- Вам, конечно, известно, что кухня расположена в противоположном конце квартиры? Няня шепотом приказала кухарке не выпускать детей из кухни. Я не сомневаюсь, что Бените как человек добросовестный непременно пошлет на квартиру к Бланше эксперта, и они точно, по минутам высчитают, сколько времени потратила няня, чтобы отвести детей на кухню и вернуться обратно.
Прежде чем войти в комнату, Мари Петра прислушалась. Но за дверью было тихо, и, постояв в нерешительности, она постучала.
Ей не ответили. Допустим, на все это ушло три минуты. Так вот, когда она открыла дверь, она увидела, что ваша жена стоит у окна, прижавшись лицом к стеклу, а сестра ее лежит на полу в полуметре от туалетного столика, головой на ковре, ногами на паркете, приоткрыв рот, и тихо стонет.
- Попробуйте-ка тут построить оправдательную речь! - заключил Рабю, втыкая вилку в кусок ветчины. - Застрелила родную сестру. Так… Хотя, конечно, лучше было бы, если б она стреляла не в сестру. В кого угодно - только не в сестру. Люди еще не избавились от веры в святость уз кровного родства - проблема Каина и Авеля, знаете ли. Ревность согласен, это можно понять. Но стрелять в родную сестру и потом целых четыре или пять минут стоять рядом, присутствовать при ее смертных муках и ничем - ничем! - не помочь ей, даже не позвать на помощь… Должен вам сказать, не в моей власти помешать Мари Потра явиться в суд, потому что главным свидетелем обвинения будет она. А на суде ее попросят рассказать, в каком положении она застала умирающую, и тут она сообщит, что убийца стояла у окна.
Ален опустил голову - возразить было нечего. Да, Рабю прав. И все же тут что-то не так. Рабю прав, но в его словах еще не вся правда.
Правды он не знал, как и все остальные, но, кажется, она начинала брезжить ему.
- Как давно вы вступили в связь со свояченицей?
- Последнее время мы уже не были близки.
- А сколько времени были?
- Около семи лет. Это не совсем то, что вы думаете. Между нами установилось что-то вроде дружбы, очень нежной, но не…
- Погодите. Интимные отношения между вами существовали? Да или нет?
- Да.
- Где же вы встречались?
- Я снял меблированную комнату на улице Лоншан.
- Дрянь дело.
- Почему?
- Ну, потому хотя бы, что респектабельные буржуа стараются держаться подальше от таких мест. Улицы вроде Лоншан кажутся им подозрительными и связываются в их сознании с представлением о пороке.
- Но это же было так невинно! - пытался настаивать Ален.
Нет, даже Рабю вряд ли поймет, что он хочет сказать. Во всяком случае, Ален уже не был уверен, что это так ясно и просто.
- Когда вы были там в последний раз?
- Двадцать третьего декабря. С тех пор прошел почти год.
- Ваша жена знала об этих отношениях?
- Нет.
- Она ревнива?
- Если мне случалось переспать с какой-нибудь бабенкой, Мур-мур никогда не упрекала меня.
- Вы рассказывали ей о ваших встречах с другими женщинами?
- Иногда. В минуту откровенности.
- Она не подозревала о вашей связи со свояченицей?
- Насколько мне известно - нет.
- Вы не думаете, что тут может быть замешан другой мужчина?
Разговор грозил принять тот же оборот, что прошлой ночью во время объяснения со свояком.
- Мне ничего не остается, как согласиться с вашим предположением.
- Я спрашиваю о другом: имеются ли у вас лично какие-либо подозрения на этот счет?
- Нет, никаких.
- Вы много времени проводили в обществе жены?
- Утром я уходил раньше нее. Когда ей, например, надо было написать статью. Обычно она это делала дома. Иной раз она задерживалась, чтобы поговорить по телефону с сыном, он у нас живет на нашей вилле "Монахиня".
- Сколько ему лет?
- Пять.
- Это хорошо. Хорошо, а может, и плохо. Смотря по обстоятельствам. Продолжайте.
- Около одиннадцати она - почти ежедневно - звонила мне в редакцию и спрашивала, где я обедаю. А затем мы, как правило, встречались в ресторане.
- Продолжайте.
Рабю отодвинул тарелку, раскурил трубку.
- Из ресторана она чаще всего отправлялась брать интервью. Ее специальностью были беседы с заезжими знаменитостями. Длинные, обстоятельные. Собственно, даже не интервью, а нередко настоящие очерки, печатавшиеся с продолжением. Затем она снова звонила или присоединялась ко мне в нашем любимом баре "Колокольчик" на улице Мариньяно. Мы там собирались в восьмом часу своей компанией - человек десять-двенадцать.
- И ужинали тоже в компании?
- По большей части, да.
- Домой возвращались поздно?
- По правде сказать, раньше часу ночи почти никогда. Часа в дватри.
- Картина ясная - жили на холостую ногу. А присяжные, как бы они ни беспутничали сами, ведут все-таки семейный образ жизни. Ужин в кругу семьи, да еще с непременной суповой миской на столе, - одно упоминание об этом, и они приходят в умиление, размякают.
- Мы супа не едим, - холодно отозвался Ален.
- Завтра вашу жену переведут в тюрьму Птит-Рокетт. Я ее там навещу. Вы тоже можете попросить разрешения на свидание, но я сомневаюсь, чтобы на данном этапе следствия вам его дали.
- А что газеты?
- Вы не читали? Пока что комментарии довольно сдержанные. Вы в Париже на виду, поэтому коллеги ваши слишком далеко заходить не решаются. Тем более что и жена у вас - журналистка.
Они посидели еще минут десять, потом пересекли внутренний двор и взошли на крыльцо. В коридоре следственного отдела у дверей с номерными табличками дожидались арестанты в наручниках. Каждого охраняло двое конвоиров. Перед дверью в глубине коридора толпились фоторепортеры и газетчики.
Рабю передернул плечами.
- Этого следовало ожидать.
- Вчера они нагрянули ко мне домой.
- Знаю. Я видел фото в газетах.
Вспышки "блицев". Толкотня. Адвокат властно постучал и открыл дверь, пропуская Алена вперед.
- Прошу прощения, мой дорогой. Я не хотел, чтобы встреча господина Пуато с женой произошла перед дверьми вашего кабинета, на глазах у репортеров. Но, кажется, мы пришли слишком рано.
- На три минуты.
Следователь поднялся с места и предложил им сесть. Письмоводитель, расположившийся в конце стола, никак не реагировал на их появление.
Ален разглядывал следователя. Светловолосый, спортивного вида, спокойный, в отлично сшитом сером костюме. Длинные, узкие кисти рук, на одном из пальцев - перстень с печаткой.
- Вы ознакомили господина Пуато с ходом дела?
- Мы сейчас завтракали здесь в буфете.
- Прошу извинить, господин Пуато, что я вызвал вас на очную ставку, которая может быть вам неприятна, но я вынужден это сделать.
Ален с удивлением почувствовал, что горло его словно сжала чья-то рука.
- Я буду рад увидеть свою жену, - произнес он внезапно охрипшим голосом. Только теперь он вдруг осознал, какая непроходимая пропасть легла между ним и ею. Ему показалось, что с тех пор, как они расстались, прошла вечность. Он с трудом мог восстановить в памяти ее черты.
А между тем лишь немногим более суток отделяло его от вчерашнего утра. Мадам Мартен тронула его за плечо, и он проснулся. Потом в гостиной выпил кофе с двумя рогаликами и перелистал газеты. Шапки на первых страницах сообщали о буре над Ла-Маншем: затонуло рыболовное судно, в Бретани вода прорвала плотину, в нескольких городах на побережье затоплены подвалы.
Одевшись, как и в любое другое утро, он подошел к кровати и склонился над женой - она лежала такая теплая, разогретая сном. Ресницы ее дрогнули, она открыла глаза.
- Я пошел. Позвонишь?
- Сегодня не смогу, я же тебе еще вечером сказала. У меня встреча в отеле "Крийон", там и пообедаю.
- Тогда до вечера?
- До вечера.
Он с улыбкой потрепал ее по волосам. Улыбнулась ли она в ответ? Сколько он теперь ни старался, Ален не мог этого припомнить.
- Курите.
- Спасибо.
Он машинально взял сигарету. Совместное ожидание вызвало чувство неловкости, а завести какой-нибудь ничего не значащий разговор казалось немыслимым.
К счастью, раздался стук в дверь. Они встали-все трое. Только письмоводитель, как пришитый, сидел на своем стуле. Мур-мур вошла в сопровождении двух конвойных. Они захлопнули дверь под носом у фоторепортеров и сняли с нее наручники.
- Подождите арестованную в коридоре.
Ален и Мур-мур разделяло расстояние в каких-нибудь два метра.
Она была в своем блекло-зеленом костюме с блузкой ручной вышивки и в элегантной шапочке из того же материала, что и костюм, красиво оттенявшей темно-каштановые волосы.
- Садитесь, пожалуйста.
Она взглянула сначала на следователя, потом на адвоката. Наконец взгляд ее остановился на муже.
Алену показалось, что в глазах жены быстро-быстро, сменяя друг друга, промелькнули тени разноречивых чувств: сначала удивление возможно, потому, что лицо Алена поразило ее непривычной оцепенелостью, неподвижно застывшими зрачками глаз; потом чуть приметная искорка иронии - да, да, иронии, он не мог ошибиться, потом какой-то проблеск теплоты или дружеского сочувствия.
- Прости, что навлекла на тебя столько неприятностей, - тихо проговорила она, берясь за спинку стула.
Ален стоял точно окаменелый. Он не нашелся, что ей ответить, и молча сел. Их разделял лишь мэтр Рабю, слегка отодвинувшийся со своим стулом назад.
Следователь был явно сбит с толку словами Мур-мур и тянул время, пытаясь собраться с мыслями.
- Могу ли я истолковать ваши слова, сударыня, в том смысле, что все случившееся на Университетской улице не имеет никакого отношения к вашему мужу?
Рабю даже заерзал на стуле - он боялся того, что может сейчас услышать.
- Мне нечего прибавить к моим прежним показаниям.
- Вы любите вашего мужа?
- Вероятно.
Она не взглянула на него, только повела глазами по сторонам, словно искала сигарету. Трое мужчин вокруг нее курили. Бените, проявив догадливость, протянул ей свою пачку.
- Вы его ревновали?
- Не знаю.
- А ваш муж не состоял в любовной связи с вашей сестрой?
Она повернулась к Алену - в первый раз - и непринужденно проговорила:
- Я думаю, что он мог бы дать на этот вопрос более исчерпывающий ответ, чем я.
- Вопрос обращен к вам.
- Мне нечего сказать.
- Когда вам впервые пришла мысль убить сестру?
- Затрудняюсь ответить.
- Раньше, чем вчера утром? Хочу напомнить, что, уходя из дому, вы взяли из столика вашего мужа пистолет, лежавший в выдвижном ящике.
- Да, взяла.
- С какой целью?
- Мне нечего сказать.
- Вы решили держаться той же тактики, что и утром?
- Я буду держаться ее все время.
- Вы опасаетесь, что ваши показания кому-то повредят?
Она только пожала плечами.
- Вы щадите вашего мужа? Снова те же сухие слова:
- Мне нечего сказать.
- Вы раскаиваетесь в содеянном?
- Не знаю.
- Вы бы и теперь поступили так же?
- Смотря по обстоятельствам.
- Что вы имеете в виду?
- Так… Ничего.
- Я думаю, мэтр, было бы неплохо, если бы вы поговорили с вашей подзащитной. Возможно, ваши советы пошли бы ей на пользу.
- Для этого мне необходимо побеседовать с нею наедине и услышать, что она мне скажет.
- Завтра вы сможете говорить с ней, сколько пожелаете.
Следователь раздавил окурок сигареты в рекламной пепельнице, стоявшей на столе.
- Господин Пуато, можете задать вашей жене любые вопросы, какие сочтете нужными.
Ален поднял голову и взглянул в обращенное к нему лицо Мур-мур. Она спокойно, бесстрастно ждала его вопросов.
- Послушай, Мур-мур…
Он умолк. Ему - так же, как ей - сказать было нечего. Он произнес ее прозвище, словно заклинание, надеясь, что ему удастся высечь хоть искорку живого чувства в ее сердце.
Долго - несколько секунд - смотрели они друг другу в глаза. Она терпеливо ждала. Он подыскивал нужные слова и не мог их найти.
Это походило на ребячью игру: так двое детей смотрят друг на друга в упор и ждут, кто первый засмеется.
Но ни он, ни она не засмеялись, даже не улыбнулись. Ален сдался.
- У меня нет вопросов, - сказал он, повернувшись к следователю.
Всем было не по себе, лишь Мур-мур сохраняла невозмутимость. Следователь, не скрывая досады, нажал кнопку электрического звонка. В коридоре зажужжал зуммер, и дверь отворилась.
- Отведите госпожу Пуато в камеру.
Пока что она еще "госпожа", но скоро станет "подследственной", а потом и "подсудимой".
Только сейчас Ален заметил, что за окнами уже темно и не мешало бы зажечь свет. Он услышал звук защелкнувшихся наручников, дробный стук каблуков-гвоздиков, потрескивание "блицев".
Дверь затворилась. У Рабю был такой вид, словно он хотел что-то сказать.
- Хотите сделать какое-то заявление, мэтр? - осведомился следователь.
- Пока что нет. Вот поговорю с ней завтра… Когда они вышли, коридор был почти пуст. Журналисты исчезли.
4
Ален одиноко стоял перед решеткой Дворца правосудия на пронизывающем ветру, под дождем и не знал, куда идти. Он упрямо не желал отдаваться во власть этому бреду, всей этой дичи, которая грозила поглотить его. Силился уверить себя, что ему просто надо спокойно, не торопясь, с бумагой и карандашом в руках обдумать случившееся, тогда в голове все станет на место.
Всю жизнь он разыгрывал из себя Циника, в какой бы переплет ни попадал, делал вид, что ему все нипочем. Так было еще в детские годы, потом в лицее, где он верховодил компанией юных единомышленников. Провалив экзамены за курс средней школы, он притворился, что очень этому рад.
- Диплом - награда для ослов! Он пересек мостовую, вошел в бар.
- Двойное виски.
Привычка. Приятели следовали его примеру. Впрочем, угнаться за ним не мог почти никто: одни чересчур быстро пьянели, у других с похмелья разламывало голову.
В этом баре виски, видимо, было не в ходу. Он заметил однуединственную бутылку. Она сиротливо стояла на полке среди множества вин различных марок. Посетители вокруг него пили кофе или заказывали стаканчик белого.
- Надо бы тебе все-таки приобрести профессию, Ален.
Сколько раз повторяла ему мать эти слова? А он слонялся по улицам, просиживал целые дни в кафе. Порой его охватывал страх за свое будущее, тот же страх, которым терзалась и мать, но он считал подобное чувство недостойным мужчины и тщательно его скрывал.
- Никогда в жизни не соглашусь вести это рабское существование!
Как отец, например. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки ковыряться в зубах у пациентов!
Или как дед с отцовской стороны - сельский врач, работавший до последнего дня. Он так и умер от сердечного приступа, в семьдесят один год, за баранкой своего старенького автомобиля по дороге к больному.
Или как второй его дед-кондитер, проведший всю жизнь под сводами пекарни возле плиты, где варилась паста для конфет и карамели, в то время как наверху его жена хлопотала с утра до ночи за прилавком.
- Видишь ли, мама, люди делятся на две категории: те, на ком ездят, и те, кто сам ездит на других. Я, - добавлял он самонадеянно, - буду ездить на других.
Прошлявшись полгода по улицам, он пошел в армию и три года отслужил в Африке.
Итак, сейчас - к родителям, на площадь Клиши. Отец никогда и ни в чем не становился ему поперек дороги. Предоставлял делать все, что заблагорассудится: должно быть, считал, что лучше гладить по шерстке, чем строгостью толкнуть сына на открытый бунт.
Почему Мур-мур попросила у него прощения? И ведь это было единственное, что она ему сказала. И как спокойно, без капли волнения!
Ален чуть было не заказал еще виски. Нет, слишком рано. Он вышел из бара и направился к машине, которую оставил довольно далеко от Дворца правосудия.
Изогнувшись, он скользнул за руль, включил зажигание. Куда все-таки ехать? Он знает весь Париж, с сотнями людей он на "ты", фамильярно называет их "кроликами". Он преуспевающий делец, добившийся успеха благодаря самому себе, он загребает деньги лопатой. Он из тех, кто всегда твердо знал, что на нем-то уж никто ездить не будет.
"Ты" выходит миллионным тиражом. Пластинки, выпускаемые Аденом, идут нарасхват. В ближайшее время он надеется основать еще один журнал - для школьников от десяти до пятнадцати лет.
Но к кому, к кому мог бы он поехать сейчас, с кем поделиться, отвести душу? Впрочем, так ли уж ему хочется с кем-то делиться и отводить душу? И так ли уж он жаждет во всем разобраться?
Он и не заметил, как очутился снова на улице Мариньяно. Он знал только одно: сейчас ему необходимо быть окруженным людьми, которые от него зависят. "Друзья-приятели" называлось это на его языке. Жене он тоже дал кличку - Мур-мур, окрестил и Адриену на свой лад; так на Дальнем Западе, в Соединенных Штатах метят каленым тавром скот.
И вот вдруг что-то в нем надломилось - что именно, он не знал, но им начал овладевать страх.
В холле перед окошечком кассы стояла очередь - почти одни женщины. Победительницы конкурсов. Конкурсы - великолепный способ поддерживать у читательниц интерес к журналу. Побольше конкурсов - и публика в ваших руках.
Он поднялся по лестнице пешком. Второй этаж, единственный во всем доме, пока еще ему не принадлежит. Он занят импортно-экспортной конторой. Но арендный договор с нею Алену удалось расторгнуть, и через полгода весь дом будет в его распоряжении- тогда он перестроит его.
Ему тридцать два года.
Кто это спрашивал его про их виллу "Монахиня"? Кто это интересовался, семейный ли образ жизни ведут они с Мур-мур?
Никогда они не вели семейного образа жизни! На их вилле - это было переоборудованное Аленом старинное каменное здание, бывшее жилище богатого фермера или средней руки помещика, - каждый уик-энд превращался в подобие вавилонского столпотворения, так что наутро хозяева и гости нередко затруднились бы ответить, в чьей постели или на каком диване они провели ночь.
- Привет, Борис.
Малецкий посмотрел на него взглядом оценщика, словно прикидывая, крепко ли еще патрон стоит на ногах.
- Тут тебя свояк спрашивал по телефону, просил позвонить.
- Домой?
- Нет. В банк.
- Экий надутый кретин!
Он любил повторять, что терпеть не может надутых кретинов. Кретины выводили его из себя.
- Соедини-ка меня с Французским банком, крольчонок. Да, да, с главной дирекцией, на улице Ла Врийер. Вызови господина Бланше.
Вошел с бумагами секретарь редакции Ганьон.
- Я помешал?
- Отнюдь. Это мне?
- Нет. Я хотел посоветоваться с Борисом насчет одной статейки: я не совсем в ней уверен.
Алена сейчас это не интересовало. Сегодня среда, 18 октября. Он без труда вспомнил дату, потому что вчера был вторник-17-е. Но все началось вечером, а в этот час он сидел в своем кабинете, где сидит сейчас Борис, потом поехал в типографию на авеню Шатийон, и во всем мире для него существовало и имело значение только одно - очередной номер журнала "Ты".
- Господин Бланше у телефона. Он нажал кнопку на аппарате.
- Ален слушает.
- Я звонил тебе, потому что не знаю, как поступить. Приехал отец Адриены. Он остановился в отеле "Лютеция".