Второй этаж напоминал комфортабельную тюрьму - устланный ковровой дорожкой длинный коридор, по обе стороны которого желтели залитые лаком кленовые двери. Тополев открыл одну из них и пропустил меня вперед. Убранство комнаты было вполне цивильным и даже с претензией на роскошь: финский кожаный гарнитур из широкого дивана и двух кресел, журнальный столик с фирменным знаком Андропова в центре - полной вазой фруктов, огромный - от пола до потолка - и совершенно пустой книжный шкаф… Помимо входной, в комнате была еще одна дверь, видимо, в спальню.
- Присаживайтесь, Валентина Васильевна, - Тополев сделал приглашающий жест.
Я села на диван, мой провожатый устроился в кресле напротив.
- Как долетели?
Тополев не подозревал, какую бурю вызовет этот в общем-то пустой вопрос. Конечно, после моей аргентинской одиссеи правильнее всего было бы сразу по возвращении в Москву определить меня в хорошую психоневрологическую больницу с крепкими санитарами и бесперебойной подачей холодной воды, а не везти сюда по слякотной Рублевке. Но Тополев, вероятно, задал свой вопрос по инерции, в четком соответствии с принятыми у гэбэшников стереотипами. Что бы там ни было, он ни разу не перебил меня, когда я зашлась в самой натуральной истерике. Сейчас мне уже трудно восстановить в точности весь мой монолог, но в общих чертах он выглядел так:
- Послушай, ты, говно в костлявой заднице! Ты думаешь, я там выворачивалась наизнанку, строила из себя то блядь, то праведницу, дрожала под пистолетами цээрушников и общалась с вашими долбаными мордоворотами в смокингах, которых не то что на порог - в совмещенный сортир при кожвендиспансере пускать нельзя из-за врожденного дебилизма после кривых щипцов акушера, - ты думаешь, что все это я терпела для того, чтобы ты тут разыгрывал передо мной майора Пронина, педерастина стоеросовая?! Да кто ты такой, мать твою за ногу, срань инфантильная?! По какому праву ты, гнида, изображаешь передо мной советскую власть и ее карающий меч?! Лучше бы засунул этот меч вместе с вашим вонючим щитом к себе в жопу! Да что ты видел в своей недоделанной жизни, кроме кремлевских пайков, служебных тачек и групповухи в виде вылизывания всех начальников кряду? Ты ж понимаешь, следователь на мою голову!..
Я выдохлась.
В комнате воцарилась гробовая тишина. В глазах Тополева читалось такое изумление, словно он увидел у меня на коленях своего шефа.
- Вы все сказали, Валентина Васильевна? - осторожно осведомился он.
- На сегодня все, - отрезала я и закурила. Наоравшись, я почувствовала необыкновенную легкость в теле, словно меня накачали гелием.
- Тогда до завтра?
- Как угодно… - возможно, это была только иллюзия, но меня не покидало ощущение некоторой моральной победы, одержанной над помощником Андропова и, по всей вероятности, моим будущим куратором, в результате совершенно хулиганской выходки.
Тополев встал.
- Завтра я буду у вас ровно в десять.
- У меня дома?
- Нет, у вас здесь. На даче.
- Я что, вместе с заявлением об уходе подписала документ об отказе от собственной квартиры?
- Нет, квартира по-прежнему является вашей собственностью.
- Тогда почему здесь?
- Здесь вы поживете временно. Несколько дней…
- С какой целью?
- Валентина Васильевна, вам знакомо такое понятие, как карантин?
- Я представляю собой угрозу для окружающих?
- Вы только что прибыли из-за границы, где, судя по вашему монологу, выполняли не только очень опасную, но и весьма нервную работу. Вам надо отдохнуть, прийти в себя, набраться сил для… написания книги. Кроме того, накопились вопросы, на которые мы бы хотели получить исчерпывающий ответ.
- Значит, я в тюрьме?
- Не в тюрьме, а в гостях, на даче. С холлом, спальнями, кухнями, запасом провианта и даже крытым бассейном.
- А засуньте себе все это в…
- Знаю, знаю! - Тополев ухмыльнулся. - В костлявую задницу. Вы начинаете повторяться - еще один признак усталости.
- Я уже жила на такой вилле. Правда, она принадлежала ЦРУ.
- Ну, поживете теперь на даче КГБ. Вы же любите острые ощущения, не так ли?..
- Мне нужно сообщить матери о своем приезде. Могу я отсюда позвонить?
- Пока это невозможно.
- Почему? Она старая и больная женщина…
- Вашу мать уже поставили в известность, что вы задерживаетесь еще на неделю в Париже. Творческие проблемы…
- А из Парижа хоть позвонить можно?
- Нет. Пока нет.
- Что так?
- Международные линии сильно перегружены и не справляются с заказами. Вы еще из Аргентины послали матери телеграмму о том, что задерживаетесь. Как видите, уважаемая Валентина Васильевна, все предусмотрено. А теперь отдыхайте…
6
Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова
14 декабря 1977 года
Моя мама умеет читать сны.
Я знаю это от посторонних людей - таких же, как она, усохших учителок мытищинской средней школы, живущих на пенсии, воспоминаниях и нитроглицерине. Мне даже говорил кто-то из них, что займись мама этим делом профессионально (то есть, грубо говоря, за деньги), она могла бы вести вполне обеспеченный образ жизни, не гнуть ночами спину над тетрадками дебилов, излагающих на бумаге впечатления об Онегине как лишнем человеке, и не отдавать ежемесячно половину зарплаты в счет долга за мою кооперативную квартиру.
Как-то в один из моих редких наездов в Мытищи, когда мама на радостях рванула на местный рынок за витаминами для экстренного восстановления гемоглобина в крови отощавшей дочурки, а я пыталась навести хоть какой-то порядок в книгах, журналах, фотографиях и газетных вырезках, которыми - за исключением кровати да старого-престарого трельяжа, усыпанного пудрой, - была меблирована ее конура, в комнате появилось странное создание - дама лет шестидесяти - ста в парчовом платье, ажурных чулках, резиновых ботах и с китайским веером в синих кукольных пальчиках, которым она, несмотря на проливной октябрьский дождь за окном, жеманно обмахивалась. Назвавшись маминой приятельницей по имени Аделаида Гидеоновна, дама грациозно присела на краешек трельяжа, щелкнула костяными пластинками веера и сказала, что ей назначено.
Бабуля оказалась презанятной. В ожидании мамы мы с ней пили чай, говорили о фильмах Ромма, а когда я осторожно поинтересовалась, на предмет чего ей, собственно, назначено, дама всплеснула венозными ручками:
- Сны, милая моя, сны!
- Она действительно толкует сны?
- Фи, - дама брезгливо поморщилась, - что за вульгарное слово? Она читает их. Помните, у Ахматовой, нет, у Блока… Словом, она заглядывает в сны сквозь магический кристалл.
- Откуда у нее это?
- А вы разве не знаете? - на лице Аделаиды Ги-деоновны отразилось изумление. - Вы же самый близкий для нее человек! Неужели она?.. - Старушка пожевала сухонькими губками, задумалась, потом просветлела и удовлетворенно кивнула. Видимо, сама себе она уже объяснила этот феномен разобщенности поколений. - Дело в том, миленькая, что вашей маме было знамение.
- Что было?
- Знамение. Она ведь, как выразился бы Велимир Хлебников, живет вне.
…Несколько раз я пыталась использовать мамины способности и просила ее объяснить, что значит тот или иной сон. Мама краснела, страшно смущалась и говорила, что все это ерунда. И вот теперь, меряя шагами свою уютную, заставленную финской мебелью камеру гэбэшной тюрьмы дачного типа, я думала о том, что если есть на земле человек, способный растолковать мне мой не прекращающийся двухнедельный кошмар, то это только она. В том случае, естественно, если у меня окончательно поедет крыша и я решусь убить собственную мать подробностями жизни двойного агента…
Утром следующего дня, когда в томительном поиске хоть какого-нибудь занятия я вымыла голову, высушила волосы, тщательно исследовала содержимое айсбергоподобного холодильника "Розенлев", набитого деликатесными продуктами так, что под мощным напором венгерских колбас, датской ветчины, консервированных фруктов и разноцветных пакетов с фирменными йогуртами дверца то и дело открывалась, выпила три чашки кофе и даже полистала роскошно изданный двухтомник "КПСС на переднем крае борьбы международного коммунистического и рабочего движения", - на дачу заявился Тополев. Конечно, я не могла поверить, что этот высокопоставленный офицер, приближенный к шефу КГБ, является непосредственной жертвой идеологии "новых левых", читает Маркузе и Кон-Бендита и уже созрел для того, чтобы спать с подружкой под Крымским мостом, затягиваясь поочередно марихуаной. Но внешний вид Тополева - тертые-перетертые, порванные под коленями джинсы, отвратительная кожаная безрукавка и стоптанные теннисные туфли - можно было расценить как крайне вызывающий даже для калифорнийского хиппи.
- В доме культуры КГБ сегодня костюмированный бал? - поинтересовалась я.
- Хотите есть? - голос Тополева, казалось, дышал дружелюбием.
- Спасибо, сыта по горло.
- Соглашайтесь, Валентина Васильевна, - улыбнулся он. - В этом доме готовит личный повар Андропова. Не пожалеете.
- Моя кормежка является частью календарного плана работы с агентом?
- Естественно.
- Преследуете какую-то конкретную цель?
- Преследую, - кивнул Тополев. - С сытым человеком легче общаться.
- Через желудок путь лежит только к сердцу мужчины.
- А к сердцу женщины?
- Насколько я могу судить, вы уже благополучно миновали возраст отроческих поллюций, так что могли бы не задавать идиотские вопросы.
- С вами очень трудно разговаривать.
- Но нужно, да?
- Да.
- Хотите, облегчу вашу задачу?
- С вашим характером?
- Хотите или нет?
- Ну, допустим.
- Говорите со мной, как нормальный человек с нормальным человеком. Перестаньте видеть во мне замаскированного агента империализма. Не расставляйте мне ловушки, не хитрите, не играйте словами. Спрашивайте в лоб - и, возможно, мы сэкономим время.
Впервые с начала разговора Тополев взглянул на меня с интересом.
- Вы говорите так, словно вам абсолютно нечего скрывать, - сказал он, плюхаясь в глубокое кресло.
- А что - есть?
- А вы как думаете?
- Я думаю, что у вас накопилась тьма вопросов ко мне. Я думаю, что ответы на эти вопросы имеют для вашей конторы очень большое значение. Я думаю, что вы боитесь мне поверить и осторожничаете, стараясь не сказать лишнего. Я думаю, что вы все, включая вашего утонченного шефа, буквально лопаетесь от любопытства, но проявить его, как обычные люди, не способны. Я думаю, что если бы у вас ввели почасовую оплату труда, советское государство разорилось бы еще до коллективизации…
- Оставим в покое мою контору… - Тополев раскрыл потрепанный блокнот и положил его на колени. - Кто из американцев непосредственно работал с вами после возвращения в Буэнос-Айрес?
- Юджин.
- Фамилия?
- Он был настолько бестактен, что назвал только имя.
- Опишите его.
- Ну… - я на секунду замялась, поскольку испытала довольно неприятное ощущение, словно Тополев попросил меня снять кофточку и продемонстрировать узоры на комбинации. - Лет тридцать - тридцать два, высокий, блондин… Глаза темные, порывистый. Прекрасно владеет русским…
- Этот? - Тополев протянул мне фотографию.
Осторожно, словно прямоугольник глянцевой бумаги был сделан из саксонского фарфора, я взяла снимок. На нем я увидела Юджина, но какого-то другого, постороннего: высокий мужчина с пышными усами, в длинном плаще и темных, на поллица, очках поднимался по трапу самолета, на оранжево-черном борту которого было написано "Lufthanza". Снимок был не очень четкий - его, наверно, сделали через иллюминатор в салоне другого самолета.
- Да, это он, - сказала я, возвращая Тополеву фотографию. - Только с усами.
- Где они вас держали?
- На какой-то вилле. Помню, что от "Плазы" это минут двадцать езды.
- Вы жили там одна?
- Нет, в соседней комнате постоянно находился человек.
- Имя?
- Вирджил.
- Охранник?
- Не только. Он приносил мне еду. Кроме того, во время допросов он, по-моему, все время стоял за дверью.
- Сколько допросов провел с вами Юджин?
- Я не считала. Он работал с утра до вечера, с короткими перерывами.
- Он угрожал вам?
- Нет.
- Вас проверяли на полиграфе?
- Да.
- Вы помните вопросы, которые вам задавали?
- Естественно, не все.
- Проверка проводилась непосредственно на вилле?
- Да. В одной из комнат.
- Там, где вас допрашивали?
- Нет, через дверь.
- Как выглядел оператор полиграфа?
- Я его не видела. Только слышала голос.
- Он спрашивал по-русски?
- Да.
- Без акцента?
- Нет, акцент был. Причем довольно сильный.
- Вы рассказали Юджину все, - Тополев не спрашивал, он уточнял.
- Все, что велел рассказать Габен.
- Вы уверены, что в точности выполнили его инструкции?
- В противном случае я бы не сидела перед вами.
- Как раз наоборот, - усмехнулся Тополев. - Если бы вы неукоснительно следовали инструкциям Габена, у вас практически не было шансов вернуться в Москву.
- Простите, я что-то не понимаю…
Все я прекрасно понимала. И он понимал, что я понимаю. И последний дурак понял бы. Я для них была большой аппетитной рыбиной, занесенной в Красную книгу и нежданно-негаданно попавшей в их лапы. Впустить меня в свой аквариум они боялись: а вдруг инфекция? Бросить обратно в море не хотели: такой улов! И поверить рыбе в том, что она сама честно приплыла в их мутную заводь, они тоже не могли: Заратустра не позволял. Юджин предупреждал меня о таком повороте. Да я и без него соображала, - не дура ведь окончательная! - что эти молодые люди и степенные дяди с Лубянки, эти рыцари тикласовских плащей и кинжалов, в сравнении с которыми заточки мытищинской шпаны выглядели дирижерскими палочками, эти воспитанники комсомола и партии, которые даже перед тем как трахнуть собственную жену, заглядывают на всякий случай под кровать, просто не способны поверить моей легенде. Они слишком давно и умело штамповали эти легенды сами, чтобы верить в такие же, но с клеймом "Made in USA".
- Скажите, Тополев…
- Если вас не затруднит, называйте меня Матвеем Ильичом…
Он очень нехорошо улыбнулся. Этот гэбэшник в хипповом прикиде не испытывал ко мне ровным счетом ничего: ни интереса мужчины, ни солидарности коллеги, ни сострадания ближнего. Он олицетворял собой одну только подозрительность, и нужно было быть колодой для разделки говядины, замороженной в 1956 году на случай ядерной войны, чтобы не почувствовать этого.
- Бога ради! Если хотите, могу обращаться "гражданин начальник".
- Еще успеется, - скромно ответил Тополев. Так скромно, что по спине у меня пробежал холодок.
- Скажите, Матвей Ильич, зачем меня вообще отправили за кордон?
- Для участия в симпозиуме.
- Я спрашиваю серьезно.
- Помилуйте, Валентина Васильевна, - недоумение на лице Тополева было настолько натуральным, что я даже растерялась. - Я вовсе не намерен шутить с вами. Мы для этого недостаточно знакомы.
- Насколько я понимаю, была задумана некая акция, в которой меня попросту решили использовать…
- Это ваши собственные умозаключения?
- Естественно. Я лишена возможности пользоваться умозаключениями начальства.
- Вы все время провоцируете меня на скандал! - Тополев встал, засунул блокнот куда-то в глубины своей жуткой кацавейки и скрестил руки на груди. - Вы ведете себя крайне неразумно, Валентина Васильевна. Весь этот бред про какие-то операции КГБ, в которых вами решили пожертвовать, представляет интерес только для специалистов из института Сербского. Но вы слишком молоды, привлекательны и умны, чтобы я советовал вам торопиться в это скучное заведение.
- Угрожаете?
- Когда вы избавитесь от дурацких штампов? Вы же интеллигентная дама. Стоит ли объяснять вам, что сам по себе КГБ - это уже большая и очень серьезная угроза? Я просто разъясняю вам, где вы можете оказаться, если и дальше будете разыгрывать из себя светскую львицу, попавшую на фестиваль туристской песни.
- Что вы хотите от меня?
- Нам нужна правда, Валентина Васильевна, - Тополев снова сел и буквально впился в меня глазами. - Вы - профессиональный журналист, я - профессиональный контрразведчик. Как бы скептически вы ни относились к людям моей профессии, она, тем не менее, существует и нужна обществу ничуть не меньше, чем ваши очерки. И поверьте мне: в вопросах отделения правды от лжи мы большие спецы. Мы, скажу без ложной скромности, профессора в этом деле! В случае же с вами совсем не обязательно быть сверханалитиком: любой начинающий офицер разведки скажет, что вы лжете! Лжете по определению.
- Что значит лгать по определению?
- Это значит, что ваша ложь вытекает из итога нашей операции. Ее конечный результат вовсе не предусматривал вашего возвращения. А вы вернулись. Следовательно, вас перевербовали.
- Но ведь в том и состояло задание! - изо всех сил я пыталась сыграть наивность комсомольской активистки.
- Вы что, издеваетесь надо мной? - глаза Тополева вдруг покраснели, и он стал похож на запущенного серого кролика.
- Ничего не понимаю! - промямлила я, прекрасно понимая, что до финала этого спектакля, после которого занавес вместе со штангой, на которой он закреплен, упадет прямо мне на голову, осталось совсем немного. Все, что говорил Юджин в Буэнос-Айресе, все те варианты, которые он кропотливо перебирал, выглядели достаточно логично и даже неуязвимо. Не была учтена только одна деталь: Юджин забыл или не знал (а скорее всего, и забыл, и не знал), в каком обществе я живу. Да, этот патлатый помощник Андропова ничего не мог доказать до тех пор, пока я не поддамся на его нажим и сама не признаюсь во всем, валяясь у него в ногах и моля не отлучать меня от редакционного стола и права на свободное передвижение в пределах Большого кольца. Но если я и не сделаю этого, если я буду до конца стоять на своем, одного его подозрения в моей нелояльности окажется вполне достаточно, чтобы меня навсегда вычеркнули из списка функционирующих граждан великой социалистической отчизны, поместили в глухом боксе одной из многочисленных гэбэшных психушек и с усердием "подмазанных" нянечек, обслуживающих инкубатор для недоносков в нерабочее время, прикармливали до последних дней жизни психотропными препаратами.
Я уже писала кое-что о своем поколении. Вовсе не оправдываясь, хочу тем не менее сказать, что мы не были дебилами в прямом смысле этого медицинского термина. Хотя наша духовность, сформированная (или, вернее сказать, сколоченная) на ходульных, явно придуманных, образах героев-революционеров, бесстрашных подпольщиков и мужественных строителей-первопроходцев, бесспорно, была ущербной. Да, мы не родились такими. И, словно слепые кутята, не знавшие ничего, кроме мамкиной титьки, мы на голом рефлексе, а позже - на юношеском энтузиазме пытались придать хоть какой-то реальный смысл всей этой ало-кумачовой галиматье… Мы писали стихи, работали как ненормальные на никому не нужных субботниках, ездили на целину, на картошку, на БАМ, открывали для себя еще недавно враждебный советскому обществу импрессионизм, радовались любой кратковременной "оттепели" и отчаянно спорили сами с собой, доказывая друг другу бесспорные преимущества социализма перед капитализмом…