричность. В любых проявлениях.
- Да ну?! - я всплеснула руками. - Ну конечно! Люди, отвечающие на приказ начальства "Есть!" или "Так точно!", - самые ярые враги категоричности.
- Приказ - это сформулированная идея, сгусток мысли, а не декадентские измышления о природе бытия и духовных ценностях. Кроме того, в нашей системе солдафонство не поощряется.
- Хорошо, скажу иначе: мне кажется, мне сдается, мне мнится, мне представляется, что все вы, занимающиеся тем, что я видела там, за этой проклятой тропинкой… так вот, все вы…
- И вы в том числе.
- Да, и я тоже, вы правы, Габен. Так вот, все мы и есть дерьмо. Такая формулировка вас устраивает?
- А вас?
- Нет, конечно!
- Так в чем же дело? Почему вы ломитесь в открытые двери? Может, разберемся спокойно, а? Расслабьтесь. Вы еще молоды, хороши собой, умны и даже остроумны. Такое сочетание нечасто встречается. Да, вы действительно угодили в сложную ситуацию. Так по-вашему. По мне же, все это абсолютно естественно: идет игра со своими правилами, со своими профессионалами и любителями. Можно сорвать куш, а можно и пролететь. Так получилось, что вы сели за один стол с профессиональными игроками…
- С шулерами! И не я села, а меня посадили!
- Вы сели сами, не надо спорить.
- Мне не нравится такая игра.
- Вы думаете, мне она нравится?
- Теперь уже кокетничаете вы, Габен. Конечно, нравится. Вы буквально тащитесь от своего суперменства, от своей посвященности в чужие тайны, от силы и агрессивности своей ужасной организации…
- Вы неправы. На войне как на войне. Думаете, ЦРУ чем-то от нас отличается? Иначе мыслят, иначе действуют или имеют иные моральные ценности?
- Не знаю…
В который раз мне вспомнился эпизод на крыше, лицо того парня в очках. Что бы он сделал со мной, не отвлеки его бровастый? Расстрелял в упор? Сбросил бы с крыши, как надоевшую кошку?
- О чем вы задумались, Валентина Васильевна?
- Скажите, эта беседа у камина, это ангельское терпение - я же понимаю, что доставила вам массу хлопот, - что это такое? Санкционированное вашим начальством мероприятие по охмурению нового агента, приступ неконтролируемой симпатии к приятной собеседнице или разговор в пользу бедных?
- Разговор в пользу начальства при наличии неконтролируемой симпатии. Несанкционированный, но нужный и важный. Может, перейдем к делу?
- А чем мы занимались до этого?
- На мой взгляд, просто теряли время.
- И тем не менее вы пошли на это, Габен?
- Не надо делать из меня монстра, ладно? - он встал и сделал шаг в мою сторону. Его борода зависла над моей головой, как метла, вскинутая разозлившимся дворником. - Я нормальный человек и уважаю чужие мнения. Но приказ, имеющий к вам самое прямое отношение, это не "ать-два!" Вы, да будет вам известно, сорвали выполнение умного и тонкого плана, над которым работали очень серьезные люди. И если после этого вы все еще живы, значит, это важно и необходимо…
- Для кого важно и кому необходимо?
- Родине, - как-то буднично ответил Габен, и реплика, уже готовая сорваться с моего языка, вдруг намертво прилипла к небу. Заглянув в его совершенно бесстрастные глаза, я даже не то что поняла - ощутила всем сердцем, всей своей издерганной, измученной головой, что разговариваю с фанатиком.
- Послушайте, Габен, а как насчет того, чтобы отправить меня домой? Ну, не справилась, что делать? Я вот слышала, что если советский представитель за рубежом проштрафится, его первым же самолетом высылают на родину. Я готова принять эту страшную кару.
- Ценю ваше мужество, но пока этот вопрос на повестке дня не стоит.
- Почему?
- Так надо.
- Да кто вы такой, Габен? Господь Бог? И почему вы разговариваете со мной так, словно я должна сдать вам зачет по научному атеизму?
- О, по ряду важных причин. Назову самую главную: я тот самый человек, которому на сегодняшний день вы обязаны своей бесценной жизнью.
- Здравствуй, мамочка!.. Вы говорите так серьезно, словно сами верите в это. Не слишком ли много чести для простой женщины - спасать ее от гибели?