Ну, разумеется! Как всякий уважающий себя интеллектуал из провинции или из-за границы!
- Он хочет видеть нас обоих.
- Обоих? Почему?
- У него же было две дочери! Одной больше нет, другая в тюрьме.
- Во всяком случае, я пригласил его сегодня вечером к себе на ужин - не можем же мы идти в ресторан. Но я сказал, что окончательно мы договоримся о встрече, когда я созвонюсь с тобой.
- Когда он придет?
- К восьми. Наступило молчание.
- Тело Адриены выдадут завтра. Похороны можно назначить на субботу. О похоронах он забыл.
- Хорошо. До вечера.
- Ты ее видел?
- Да.
- Она что-нибудь сказала?
- Попросила у меня прощения.
- У тебя?
- Ты удивлен? Однако это правда.
- Что предполагает следователь?
- Он держит свое мнение при себе.
- А Рабю?
- Я не сказал бы, что он в большом восторге.
- Он согласился взять на себя защиту?
- Сразу же. Как только я с ним заговорил.
- До вечера.
- До вечера.
Он взглянул на Бориса, вполголоса обсуждавшего с Ганьоном сомнительную статью. А что, если пригласить какую-нибудь машинистку или телефонистку - из тех, с кем ему уже случалось переспать, - и закатиться с ней на всю ночь в первую попавшуюся конуру?
Нет, людям свойственны предубеждения, и она может отказать.
- До скорого. Верней, до завтра.
Всего четыре часа. Он зашел в "Колокольчик".
- Двойное виски?
Пить не хотелось. Он машинально кивнул.
- Двойное? Да, крольчишка, разумеется.
- Вы ее видели?
Бармен знал Мур-мур. Да и как мог не знать - Мур-мур знали все: она неизменно сидела за стойкой справа от мужа, локоть к локтю.
- Какой-нибудь час назад.
- Очень она угнетена?
- Ей не хватает только доброго глотка виски.
Бармен не понял, шутит Ален или говорит всерьез. Что, озадачили тебя? Может, даже возмутили? Так тебе и надо! Ошарашивать, шокировать, вызывать возмущение- это вошло у Алена в привычку. Когда-то он делал это нарочно, но за столько лет привык и теперь уже не замечал.
- Похоже, дождь скоро перестанет.
- А я и не заметил, что он идет.
Он еще с четверть часа просидел, облокотясь на стойку бара, потом вышел, сел в машину и поехал по Елисейским полям. Подъезжая к Триумфальной арке, увидел, что небо и впрямь посветлело, теперь оно было отвратительно-желтого, какого-то гнойного цвета.
Ален свернул на авеню Ваграм, затем на бульвар Курсель. Но оттуда поехал не налево, к себе, а поставил машину в дальнем конце бульвара Батиньоль.
Загорались огни световых реклам, вывески. Площадь Клиши была хорошо знакома ему, он мог бы рассказать, какой она бывает ночью и какойднем, в любое время суток: в часы "пик", когда становится черной от человеческих толп, изрыгаемых и заглатываемых входами метро, и на рассвете, в шесть утра, когда ее пустынное пространство отдано во власть подметальщиков и бродяг; он знал, как она выглядит зимой, летом, при любой погоде - в солнечный день, под снегом, под дождем.
За восемнадцать лет, что Ален смотрел на нее в окно своей комнаты, она намозолила ему глаза до тошноты. Вернее, за семнадцать: первый год жизни не в счет, он не доставал головой до подоконника и, кроме того, не умел ходить.
Он свернул в неширокий проход между бистро и обувным магазинчиком. Табличка на двери - сколько он себя помнил, все та же - оповещала:
Оскар Пуато
Зубной врач-хирург
(3-й этаж, направо)
Каждый день, возвращаясь сначала из детского сада, потом из начальной школы и, наконец, из лицея, он видел эту табличку и на восьмом году жизни поклялся: будь что будет, но зубным врачом он не станет. Ни за что.
Он не решился подняться на лифте, который раза два в неделю непременно портился, так что бедные пассажиры застревали между этажами.
Тяжело ступая, он поднимался по лестнице, на которой не было ковровой дорожки, миновал площадку бельэтажа с выходившим на нее кабинетом мозольного оператора, затем на площадку второго этажа, где в каждой комнате ютилось агентство или бюро какого-нибудь жалкого, а то и сомнительного предприятия.
Все годы, сколько он себя помнит, в доме была по крайней мере одна контора ростовщика. Ростовщики менялись, жили на разных этажах, но не переводились.
В нем не всколыхнулось никаких чувств. Детские воспоминания не вызывали у него сентиментальной растроганности. Напротив, Ален ненавидел свое детство и, если бы мог, стер его из памяти, как стирают мел со школьной доски.
Он не питал неприязни к матери. Просто она была ему почти таким же чужим человеком, как его тетки, которых он мальчиком видел обычно раз в год, летом, когда отец с матерью отправлялись в гости к родителям, жившим в Дижоне.
Деда с материнской стороны звали Жюль Пармерон. Его имя и фамилия красовались на вывеске кондитерской. Тетушки были все одного калибра: приземистые, широкие в кости, с неприветливыми лицами. Улыбались они краешком губ и чуть слащаво.
Он вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. В настоящей же гостиной была устроена приемная, где ожидали своей очереди больные. Он втянул носом знакомый с детства запах, услышал доносившееся из кабинета отца жужжание бормашины.
Мать, как всегда, была в переднике, который она поспешно сдергивала с себя, идя открывать дверь посторонним. Ален наклонился - он был намного выше матери - и поцеловал ее сначала в одну щеку, потом в другую.
Она не решалась взглянуть ему в глаза.
- Я так расстроена, так расстроена!.. - бормотала она, входя в обставленную громоздкой мебелью столовую.
"Уж, во всяком случае, не больше, чем я", - чуть не сорвалось у него с губ, но это было бы чересчур непочтительно.
- Когда отец утром за завтраком взял газету и увидел, что написано на первой странице, он не смог проглотить больше ни куска.
Хорошо еще, что хоть отцу не вырваться сейчас надолго из кабинета; пациенты идут один за другим - по четверти часа на человека.
- Прополощите. Сплюньте.
Мальчишкой он иногда подслушивал у дверей.
- А это больно?
- Ну, что вы! Не думайте, тогда и боли не будет. Вот как? Значит, и Алену достаточно просто перестать думать?
- Но как это могло случиться, Ален? Такая милая женщина…
- Не знаю, мама.
- Может быть, это из ревности?
- Никогда не замечал, чтобы она ревновала. Мать наконец осмелилась взглянуть на него, робко, словно боясь увидеть, как он изменился.
- Я не сказала бы, что у тебя измученный вид.
- Нет, я ничего. Ведь всего второй день.
- Они к тебе в редакцию пришли сообщить?
- Домой. Меня ожидал инспектор и препроводил на набережную Орфевр.
- Но ты же ничего не сделал, правда?
- Нет, но им надо было меня расспросить.
Она открыла буфет, достала початую бутылку вина, рюмку. Это была традиция. Кто бы ни приходил в гости.
- А помнишь, Ален?
- О чем, мама?
На одной из картин были изображены коровы посреди лужайки, огороженной примитивной изгородью. Мутные краски, убогая живопись.
- О том, что я постоянно твердила. Но ты считал, что ты умнее всех. Настоящей профессии ты так и не приобрел.
Ссылаться на журнал, который она считала чем-то вроде порождения сатаны, было бесполезно, и он смолчал.
- Отец ничего не говорит, но я думаю, теперь он раскаивается, что не сумел вовремя взять тебя в ежовые рукавицы. Он тебе во всем потакал, всегда тебя выгораживал. А мне говорил: "Увидишь, он сам найдет свою дорогу".
Мать шмыгнула носом, вытерла глаза уголком передника. Ален опустился на стул, обтянутый тисненой кожей. Она осталась стоять. Как всегда.
- Что же теперь будет, а? Как ты думаешь?
- Суд будет.
- И твое имя начнут трепать на всех углах?
- Наверно.
- Скажи, Ален… Только не лги. Ты ведь знаешь, я сразу же догадываюсь, когда ты говоришь неправду. В этом виноват ты, да?
- Что ты имеешь в виду?
- У тебя была связь со свояченицей, и когда жена узнала…
- Нет, мама. Я тут ни при чем.
- Значит, из-за кого-то другого?
- Возможно.
- Кто-нибудь из знакомых?
- Может быть. Она мне не рассказывала.
- А тебе не кажется, что она вообще немножко того. Я на твоем месте потребовала бы, чтоб ее осмотрел психиатр. Нет, нет, она мне так нравилась: приятная, мягкая, и к тебе вроде очень привязана. И все же мне всегда казалось: есть в ней что-то странное.
- Что именно?
- Это объяснить трудно. Понимаешь, она была не такая, как все. Она мне чем-то напоминала мою золовку Гортензию-нет, нет, ты ее никогда не видел, - тот же взгляд, повадка, манера держаться. Гортензия кончила сумасшедшим домом.
Мать прислушалась.
- Посиди немножко. Пациентка сейчас уйдет. Я скажу отцу. Перед следующим больным он забежит на минутку тебя поцеловать.
Мать вышла в переднюю и почти сразу же вернулась. Следом за ней в дверях появился коренастый, плотный человек с седыми волосами ежиком.
Но ни обнимать, ни целовать сына он не стал. Отец редко делал это, даже когда Ален был маленьким. Он просто положил руки ему на плечи и посмотрел в глаза.
- Трудно?
Ален попытался улыбнуться.
- Выдержу.
- Это было для тебя неожиданностью?
- Полнейшей.
- Ты видел ее?
- Часа два назад в кабинете следователя.
- Что она говорит?
- Она отказывается отвечать на вопросы.
- Стреляла действительно она?
- Безусловно.
- Что ты сам предполагаешь?
- Предпочитаю не доискиваться.
- А что муж Адриены?
- Он приезжал ко мне вчера вечером.
- Что родители?
- Отец уже здесь. Я буду с ним сегодня ужинать.
- Он порядочный человек…
Сваты виделись всего три-четыре раза, но успели проникнуться взаимной симпатией.
- Держись, сын, будь мужествен. Пока мы с матерью живы, наш дом твой дом, ты это знаешь. Ну, мне пора на завод, к станку.
"Заводом" он окрестил свой зубоврачебный кабинет. На прощанье он снова похлопал Алена по плечу и пошел к дверям, полы белого халата путались у него в ногах. Почему отец покупает всегда такие длинные халаты?
- Видишь. Не сказал тебе ни слова, но он сам не свой. Пуато все такие - не любят показывать свои чувства. Ты малышом никогда не плакал при мне.
От красного вина Алена замутило, и он жестом остановил мать, которая уже хотела налить ему вторую рюмку.
- Спасибо. Мне пора ехать.
- Есть кому о тебе заботиться?
- Приходит служанка.
- Впрочем, ты всегда предпочитал есть в ресторанах. Они тебе не испортят желудок, эти рестораны?
- Пока не жалуюсь.
Он встал-голова его пришлась как раз на высоте люстры, - снова наклонился и поцеловал мать в одну щеку, потом в другую.
В дверях вдруг обернулся, словно вспомнил о чем-то.
- Послушай, мама. Я не могу, конечно, запретить тебе читать газеты. Но ты все-таки не очень верь тому, что там будут писать. Иной раз такого накрутят… Я в этом деле кое-что смыслю. Ну, ладно, как-нибудь на днях загляну.
- Будешь держать нас в курсе?
- Разумеется.
Ален спустился по истоптанной, выщербленной лестнице. Так, одно дело сделано. Это был его долг. За четверть часа, проведенных им у родителей, на улице поднялся туман, он стлался над мокрой мостовой, окружая расплывчатым ореолом огни фонарей и светящихся вывесок.
Пробежал мальчишка с пачкой газет. Ален не остановил его: желания узнать, что там пишут, не было.
Надо куда-то пойти, где-то убить время. Но где?
Люди вокруг него спешили, обгоняя и толкая друг друга, словно впереди была цель, до которой следовало домчаться в считанные минуты. Он стоял на краю тротуара в холодном тумане и курил сигарету.
Почему? Почему?
Слуга Альбер, одетый, как бармен, в белую куртку, принял у него пальто и провел в гостиную. Бланше, в черном костюме, стоял один посреди комнаты. Должно быть, он ожидал появления тестя, так как при виде Алена в глазах его промелькнуло разочарование.
- Я, кажется, первый?
Ноги Алена были налиты тяжестью, он чувствовал, что идет, как связанный, - он много выпил после того, как покинул кабинет следователя. Налитые кровью глаза его блестели, и это не укрылось от Бланше.
- Присаживайся.
Гостиная была огромная, с очень высоким потолком, они стояли как среди пустыни. Старомодная, по-видимому казенная, мебель лишь усиливала ощущение бесприютности. Света громадной хрустальной люстры не хватало, чтобы разогнать темноту, и в углах затаились тени.
Свояки смотрели друг на друга, но руки не протягивали.
- Он будет с минуты на минуту.
К счастью, тесть в самом деле не заставил себя ждать. Раздался звонок, послышались шаги Альбера, стук открываемой двери. Наконец слуга ввел в гостиную человека, не уступавшего ростом Бланше, но сухопарого и слегка сутулого, с тонким, бледным лицом.
Костлявыми пальцами он крепко, с какой-то настойчивостью пожал руку Алену. Затем, все так же молча, подошел и протянул руку второму зятю, после чего вдруг закашлялся, прикрыв рот носовым платком.
- Не обращайте внимания. Жена лежит больная, с бронхитом. Врач запретил ей ехать. Так оно, пожалуй, и лучше. А я тоже вот подхватил простуду и никак не отделаюсь.
- Может быть, пройдем ко мне в кабинет? Кабинет был обставлен мебелью стиля ампир, но выглядел так же казенно, как и гостиная.
- Что будете пить, господин Фаж?
- Все равно. Немножко портвейна, если у вас найдется.
- А ты?
- Шотландское виски.
Бланше секунду поколебался, потом пожал плечами.
Андре Фаж был моложав: на тонко очерченном лице ни единой морщинки, только зачесанные назад волосы густо присыпаны сединой. В нем чувствовался человек уравновешенный и мягкий - словом, типичный интеллигент в общепринятом представлении.
Альбер наполнил бокалы. Фаж посмотрел поочередно на Алена и на Бланше и, как бы подытоживая свои мысли, заметил:
- Вы попали в скверную переделку, а я потерял обеих дочерей. Я даже не знаю, какую мне больше жаль.
Голос его, глухой от сдерживаемого волнения, казалось, проходил сквозь войлок. Он остановил взгляд на Алене.
- Вы говорили с ней?
Ален так редко виделся с тестем, что держался с ним почти как чужой.
- Да, сегодня днем в кабинете у следователя.
- И как она?
- Я был поражен ее спокойствием, самообладанием, тем, как она одета. Вид у нее был такой, словно она пришла с визитом.
- Узнаю Жаклину! Она была такая с самого детства. Еще совсем маленькой, когда у нее случалось какое-нибудь ребячье горе, забьется, бывало, в темный уголок - иной раз даже в стенной шкаф залезала - и сидит там, пока не успокоится и не возьмет себя в руки, а потом выйдет - и как ни в чем не бывало.
Он пригубил портвейн и поставил бокал.
- Вчера и сегодня я старался не заглядывать в газеты. Теперь я не скоро смогу их читать.
- А как вы узнали?
- От нашего полицейского комиссара. Он счел своим долгом самолично прийти ко мне и сделал это очень тактично. Жена у меня больна, как я вам говорил. Я просидел возле нее почти всю ночь, мы разговаривали вполголоса, словно это случилось у нас в доме.
Он осмотрелся по сторонам.
- Где же это произошло? - обратился он к Бланше.
- В спальне, вернее, в маленьком будуаре рядом со спальней.
- А где дети?
- Ужинают с Нана в комнате для игр.
- Они знают?
- Пока что нет. Я им сказал, что с мамой произошел несчастный случай.
Дети! Шестилетний Бобо и трехлетняя крошка Нелли.
- Да, это от них не уйдет.
- Тело привезут завтра утром. Похороны - в субботу в десять часов.
- Церковные?
Фаж был неверующим, и дочери его воспитывались в духе атеизма.
- Да, я заказал мессу с публичным отпущением грехов.
Ален почувствовал себя лишним. Зачем он тут торчит? И тем не менее не сделал попытки уйти: слишком сильно было обаяние личности Фажа. Он всегда испытывал симпатию к тестю, они могли бы стать друзьями. Кстати, Фаж, кажется, защищал диссертацию об отношении Бодлера к своей матери!
Ален слушал, не чувствуя желания вступить в разговор. Собеседники были внутренне так несхожи между собой, что вряд ли понимали друг друга. Особенно это относилось к Бланше. Люди с разных планет.
А может, это он сам не такой, как все? Но ведь он, как и они, женат, у него ребенок, загородная вилла. И работает он с раннего утра до позднего вечера, а случается, и до ночи.
Лампы светили тускло. Или это ему так кажется? Со вчерашнего дня ему всюду темно. Такое чувство, точно ты заперт в сумрачном помещении, а чужие слова доносятся откуда-то издалека.
- Ужин подан, сударь.
У Альбера появились на руках белые перчатки.
Длинный стол, должно быть на двенадцать персон, был сервирован серебром и хрусталем. Посередине возвышалась ваза с цветами. Неужели Бланше еще в состоянии думать о цветах? Или сработал автоматический механизм заведенного в доме порядка, а хозяин тут ни при чем?
Они разместились довольно далеко друг от друга. Фаж, сидевший во главе стола, склонился над тарелкой супа.
- Вы не знаете, она очень мучилась?
- Врач сказал, нет.
- Когда она была подростком, я звал ее Спящей Красавицей. Ей не хватало живости, кокетливости, того женственного очарования, которым так щедро наделена Жаклина. Она словно спала наяву и от этого была какая-то вялая.
В памяти Алена невольно возник образ Адриены в разные минуты их знакомства и затем связи. Он сравнил свои воспоминания с портретом, нарисованным ее отцом.
- Она редко играла в детские игры, могла часами сидеть у окна, глядя на облака.
- Тебе не скучно, дочурка?
- Мне? Нет, не скучно.
- Нас с женой иногда тревожило, что она такая тихая. Мы боялись, не носит ли ее апатия болезненный характер. Но наш врач, доктор Марнье, успокоил нас на этот счет.
- Погодите жаловаться, - сказал он. - Когда она проснется, ей удержу не будет. Ваша девочка живет напряженной, очень интенсивной внутренней жизнью.
Воцарилось молчание, Бланше воспользовался им, чтобы в свою очередь прочистить горло; правда, кашлял он не так долго, как тесть. Альбер подал рыбное филе.
- Потом между сестрами вспыхнуло соперничество, они начали враждовать, хотя мы делали все, чтобы избежать этого. Я думаю, так бывает между детьми во всех семьях. Началось это с того дня, когда Жаклине было разрешено ложиться спать на час позже, чем сестре. Адриена заупрямилась: она тоже не будет спать. Бунт продолжался несколько месяцев. У нее слипались глаза, но она боролась со сном и не засыпала. Кончилось тем, что мы пошли на компромисс: стали укладывать их в одно время, на полчаса раньше, чем полагалось Жаклине, на полчаса позже, чем полагалось Адриене.
- Вы несправедливо обошлись с Жаклиной, - заметил Ален.
Он сам удивился, что назвал жену Жаклиной, а не Мур-мур, как обычно.