Дорога до Шереметьева прошла в полном молчании. Я смотрела в окно и любовалась заснеженными березками. Тополев же как уставился в могучий загривок водителя, так и не отрывался от него до самого аэропорта. В какой-то момент мне даже показалось, что мой новый патрон безуспешно пытался прочесть на водительском затылке шифрованное донесение Витяни Мишина.
Вопреки обыкновению, он оделся для заграничной поездки довольно прилично и действительно напоминал бойкого репортера в полупальто из светлого букле, в модной кепке и цветастом сине-красно-белом шарфе, небрежно обмотанном вокруг шеи. Рядом с ним я выглядела штатной осведомительницей КГБ с явными признаками прогрессирующего климакса.
В ожидании регистрации мы сидели на кожаном диванчике, и каждый был занят своими мыслями. Я думала о том, что сделает мне Тополев, если я попрошусь на несколько минут в туалет, смою с лица всю химию, верну себе прежний облик и буду с позором отправлена обратно за барьер из-за вопиющего несходства между моей природной внешностью и фотографией на загранпаспорте.
О чем думал Тополев, меня в тот момент принципиально не интересовало.
Дежурный перезвон радиоинформатора и шелестящие сообщения на английском и русском о посадках, взлетах, задержках и нелетных погодах, обтекая мой слух, уносились куда-то наверх, под бесцветный потолок с такой же бесцветной люстрой… Я уже успела привыкнуть к аэропортам, самолетам, посадкам и заграничной речи… Как там у Пушкина: "Черт меня дернул родиться в России…"
- Идемте, Мальцева, наш рейс! - прервал плавный ход моих мыслей Тополев и решительно направился к стойке регистрации. - Не отставайте!
- Как это наш рейс?! - изумилась я, семеня за Тополевым, как собачка на поводке. - Может быть, вы не поняли: на английском же ясно было сказано, что это авиакомпания "Иберия", посадка на Барселону…
- А мы в Барселону и летим, Валентина Васильевна, - хмыкнул Тополев, не сбавляя подполковничьего шага.
- Но вы же говорили, что мы летим в…
- А ну цыц! - прошипел мой куратор. - Не распускайте язык, Мальцева! И делайте что вам говорят! Ваш дачный период завершен, зарубите себе на носу! И учтите: никакой самодеятельности, никаких дискуссий! Знайте, что…
- …шаг влево, шаг вправо - считается побег! - закончила я его монолог и вздохнула. - А ругаться хоть можно?
- Можно, - фыркнул он, подходя к стойке и кладя на нее свой паспорт. Потом повернулся ко мне и добавил: - Только по-русски.
- Еб твою мать, Матвей Тополев! - сказала я громко и внятно.
Парочка иностранцев в очереди с улыбкой посмотрела на меня и помахала рукой. Я еще отпихнула Тополева в сторону, подала свой паспорт регистраторше, а ему бросила через плечо:
- И нечего лезть без очереди, хамло замоскворецкое!..
17
Небеса. Авиалайнер компании "Иберия"
29 декабря 1977 года
В общем-то я устала от самолетов. Правда, в отличие от миллионов своих соотечественниц, я за каких-то полтора месяца сполна ощутила, что такое настоящий сервис, когда тебя любят, понимают и обслуживают совершенно незнакомые люди, причем за деньги, которые не ты платила. Но это было весьма слабое утешение. Реальные же ощущения сводились к тому, что я буквально задыхалась в гигантской закупоренной бутылке роскошного "Боинга-707" с мягкими дорожками в проходах, огромным киноэкраном во всю переборку и алыми наушниками, вмонтированными в ручки кресел. Атмосфера изобилия, сытости и безмятежности, царившая вокруг, действовала раздражающе…
- Вы позволите?
Этот голос пригвоздил меня к иллюминатору. Как объяснить, что я почувствовала, услышав привычную до дрожи в коленках, вежливо-снисходительную интонацию? Может быть, что-то вроде внезапной боли на месте давно вырванного зуба? Элементарные правила вежливости требовали немедленно повернуться и ответить: "Да, конечно!" или "Пошел ты!.." Но я ничего не могла поделать с накатившим на меня оцепенением и продолжала смотреть в мутный, с потеками снежинок, иллюминатор "боинга", ничего не различая, ничего не слыша, вяло сопротивляясь нахлынувшим воспоминаниям, обиде, боли…
- Простите, - голос моего незабвенного редактора стал чуть строже и официальнее. - Вы заняли мое место, гражданка.
- Да? - я оторвалась наконец от окна и повернула к нему лицо. - Простите…
- Ничего, ничего! - добившись ответа, мой экс-интимный друг и начальник сразу подобрел. - Если хотите у окна, я не против.
- Вы очень любезны, - пробормотала я и стала наблюдать, как он снимает с себя пальто из тонкой шерсти, аккуратно складывает его подкладкой наружу, поправляет роскошный, синий, в тонкую белую полоску, галстук, расстегивает верхнюю пуговицу элегантного спортивного пиджака и усаживается рядом так близко, что я ощущаю уже слегка подзабытый запах его одеколона и типографской краски - очень легкий, ненавязчивый, но сразу вызвавший во мне настоящую бурю… Господи, неужели я еще сохранила какие-то чувства к этому комсомольскому ублюдку с лицом херувима, манерами советского дипломата и холеными руками конформиста?
Не обращая на меня больше внимания, он положил себе на колени черный кожаный кейс, щелкнул золотыми замками, вытащил НАШУ газету (краем глаза я заметила, что это свежий, сегодняшний номер) и по-хозяйски стал ее рассматривать. Меня он, учитывая добросовестность девчушек с Лубянки, конечно, не узнавал, что было вдвойне обидно. Вдобавок, я не решалась заговорить с ним, ибо, во-первых, не представляла себе, насколько случайно (если в моей ситуации вообще имело смысл говорить о случайностях) его появление на борту "боинга", а во-вторых, плохо представляла себе, что сказать человеку, с которым жила почти шесть лет и которого, как выяснилось недавно, совершенно не знала.
Я тихонько оглянулась. Тополев сидел сзади, через несколько рядов. Я увидела краешек его бесстрастного лица. Кроме того, в салоне находилось еще несколько человек, направлявшихся за кордон с единственной целью - не дать обезображенной даме с кодовым обозначением "Приманка" быть уничтоженной до того, пока на нее не клюнет один из самых опасных хищников из их социалистических джунглей.
"Он не мог появиться здесь случайно, - думала я, пока самолет, сделав плавный круг над Москвой, набирал высоту. - В этой конторе вообще нет места случайностям. Но тогда зачем он рядом? Они хотят, чтобы я поверила в совпадения? Им для чего-то нужен диалог бывших любовников? Я знаю что-то такое, что могу сказать только ему, моему профессиональному наставнику и близкому другу по тахте размером 2x1,5 метра? Но ведь он не узнал меня и вряд ли узнает… Они рассчитывают, что я сама с ним заговорю? Едва ли. Ведь даже такой чурбан, как Тополев, не может не понимать, что я скорее выброшусь из окна самолета, чем первая признаюсь моему номенклатурному другу, что сидящая возле него женщина с лицом крестьянки из убыточного колхоза - это я. Так что же они еще придумали?.."
- Вы в Барселону? - видимо, газета была сверстана нормально, и мой незабвенный шеф, которого я уже не рассчитывала увидеть на этом свете, находился в прекрасном расположении духа.
Я молча кивнула.
- В командировку?
- Да.
- Ваше лицо мне кажется знакомым… - он посмотрел на меня чуть внимательнее. - Мы не могли видеться с вами на бюро ЦК ВЛКСМ?
Я пожала плечами.
- Для советских командированных вы немногословны… - его лицо приняло озабоченное выражение, но тут же прояснилось. - А, вы впервые летите за границу! Угадал?
Я кивнула.
- Нервничаете?
Устав кивать, я похлопала ресницами.
- И совершенно зря. Поверьте, вы получите огромное удовольствие. Испания - прекрасная страна… Вы не против, если я закурю?
Я пожала плечами, понимая, что дальше отмалчиваться не смогу. Надо было принимать решение. Идеальный вариант представлялся мне так: накануне он провел изнурительную "летучку", залежался у новой подруги (тем более что в моей голове уже отсвечивала парочка кандидатур для замещения вакантной должности редакторской пассии), после чего почувствовал законную усталость и уснул до самой посадки. Но моего выдвиженца-редактора всегда отличали неутомимость, комсомольский задор и стремление опрыскивать общительностью и интеллектом все, что двигается и разговаривает.
Он вытащил свой "Marlboro" из цэковского распределителя и галантно предложил мне закурить. Мысленно благодаря его за предложение, на которое не было необходимости отвечать, я кивнула (мои шейные позвонки уже начинали неметь), выскребла из коробки сигарету и прикурила от мгновенно протянутой зажигалки.
- Простите, а вы, собственно, из какой сферы?
- А вы? - спросила я, намерено гундося и чувствуя, что терпение мое иссякает.
- Я - редактор газеты…
- Как, еще не сняли?
Пауза была довольно долгой. Он смотрел то на меня, то на сигарету, потом глубоко затянулся и выдохнул вместе с дымом:
- Валентина?
- Нет, Мария-Антуанетта.
- Ты?..
- Господи, что ты так разволновался? Тебе что, прислали на меня похоронку?
- Нет, но…
- Будь добр, милый, заткнись, пожалуйста, на всю дорогу и оставь меня в покое. Тем более что необходимость в светской беседе уже отпала…
Я отвернулась к иллюминатору.
- Что они с тобой сделали? - голос за моей спиной был тихим и испуганным. - Я даже не узнал тебя сначала…
- А тебе это и не нужно, дорогой, - сказала я, не отрываясь от бесконечной перины облаков. - Вещами, сданными напрокат, лучше не пользоваться…
- Что ты несешь?! Кто тебя сдавал напрокат?
- Ты, милый! - я резко повернулась к нему. - Ты меня сдал. С потрохами. С нижним бельем и интимными подробностями. Со всем, что тебе было известно. Ты выложил куратору КГБ все - как на исповеди. Ты сыграл наивного ванечку, подписывая мне командировку в Аргентину. Ты постарался забыть обо всем, что нас связывало. И забыл! Ради своего вонючего редакторского кресла, ради своих роскошных костюмов, привилегий, места в бюро… И после всего ты еще набираешься наглости и разыгрываешь из себя Незнайку на Луне?
- Валя…
- Заткнись, дрянь! По твоей милости я уже даже не Валя.
- Но ты ведь сама…
- Да, я много глупостей наделала сама. А ты для чего был рядом? Для визирования моих очерков? Для еженедельных соитий? Для изливания своих амбиций в мою жилетку? Для утверждения своих интеллектуальных претензий? Ты хоть понимаешь, что такое мужская порядочность, мразь комсомольская, приспособленец несчастный, гниль номенклатурная?! Ты хоть раз в жизни задумывался, что женятся не только по расчету, дружат не только ради перспектив, обнимают не только в момент эрекции?!.
Он молчал. Впрочем, разве мне нужны были его объяснения и оправдания? Нет, конечно. Этот человек уже не вызывал во мне никаких чувств. Даже злости. Хотя, видит Бог, я должна была злиться, как любая женщина, выбросившая на свалку пять лет любви, нежности, переживаний и надежд. Но он, мой элегантный сосед по "боингу", а потом другие люди с его жалкой подачи, изменили меня, столкнули в дерьмо, заставили заниматься грязным, омерзительным промыслом, обернутым в дешевый фантик под названием "госбезопасность". И выживать, выживать, выживать…
Я знала, когда именно наступил мой предел, и не обольщалась относительно стойкости своего характера: если б не Юджин - единственная светлая полоска в беспросветной тьме событий, - я бы, скорее всего, давно уже сдалась или свихнулась. Потому что не может нормальный человек делать то, что мне предписывали, верить в то, что мне навязывали, выполнять то, что мне приказывали, называя при этом циничную ложь выполнением гражданского долга, сочинение грязных доносов - служением Родине, убийство ни в чем не повинных людей - противостоянием двух социально-политических систем.
Я по-прежнему брела в потемках, мною опять манипулировали, опять замешивали в какие-то пакости, использовали в неведомых целях, наводили, как баллистическую ракету, на вражеский объект… Чем ожесточеннее и отчаянней я трепыхалась, влипая в паутину Великого Пожирателя Фруктов, тем меньше у меня оставалось шансов вырваться из нее живой. Меня приговорили к смерти изначально, и никому даже в голову не пришла естественная и простая мысль: почему, собственно, предварительно извалявшись в грязи, должна умереть красивая, неглупая, образованная женщина с так и не сбывшимися надеждами на счастливую жизнь, доброго и умного мужа, нормальных детей? Никому - даже этому обаятельному слабаку, предавшему меня с той же легкостью, с какой он сейчас вновь возник у меня на пути.
Я смотрела на него и с тоской думала, что еще каких-то полтора месяца назад этот человек вызывал во мне любовь, нежность, даже какую-то материнскую привязанность. А сейчас я видела его насквозь, и увиденное высвечивалось последними штрихами этой сюрреалистической картины: конечно, он ничего не знал. И прежде всего - что теперь будут жертвовать не только мной, но и им. Им, болваном и дешевкой, возомнившим, что там, в Царстве Очищенных Фруктов, его драгоценная личность котируется выше моей или любой другой, им, ополоумевшим от соцблаг и снобизма до слепой веры в то, что в их словаре вообще существует понятие "личность".
"Эх ты, кирпич в стене развитого социализма, - думала я беззлобно. - Дурашка, вызванный в международный отдел ЦК ВЛКСМ и прыгающий от радости в предвкушении очередного заграничного балдежа за счет оболваненных масс, с упоением гнущих горб на стройках пятилетки. Тебе, дурья башка, уже отвели специальную роль в спектакле Театра на Лубянке (директор и художественный руководитель - Андропов Ю. В., главный режиссер постановки - Тополев М. И.) под названием "Насильственное возвращение блудного сына Витяни Мишина на Родину". Ты не знал, что встретишь меня в самолете, стало быть, ты вообще ничего не знал, несостоявшийся супруг мой. Тебя используют втемную, а отсюда следует, что сейчас, вполне возможно, в твой кабинет уже входит другой редактор, который подыскивает себе в качестве служебной подруги другую доверчивую дуру. И кто ты такой, что ты сделал для меня хорошего, чтобы я помогла тебе сейчас?.."
- О чем ты думаешь? - его голос звучал неуверенно. Так обычно говорят, когда сказать нечего, но и молчать неловко. Особенно если молчание превращается в пытку неизвестностью.
- Так… - желание общаться исчезло окончательно.
- И все же?
- Мне жаль нас обоих, дорогой, - сказала я очень тихо, потому что в горле вдруг запершило, а к ресницам невольно подступили слезы. - Но тебя мне жаль больше…
18
Барселона. Международный аэропорт
29 декабря 1977 года
Под молчаливым конвоем Тополева я прошла через телескопический трап в здание аэровокзала и была поражена, не увидев сквозь изумительно чистые стеклянные стены привычного снега: светило яркое, совсем не декабрьское солнце, на привокзальной площади пестрели всеми цветами радуги навесы магазинов, лотки с цветами и автомобили. Ничего вокруг не говорило, что через два дня - новый, 1978 год…
Когда мы миновали таможенный контроль и очутились в гигантском зале, Матвей уверенно, словно бывал здесь не раз, потащил меня в какой-то лифт. Мы поднялись на несколько этажей, попали в длинный коридор, пересели в другой лифт, спустились и оказались на улице, примыкавшей к главной площади. На небольшой, видимо, служебной стоянке Матвей открыл незапертую дверь белого "вольво", швырнул наши чемоданы назад, кивнул мне на сиденье рядом с водительским и включил мотор.
Через минуту мы уже мчались по широкой, обсаженной эвкалиптами и пальмами автостраде. По обе стороны шоссе открывалась Испания во всем своем южном великолепии - белые виллы, украшенные средневековыми колоннами, шпили католических соборов, современные высотные здания из стекла и стали…
Меня так и подмывало кое о чем порасспросить Матвея. В частности о моем бывшем редакторе и его таинственном появлении в "боинге". Но Матвей напустил на себя крайне озабоченное выражение, а охоты вступать с ним в очередную перебранку после изнурительного полета у меня не было.
Так мы и ехали в полном молчании, пока не притормозили возле небольшого, уютного на вид ресторана, по фасаду которого была выведена неоновая надпись "Toledo".
- Войдете внутрь, - не поворачиваясь ко мне, тихо приказал Матвей. - У входа, справа - женский туалет. Зайдете туда, смоете грим, приведете себя в порядок, переоденетесь, эту одежду и сумку сунете в бак для мусора. Он там один, не спутаете. Потом выйдете из туалета и, не оглядываясь, возьмете курс на другой конец зала. Слева - дверь в подсобку, а оттуда - выход на улицу. Я буду ждать вас через десять минут, так что не копайтесь…
- А?..
- Я сказал, не копайтесь! - Тополев подал мне объемистую коричневую сумку из натуральной кожи с длинным ремнем. - В сумке сверху - жидкость для смывания грима. Протрете несколько раз лицо тампоном - и все дела. Вперед!
…Туалет блистал идеальной чистотой розовых, словно вылизанных, кафельных плиток и хромированных кранов, выставивших загнутые клювы над фаянсовыми раковинами. Я прошла в одну из кабинок, открыла сумку, где с изумлением и радостью обнаружила свои вещи. Быстро переодевшись, я осторожно выглянула наружу. Пусто. Схватив флакон, я запихала старую сумку вместе с номенклатурными пиджаком и юбкой в мусорный бак, после чего подошла к зеркалу, уставилась на свое отражение и во второй раз ужаснулась: только садист мог придумать и исполнить эту мерзкую физиономию. Обильно смочив жидкостью из бутылки бумажный тампон, я быстро провела им по щеке. Тампон мгновенно отяжелел, пропитавшись чем-то черным. Жидкость действовала безотказно, это я видела в зеркале. Возвращение привычной наружности меня несколько успокоило. Глупо, конечно, но в тот момент мне даже показалось, что все не так уж страшно…
В точности следуя инструкциям Тополева, я уже через несколько минут оказалась на другой стороне улицы. Когда я села рядом с Матвеем, он завел машину, скосил глаз на мое преобразившееся лицо, издал какой-то нечленораздельный звук и дал газ.
Я не без удовольствия смотрела на себя в боковое зеркальце, еще не веря до конца, что освободилась от ущербной маски спившейся проститутки, сосланной за аморальное поведение на подземные работы в "Мосметрострой".
- Чему улыбаемся, Валентина Васильевна? - не отрывая глаз от дороги, поинтересовался Тополев.
- Не Валентина Васильевна, насколько я помню, а Ирина Михайловна.
- Ириной Михайловной вы были до Барселоны. Сейчас можете привыкать к прежнему имени. Кстати, вот ваш паспорт, - Тополев протянул мне темно-вишневую книжицу.
- Матвей Ильич, куда мы едем? - я постаралась придать своему голосу максимальное дружелюбие, хотя и чувствовала, что у меня это выходит неважно.
- В отель, - коротко ответил он.
- Может, заодно сообщите, кто я сейчас? Председатель колхоза? Директор коневодческой фермы? Секретарь комитета брошенных женщин?.. А то я поспала немного в самолете - может, произошло что-то за это время?..
- Вы - это вы, Валентина Мальцева, сотрудница молодежной газеты.
- Но меня же вроде в Амстердам отправляли, к Ван Гогу. А тут - сплошной Веласкес. Непорядок, Матвей Ильич! Юрий Владимирович будет оч-чень недоволен.
- Мальцева, не действуйте мне на нервы!
- Тогда ответьте, почему мы здесь!
- Я вам уже все рассказал в Москве.
- А редактор мой что в самолете делал?