- Вы понимаете, что я устала бесконечно испытывать чувство страха? В конце концов, вы готовите не сотрудника, а реального пациента психиатрической клиники…
Тополев вздохнул.
- Эх, Валентина Васильевна… Когда же вы наконец поймете, что лучше испытывать чувство страха, чем вообще ничего не чувствовать?..
14
Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова
28 декабря 1977 года
Женщина лет тридцати просунула голову в дверь моей спальни, сказала "Ну!" и запустила в помещение еще двух представительниц того же пола. Они ворвались ко мне со стремительностью передового отряда Вьетконга и горохом рассыпались по комнате. Ошалело вертя головой, я почувствовала, что их приготовления ничего хорошего не сулят: одна расстилала на кровати огромную махровую простыню с отчетливым инвентарным номером, вторая раскрыла объемистую сумку цвета хаки и ритмично, будто разбирая под бдительным оком старшины автомат Калашникова, извлекала из ее недр какие-то бутылочки, флаконы, пузырьки, а старшая, что-то бормоча себе под нос, деловито расстегивала на мне пуговицы кофточки…
Если бы все эти жуткие манипуляции совершали мужчины, то даже старая дева из оленеводческого совхоза под Нарьян-Маром поняла бы: будут насиловать, причем с особой изощренностью. То, что в моей тюрьме дачного типа орудовали (хоть и с явно мужским напором) все-таки бабы, слегка обнадеживало. Однако не настолько, чтобы я могла полностью успокоиться.
Я не знаю, кто были эти женщины. Во всяком случае, в моей камере-люкс шуровали, конечно, не дипломированные столичные мастерицы с пергидрольными патлами из салона "Чародейка", расслабленные, шлюховатые, с обязательной парочкой знакомых грузин и постоянными контактами с московской фарцой. Скорее всего, я подверглась нападению сотрудниц спецподразделения КГБ под кодовым названием "Мама, это я!", где внешность советских граждан изменяли в тактических целях до полной неузнаваемости.
Три рослые молчаливые девахи, широкозадые и голубоглазые, что выдавало в них еще не окончательно подверженную алкогольной дегенерации "деревенскую косточку", работали молча, сосредоточенно и споро. Все мои попытки завязать хоть какую-то беседу наталкивались на односложные "ну", "ага" и "не-а!"
Справившись с кофточкой, старшая потянулась к застежке моего лифчика. Естественное желание протестовать растворилось где-то внутри меня сразу после того, как я взглянула в ее голубовато-красные - цвета замороженного бройлерного цыпленка - глаза. Сцепив зубы, чуть вздрагивая от напряжения, я наблюдала за тем, как старшая вьетконговка из КГБ отработанным движением сдернула с меня лифчик и оставила голой по пояс.
- Прошу, Валентина Васильевна, - тоном приказа произнесла она и кивнула на кровать. - Располагайтесь!
На всякий случай я решила не откликаться на это предложение и осталась в кресле.
- У нас мало времени! - нетерпеливо сказала старшая. - Велено же вам - располагайтесь!
Я молча подошла к кровати.
- Ложитесь!
- Зачем?
- Как зачем? - вскинула выщипанные бровки старшая. - Чтобы мы могли все сделать, вы должны лечь.
- А что вы собираетесь делать? - простодушно спросила я.
- Работать! - я отчетливо услышала восклицательный знак.
- Если вы, девушки, намерены провести криминальный аборт, то вам надо проконсультироваться с гинекологом из моей поликлиники…
Шутка получилась вяловатой. "Девушки" и бровью не повели. Дальнейшее происходило с той же стремительностью: меня повалили на кровать, накрыли по шею простыней, приказали закрыть глаза, чья-то рука, жесткая, как доска для разделки рыбы, стянула резинкой мои волосы, после чего насильницы сгрудились над моей головой и стали обмениваться совершенно идиотскими репликами, из которых я ничего не поняла:
- Штыречек влево и все дела…
- А подпорочка?..
- Какая к ебени матери подпорочка?! У ней же излучина на все ебло…
- Но так выйдет сяво…
- Зато стремно…
- А ежели квиточек вниз?..
- И что будет с седлом?..
Слушая весь этот бред, я вдруг вспомнила кое-что из далекого детства. Когда я училась в шестом классе, мама волоком потащила меня к дантисту. Три дня я терпела жесточайшую зубную боль, но не признавалась, боясь инквизиторского кресла с хромированными ручками. Наконец, когда анальгин перестал действовать и к ощущению непереносимой боли прибавилась тошнота, я капитулировала и буквально через час оказалась в кабинете какого-то мытищинского частника с русской фамилией и еврейской манерой произносить любую фразу на вопросительный лад. Он залез мне в рот двумя толстыми пальцами, что-то потрогал, что-то пошатал, после чего повернулся к ассистентке и сказал:
- Наверно, это-таки восьмерка?
- Наверно, - согласилась ассистентка.
- И как будем подходить?
- Зацепчиком?
- Зацепчиком? А если разминемся?
- Тогда лопаточкой.
- Лопаточкой? Ну конечно, лопаточкой! - обрадовался дантист и погладил меня по голове. - А ты чего притихла, девочка?
- Боюсь, - честно призналась я. - О чем это вы тут говорите? О какой еще лопаточке?
- Да вот она, смотри, - врач чуть не проткнул мой левый глаз стальной хромированной полоской с легким утолщением на конце. - Посмотри: ни одного острого края, ни одного крючка, ни одной иголки. Это будет совсем не больно, а?..
И действительно, вначале было совсем не больно. Он вложил лопаточку мне в рот, приставил ее к больному зубу и спросил:
- Ну что, больно?
- Нне-е-т, - неуверенно промычала я.
- Вот видишь, - удовлетворенно хмыкнул дантист и хитро подмигнул кому-то за моей спиной. И сразу же на тот конец лопаточки, который торчал из моего рта, обрушился страшный удар деревянного молотка, после которого я моментально отключилась. Потом уже мама рассказала мне, что зуб выбили с четвертого удара…
То, что разыгрывалось над моей головой, явно было одним из ответвлений дебюта "лопаточка". Правда, заметив, что среди технических средств этого диковинного промысла нет ни одного хирургического инструмента, я немного успокоилась, поняв, что пластическая операция мне не грозит. Однако детская память о зловещей лопаточке никак не давала расслабиться окончательно.
Когда деловые переговоры над моим телом закончились, девушки приступили к работе. Они мяли мое лицо, как добросовестные хозяйки - дрожжевое тесто, наносили на него какие-то липучие, хоть и приятно пахнувшие составы, потом взялись за кисточки и начали что-то рисовать у меня на лбу, затем все стерли и принялись за работу с удвоенной энергией… Короче, к концу этой беспрецедентной косметической экзекуции единственное, что раздражало меня по-настоящему, было отсутствие зеркала.
Затем крепкие, натренированные руки воспитанниц тяжелоатлетической секции "Динамо" подняли меня с постели, куда-то повели и усадили на жесткий стул.
- Можете открыть глаза, - разрешила старшая.
Первое, что я увидела в зеркале, была еще одна, четвертая женщина, которая, видимо, подоспела на подмогу к своим подружкам, пока я лежала с сомкнутыми веждами. Это было малосимпатичное создание неопределенного возраста с двумя глубокими продольными морщинами на лбу и дряблой кожей под глазами. "Должно быть, запойная алкоголичка или почечная больная", - подумала я отвлеченно. Женщина смотрела на меня в упор с выражением естественного любопытства. В какой-то момент мне показалось, что я ее когда-то уже встречала, через секунду я поняла, что у этой женщины моя стрижка, а еще через мгновение у меня потемнело в глазах - я увидела деревянную раму зеркала и поняла, ЧТО они со мной сделали.
"Мама, это я!.."
15
Амстердам. Международный аэропорт Схипхол
Ночь с 28 на 29 декабря 1977 года
Юджин пересек тускло освещенную улицу, отделявшую отель "Амстел" от гранитного парапета набережной, и побрел в сторону бензоколонки. Дойдя до первой телефонной будки, он оглянулся.
Улица была совершенно пустынной.
Он вошел в тесную кабинку, плотно закрыл дверь и короткими тычками набрал номер.
- Хэлло? - голос был женский, томный, но на редкость бодрый для часа ночи.
- Я хотел бы заказать машину, - сказал Юджин по-английски.
- Какую именно?
- "Пежо-505".
- На какой срок?
- На два дня.
- У вас кредитная карточка или наличные?
- Я расплачусь чеком, если не возражаете.
- На чье имя заказывается машина?
- На имя господина Крукса.
- Заказ принят, сэр…
Через полтора часа Юджин уже входил во внутренний терминал аэропорта. Он поднялся по эскалатору на второй этаж, толкнул зеркальную дверь бара, вошел в узкое, как дорожка в кегельбане, помещение и, не снимая плаща, сел на высокий табурет.
- Джин, - сказал он высокому чернокожему бармену.
- С тоником, сэр?
- С лимоном.
- Сегодня угощаете вы, - раздался за спиной голос Мишина.
- Почему я? - Юджин повернулся вместе с круглым сиденьем табурета в сторону Витяни. - День Благодарения уже прошел.
- Потому что у меня хорошие новости, - Витяня посмотрел, как бармен ставит перед Юджином высокий стакан с бесцветной жидкостью, в которой плавали зернышки лимона. - Черт, выглядит аппетитно. Мне то же самое…
Какое-то время оба молча потягивали джин.
- Вы даже не спрашиваете, что за новости, - Витяня прикурил сигарету. - Или ваши настолько плохи, что нейтрализуют мои хорошие?
- С чего вы взяли?
- Мне не нравится ваше настроение. Надеюсь, вы помните наш уговор: никаких тайн на период сделки?
- Успокойтесь! - Юджин щелкнул пальцами, делая бармену знак повторить заказ. - Все в порядке. Просто я еще ни разу не пытался обмануть свою фирму. А вы?
- Я не столь невинен, сэр. Хотя всегда знал, что играю с огнем и рано или поздно доиграюсь.
- Вы не производите впечатление безрассудного человека.
- А я и не был безрассудным. Мне нужен был еще год. Всего год - и я завершил бы свою партию без проблем. Но они меня опередили. Они всегда работают на опережение… - Витяня погасил сигарету и тут же закурил снова. - Итак, хотите знать новости?
- Мечтаю, - улыбнулся Юджин.
- Скорее всего, она будет здесь со дня на день.
- Одна?
- Со свитой. С хорошей свитой…
- Насколько точна эта информация?
- На сто процентов.
- Ваши источники на Лубянке?
- Да, - кивнул Мишин. - Вернувшись из Парижа, она появилась дома на час, а потом ее не видели ни на работе, ни у матери.
- Простите, - Юджин мотнул головой, словно отгоняя какие-то мысли. - И что из этого следует?
- Она на даче. Ее там держат уже две недели и явно готовят к поездке.
- А почему не так: она во внутренней тюрьме КГБ, ее допрашивают, пытают, она все рассказала, и теперь ваши боссы раздумывают, как бы пооригинальнее отправить ее на тот свет?
- Вы не доверяете моей информации? - Витяня удобно устроил подбородок на сплетенных пальцах и буквально впился глазами в собеседника.
- А я должен доверять?
- А не должны?
- Давайте еще раз окинем взглядом наш расклад, Мишин.
- Давайте.
- По условиям сделки, я прикрываю вас от людей ЦРУ на протяжении всей операции и обеспечиваю ваше исчезновение после того, как она будет завершена. Так?
- Так.
- Мои боссы дали согласие на эту операцию и сотрудничество с вами только потому, что идея захвата сразу нескольких парней с Лубянки показалась им достаточно привлекательной. По условиям моей договоренности с фирмой, вы в любом случае должны оказаться в Лэнгли, где и будет решаться ваша дальнейшая судьба. Таким образом, давая вам, убийце пятерых кадровых сотрудников ЦРУ, возможность исчезнуть навсегда, я совершаю служебное преступление и как минимум гарантирую себе досрочную отставку. Все это я делаю в обмен на адекватные гарантии того, что Валентина окажется здесь. Это также моя вольная импровизация, не согласованная с моими боссами…
- Зачем вы это говорите мне, Юджин? Разве мы уже не отработали все детали и варианты?
- Зачем? - переспросил Юджин. - Не знаю… Наверное, чтобы вы до конца, до самой глубоко запрятанной в вашей голове извилины поняли и осознали: мне нужна живая Валентина Мальцева. Только в этом варианте останетесь в живых и вы, Мишин. И помните: что бы ни случилось, как бы ни сложились обстоятельства, если это условие не будет выполнено, я не дам и цента за вашу голову!..
- Какой-то любительский разговор, - пробормотал Витяня.
- А я и говорю вам все это как любитель. Эта женщина мне нужна. Значительно больше, чем вы можете себе представить. Без нее все теряет смысл - вы, я, Амстердам, моя служебная карьера, эта дурацкая затея, все! У меня, увы, нет выбора, и теперь, когда отступать поздно, остается только одно - верить вам и вашим информаторам. Что я и делаю, Мишин. Более на эту тему мы не разговариваем.
- И слава Богу! - вздохнул Витяня. - А то я боялся, что вы сейчас "Онегина" цитировать начнете. Кстати, вас случайно не в его честь назвали?
- Как вы думаете, сколько человек будет с ней?
- Не меньше пяти.
- Они появятся здесь вместе или порознь?
- Обычно в таких случаях нет смысла дробить команду. Есть прекрасные прикрытия: туристическая группа, делегация, спортсмены…
- Подключится кто-нибудь из вашего посольства?
- Вряд ли. Для таких дел наши предпочитают не рисковать диппаспортами. Посольство - только база, где они получат оружие, связь, машины и прочее.
- А если они не клюнут? Если ваши источники в Москве уже подключены к игре, а вас обводят вокруг пальца?
- Это мои проблемы, Юджин. Не забывайте, что вы рискуете карьерой, в худшем случае свободой. Я же - головой. Эта информация точна, можете не сомневаться. Единственное, что мне пока неизвестно, - время их приезда. Хотя не исключаю, что сейчас, пока мы с вами наливаемся джином, они уже здесь, в Амстердаме, спускаются по трапу…
- Их можно проследить тут, в Схипхоле?
- Для этого надо было бы отрядить человек тридцать, не меньше. У меня таких сил нет.
- Зачем так много? Один, максимум два рейса из Москвы…
- А кто вам сказал, что они прилетят из Москвы? Это может быть рейс из какого-нибудь Могадишо или Лахора, или Пхеньяна… Сторожи их тут сутками!
Юджин кивнул и впервые за всю беседу закурил.
- Да, кстати, вы уверены, что ваши боссы не отрядили за вами хвост? - спросил Мишин.
- Даже если и не уверен, что это меняет?
- Не понял… - на лице Витяни моментально проступили скулы. - Как это "что меняет"?
- Успокойтесь. Если бы вас действительно хотели пристрелить, то сегодня исполнилось бы ровно семь дней с момента вашей скоропостижной кончины. То, что нас видят вместе, - а вы должны понимать, что полностью избежать внешнего наблюдения невозможно, - меня не тревожит. В конце концов, так и должно было быть: наши контакты предусмотрены планом, который утверждался в Лэнгли. Главное, чтобы нас не слышали…
- Об этом можете не беспокоиться, - улыбнулся Мишин и вытащил из кармана пиджака плоскую черную коробочку. - Кроме атмосферных помех, никто ничего не услышит.
- А я и не беспокоюсь, - улыбнулся в ответ Юджин, извлекая из внутреннего кармана плаща точно такую же коробочку…
16
Москва. Международный аэропорт Шереметьево
29 декабря 1977 года
…Если бы у меня на душе не было так тошно, я бы получила гораздо больше удовольствия от совершенно охреневшего лица Тополева, когда он увидел меня наутро.
Надо сказать, что вчерашние мастерицы по части превращения нормальных женских лиц в типично советские - измученные, сексуально и продовольственно озабоченные, с выражением непреходящей тоски, - не только кардинально изменили мою внешность, но еще и умудрились одеть меня, вшивую интеллигентку, в классический наряд партфункционерши из почетного президиума - черный пиджачок, черная юбка с черным ремешком, черные, без каблуков, туфли и накрахмаленная белая кофточка с кружевным жабо, к которым (этого девахи из КГБ в силу своего сельского происхождения могли и не знать) особое пристрастие питали профессиональные советские проститутки, дослужившиеся задом и передом до поста дежурного администратора гостиницы "Алтай", что на ВДНХ. Не хватало мне только красного депутатского значка на лацкане, но в этом случае сравнение было бы некорректным.
Матвей Тополев, помощник и порученец председателя КГБ СССР, человек без юмора, вкуса и обаяния, навидавшийся, казалось бы, в своей поганой конторе всего на свете, таращился на меня с таким изумлением, словно увидел восставшего из праха Феликса Эдмундовича под руку с террористкой Фанни Каплан. Какое-то время я еще сдерживалась, сохраняя на лице суровое выражение смертельно оскорбленной примы провинциального драмтеатра, которой всучили роль третьего пня в четвертом составе, но потом не выдержала напряжения лицевых мускулов и стала ржать, причем по нарастающей, до истерического хохота, до икоты, до приступа удушья. Ситуация была действительно абсурдной: большой начальник и ас разведки, по идиотскому приказу которого косметическая команда преобразила меня до полного неприличия, не мог понять, сидит ли перед ним его суперагент В. Мальцева или на дачу неведомо каким образом и с какой целью пробралась незнакомая бульдозеристка в костюме "а ля Терешкова".
Тополев пришел в себя только после того, как я начала смеяться. Узнал, сволочь, родные обертоны и успокоился.
- Над вами прекрасно поработали, Валентина Васильевна, - нагло заявил он. - Вас прямо-таки не узнать.
- Ой, не могу! - я наконец отдышалась. - Киньте полотенце, Тополев, мне надо утереть слезы.
- Идите в ванную и умойтесь.
- Не могу.
- Ноги не ходят?
- Мне вообще нельзя мыть лицо. Вплоть до окончания вашей долбаной операции. Я могу его только промакать салфеткой. Иначе сойдет грим, а с ним и вся рожа. Признайтесь, Матвей Ильич, теперь я стала вам намного ближе, да?
- С чего вы взяли?
- А разве не вы подсказали своим толстожопым подружкам, во что именно нужно превратить мое лицо?
- Если вы не против, Валентина Васильевна, продолжим обмен любезностями по дороге.
- Значит, летим?
- Да. Машина во дворе…
В комплект депутатской амуниции, предоставленной в мое распоряжение хозотделом КГБ СССР, входили пальто из черного драпа с жутким ондатровым воротником, скроенное так, словно его перелицевали из офицерской шинели, кожаная сумка-ридикюль и небольшой черный чемодан. Накануне у меня было достаточно времени, чтобы ознакомиться с содержимым ридикюля, главное богатство которого составлял заграничный паспорт цвета лица вышедшего из себя Тополева, на котором - паспорте, а не Тополеве, - особо выделялась моя фотография (девчушки все делали сами - раздевали, уродовали, помадили и фиксировали плоды трудов своих на пленку) и три строчки моего нового имени - Сергеева Ирина Михайловна, 1946 года рождения. Кроме того, в конце паспорта стояли штампы посольств Испании, Голландии, Бельгии и Люксембурга, подтверждавшие, что гражданка СССР Сергеева И. М. имеет право двухнедельного пребывания в любой из вышеозначенных стран, каковое она, судя по решительной походке Тополева и урчавшей внизу черной "Волге", и намеревалась осуществить.