- О всякой всячине.
- Например?
- О школе. О Боге. - Мама фыркнула. Мэгги продолжала: - Он спрашивал, бывала ли я в Лондоне. Хочется ли мне съездить туда? Сказал, что мне понравится этот город. Что он бывал там много раз. На прошлой неделе провел там два дня. Еще он сказал, что люди, которых утомляет Лондон, по его мнению, не заслуживают уважения. Что-то типа того.
Мама не ответила. Она не отрывала глаз от своих рук, которые терли и терли и терли кусок сыра. Она так крепко держала кусок чеддера, что побелели костяшки. Но лицо было еще белей.
Мэгги успокоило молчание матери, она даже почувствовала свое преимущество и решила нажать:
- Он сказал, мы можем поехать в Лондон на экскурсию с молодежной группой. Что в Лондоне есть семьи, где можно остановиться, так что не придется искать отель. Что там много музеев, что можно посмотреть Тауэр, сходить в Гайд-парк и пообедать у Харродса. Он сказал…
- Ступай в свою комнату.
- Мама!
- Ты слышала, что я сказала?
- Но я только…
Мама замахнулась и ударила ее по лицу. Не столько от боли, сколько от шока на глаза навернулись слезы. Охваченная гневом, Мэгги с трудом сдержалась, чтобы не нанести ответный удар.
- Он мой друг! - закричала она. - Мы просто беседуем, но ты не хочешь, чтобы у меня были друзья. И никогда не хотела. Поэтому мы и переезжаем с места на место. Да? И всегда буду одна. И если папа…
- Перестань!
- Нет! Нет! Если папа меня найдет, я уеду с ним. Уеду. Вот увидишь! И ты не сможешь меня остановить.
- Это мы еще посмотрим, Маргарет.
Не прошло и четырех дней, как мистер Сейдж умер. Кто же виноват в его смерти? И было ли это убийством?
- Мама хорошая, - сказала она Нику вполголоса. - Она не причинила викарию зла.
- Я тебе верю, Мэг, - ответил Ник. - Но кое-кто в деревне не верит.
- Вдруг ее объявят виновной? Что, если ее посадят в тюрьму?
- Я буду заботиться о тебе.
- Правда?
- Факт.
Он говорил уверенно и солидно. Он и был уверенным и сильным. Хорошо было сидеть рядом с ним. Она обняла его за талию и положила голову ему на грудь.
- Как мне хочется, чтобы так было всегда! - вздохнула она.
- Тогда так оно и будет.
- Правда?
- Правда. Ты для меня номер один, Мэг. Ты единственная. И не беспокойся за свою мать.
Она провела рукой от его колена до бедра.
- Холодно, - сказала она и тесней прижалась к нему. - Тебе холодно, Ник?
- Чуточку. Угу.
- Я могу тебя согреть.
Она почувствовала его улыбку.
- Могу поспорить, что можешь.
- Хочешь?
- Не откажусь.
- С удовольствием. - Она стала делать так, как он ей показывал - ее рука выполняла медленную, чувственную фрикцию. В ответ его член стал расти и наливаться. - Тебе хорошо, Ник?
- Хмммм.
Она проводила ладонью от корня до кончика. Потом ее пальчики пускались в обратный путь. Ник прерывисто вздохнул. Пошевелился.
- Что?
Он сунул руку в карман куртки. Что-то зашуршало в его руке.
- Вот, взял у ребят, - сказал он. - Мы не можем больше заниматься этим без "дюрекса", Мэг. Это безумие. Слишком рискованно.
Она поцеловала его в щеку, потом в шею. Ее пальцы оказались у него между ног, где, как она помнила, он чувствовал их острей всего. Он сбился с дыхания и застонал. Лег на спину.
- На этот раз мы должны пользоваться "дюрексом", - сказал он.
Она расстегнула молнию на его джинсах, спустила их ниже бедер. Стянула с себя колготки, легла рядом и задрала юбку.
- Мэг, нам надо…
- Не сразу, Ник. Через минуту. Хорошо? Она положила на него ногу. Стала его целовать.
А потом ласкала, ласкала, ласкала…
- Тебе хорошо? - прошептала она.
Он запрокинул голову. Закрыл глаза. Застонал. Минуты оказалось больше чем достаточно.
Сент-Джеймс сидел в спальне, в единственном кресле, тугом, с подголовником. В Крофтерс-Инн это была самая удобная мебель, не считая кровати. Он потуже запахнул халат, спасаясь от пронзительного холода, спускавшегося вниз от двух стеклянных окон-фонарей на потолке, и устроился поудобней.
За закрытой дверью плескалась в ванне Дебора. Во время купания она обычно что-нибудь мурлыкала себе под нос или пела, почему-то обязательно выбирая либо Кола Портера, либо Гершвина, и импровизировала на их тему с энтузиазмом Эдит Пиаф и талантом уличного разносчика. Она не сумела бы воспроизвести мелодию, помогай ей даже весь хор Королевского колледжа. Однако сегодня Дебора купалась молча.
Обычно он с облегчением воспринимал пространные паузы, наступавшие между мелодиями песен "Все пройдет" и "Летняя пора", особенно если пытался что-нибудь читать в их спальне, пока она в соседней ванной отдавала дань старым американским мюзиклам. Но сегодня он предпочел бы их жизнерадостный диссонанс ее спокойному купанию, размышляя о том, стоит ли зайти к ней и хочется ли ему этого.
Не считая короткой размолвки за чаем, они провозгласили и поддерживали негласное перемирие после ее возвращения с длинной утренней прогулки по вересковым пустошам. Это получалось довольно легко, так как требовалось осмыслить кончину мистера Сейджа и ждать приезда Линли Но теперь, когда Линли прибыл, а механизм расследования был уже смазан и готов заработать, Сент-Джеймс обнаружил, что мысленно то и дело возвращается к проблеме их брака и его роли в создавшейся ситуации.
У Деборы доминировала страсть, у него - рассудок. Ему нравилось думать, что такая разница их натур создавала фундамент из льда и пламени, на котором и зиждился их брак. Но теперь его способность мыслить лишь подливала масла в огонь во время возникавших конфликтов. Особенно остро она реагировала на вопрос об усыновлении. Переходила от гнева к обвинениям и слезам с такой головокружительной скоростью, что он не знал, как ее успокоить. И когда спор в очередной раз заканчивался тем, что она, хлопнув дверью, вылетала из комнаты, из дома или, как в это утро, из отеля, он все чаще и чаще издавал вздох облегчения и все реже ломал голову над тем, не подойти ли ему к этой проблеме под другим углом. И хотя считал, что ищет варианты, в действительности даже не пытался это делать.
Он потер занемевшие шейные мышцы. Они служили первичным индикатором силы стресса, что он пока отказывался признать. Он пошевелился. Полы халата немного разошлись. Холодный воздух пополз по здоровой правой ноге и заставил обратить внимание на левую, которая ничего не чувствовала. Он сделал это без особого интереса. В последние годы он уделял больной ноге мало времени, не то что до женитьбы, когда он словно одержимый возился с ней каждый день.
Объект его внимания был всегда тот же самый: он проверял мышцы на степень их атрофии, чтобы избежать дезинтеграции, частой спутницы паралича. Стиснув зубы, после месяцев физиотерапии и упражнений, он восстановил функции левой руки. Однако нога сопротивлялась любым попыткам реабилитации, будто солдат, не желающий исцелиться от психических ран, нанесенных войной, словно они одни были свидетельством его героического прошлого.
"Многие функции мозга до сих пор покрыты туманом, - говорили доктора, пространно объясняя, почему он смог вернуть себе руку, а ногу не может. - Когда голова получает такую серьезную травму, как ваша, трудно гарантировать полное выздоровление".
После чего начинался перечень всяческих "возможно". Возможно, со временем она полностью восстановится. Возможно, однажды утром, проснувшись, он сможет шевелить пальцами ног и сгибать колено. Но прошло двенадцать лет, а этого так и не случилось. И вот после иллюзий первых четырех лет он стал держаться за то, что у него осталось. Пока он сможет тормозить разрушительное действие атрофии на мышцы, все будет в порядке.
С дезинтеграцией он боролся с помощью электрического тока, понимая, что эффекта это не дает, но не такой уж большой грех желание выглядеть совершенным физическим экземпляром, если даже надежды на это и мало.
Он ненавидел свою безобразную походку, и хотя с годами свыкся с ней, порой у него мгновенно покрывались потом ладони, когда он замечал нездоровое любопытство в глазах незнакомых людей. Не такой, как мы, говорили их взгляды, другой. И, поскольку он в самом деле был другим из-за физических ограничений, связанных с его инвалидностью, и не мог этого отрицать, в присутствии посторонних он чувствовал это с особой остротой.
По нашим представлениям, люди должны ходить, говорить, видеть и слышать. Если они не могут делать это нормально, мы ставим на них клеймо, избегаем контакта, вынуждаем их отказаться от желания считать себя полноценными, хотя само по себе понятие полноценности никак не определено.
В ванной зажурчала вода, уходя в трубу, и он поглядел на дверь, подумав, не эта ли причина лежит в корне сложностей, которые возникают у них с женой. Ей хочется естественной вещи - нормы. А он давно уже уверился в том, что нормальность не обладает достаточно убедительной внутренней ценностью.
Оттолкнувшись от кресла, он поднялся на ноги и прислушался к ее движениям. Плеск воды говорил о том, что она только что встала. Сейчас она перешагнет через бортик ванны, протянет руку за полотенцем и обернет его вокруг тела. Он постучал в дверь и открыл ее.
Она вытирала запотевшее зеркало, ее волосы свисали на шею бесчисленными сосульками из-под тюрбана, который она соорудила из второго полотенца. Она стояла к нему спиной, и он увидел на ее плечах и позвоночнике мелкие бисеринки пота. Как на ногах, гладких и стройных, смягченных гелем, наполнившим ванную ароматом лилий.
Она взглянула на свое отражение и улыбнулась. На ее лице была написана нежность.
- По-видимому, между нами все кончено, окончательно и бесповоротно.
- Почему?
- Ты не пришел ко мне в ванную.
- Ты не позвала.
- Я посылала мысленные призывы весь обед. Неужели ты их не получил?
- Так это твоя нога толкала меня под столом? То-то я подумал, что на Томми не похоже.
Она засмеялась и отвинтила крышку лосьона. Он наблюдал, как она наносит его на лицо, разглаживает. Мышцы шевелились под круговыми движениями ее пальцев, и он ради тренировки мысленно называл их по-латыни: trapezius, levator scapulae, splenius cervicus. Это чтобы направлять мозг в нужном ему направлении. При виде Деборы, свежей и порозовевшей после ванны, у Сент-Джеймса пропала всякая охота выяснять с ней отношения.
- Прости, что привез эти бумаги на усыновление, - сказал он. - Мы ведь договорились, но я не сдержал слова. Надеялся обсудить с тобой эту проблему здесь, на природе. Отнеси это на счет мужского эгоизма и прости меня, если можешь.
- Прощен, - заявила она. - Только здесь нет проблемы.
Она завинтила крышечку лосьона и принялась растираться полотенцем с удвоенной энергией. Заметив это, он не сказал больше ни слова, пока она не надела халат. Откинувшись назад, она стала пальцами расчесывать спутанные волосы, вместо того чтобы взять щетку. Тогда он снова заговорил, осторожно выбирая слова:
- Это вопрос семантики. Как еще мы можем назвать то, что происходит между нами? Разногласия? Диспут? Эти слова мне не кажутся особенно точными.
- И бог знает, куда нас заведет процесс наклеивания научных этикеток.
- Это не так.
- Нет? - Она порылась в косметичке и извлекла из нее упаковку таблеток. Выдавила одну из пластика, подержала между большим и указательным пальцем и положила в рот. Затем повернула кран с такой решимостью и силой, что струя ударилась о дно раковины и разлетелась.
- Дебора.
Она молча запила пилюлю.
- Вот. Теперь можешь успокоиться. Я только что сняла проблему.
- Принимать пилюли или нет - твое решение, а не мое. Я не стоял у тебя над душой. Не заставлял тебя. Хотел лишь удостовериться, понимаешь ли ты мою озабоченность.
- Чем?
- Твоим здоровьем.
- Ты дал мне это понять еще два месяца назад. Так что я сделала все, как ты хотел, принимаю пилюли. Чтобы не забеременеть. Ты удовлетворен?
Ее кожа пошла пятнами - первый признак того, что она почувствовала себя загнанной в угол. Ее движения утратили уверенность. Он не хотел волновать ее, но выяснить все до конца было необходимо. Он понимал, что проявляет такое же упрямство, как она, но продолжал гнуть свое:
- Ты говоришь так, будто мы не хотим одного и того же.
- Разумеется, не хотим. И я не собираюсь делать вид, будто не понимаю этого. - Она прошла в спальню, остановилась возле электрического обогревателя и что-то долго налаживала. Сент-Джеймс прошел за ней и устроился в кресле.
- Это семья, - сказал он. - Дети. Двое. Возможно, трое. Разве это не цель? Разве не этого мы хотим?
- Наши дети, Саймон. Не те, которых нам пришлет социальная служба, а наши. Вот чего я хочу.
- Почему?
Она замерла, и он понял, что, не желая того, резанул ее по живому своим вопросом. В каждом споре он слишком рьяно продавливал свою точку зрения, вместо того чтобы задуматься над ее отчаянным стремлением родить ребенка, не важно, какой ценой.
- Почему? - снова спросил он, наклоняясь к ней, упершись локтями в колени. - Объясни мне, пожалуйста.
Она снова поглядела на обогреватель, взялась за одну из его ручек и яростно повернула ее.
- Опять этот покровительственный тон. Ты же знаешь, что я его не выношу.
- Нормальный тон.
- Нет, покровительственный. Ты все психологизируешь. Выворачиваешь наизнанку. Почему я не могу чувствовать то, что чувствую, и желать то, чего желаю, не проверяя себя под одним из твоих чертовых микроскопов?
- Дебора…
- Я хочу родить ребенка. Это что, преступление?
- Я этого никогда не говорил.
- Неужели меня можно считать одержимой?
- Нет. Конечно нет.
- Или жалкой и смешной только потому, что я хочу ребенка. Нашего с тобой ребенка? Потому что хочу, чтобы мы пустили корни? Потому что хочу знать, что мы его сделали - ты и я? Потому что хочу быть связанной с тобой? Или ты считаешь это мое желание преступным?
- Нет, не считаю.
- Я хочу стать настоящей матерью. Хочу испытать это.
- Это не должен быть акт эгоизма, - заявил он. - Ты ошибочно понимаешь роль родителей.
Она повернулась к нему, лицо ее пылало.
- Какую ужасную вещь ты сейчас произнес. И конечно же с удовольствием.
- О Господи, Дебора. - Он протянул к ней руку, но не смог преодолеть пропасть, разверзшуюся между ними - Я не хотел тебя обидеть.
- Ты делаешь это весьма изощренно.
- Извини.
- Да ладно. Теперь все сказано.
- Нет. Не все. - Он подыскивал слова с искренним отчаянием, шел по лезвию бритвы, стараясь не обидеть ее еще больше и самому все понять. - Мне кажется, быть родителем - это не только произвести на свет ребенка, это нечто большее. И родительское чувство можно испытать с любым ребенком - твоим собственным, тем, кого ты взял под свое крыло, или тем, которого усыновил. Вот это я и считаю родительской ролью, а не просто произвести на свет ребенка. Согласна?
Она не ответила. Но и не отвернулась. И он продолжал:
- Многие производят на свет детей, нисколько не задумываясь над тем, что такое родительский долг. Чтобы вырастить ребенка и провести его через трудный подростковый возраст, требуется особое умение. И мы должны к этому готовиться. Должны желать через это пройти. А не просто родить ребенка, потому что без этого ты кажешься себе несостоявшейся женщиной.
Ему не надо было говорить, что он сам испытал родительские чувства. Она хорошо это знала. Он старше ее на одиннадцать лет. Ему было восемнадцать, когда он взял на себя заботу о ней, и тому, какой она стала, она обязана ему. Он был для нее как бы вторым отцом. С одной стороны, это явилось благословением их брака, с другой - проклятьем.
Он надеялся сейчас на благословенную сторону их супружества, рассчитывая, что она пробьется через страх, или гнев, или еще какие-то чувства, которые мешают их взаимопониманию, и, помня их общее прошлое, поможет им найти путь в будущее.
- Дебора, - произнес он, - тебе не нужно ничего никому доказывать. И уж тем более мне. Оставь это, ради бога. Тебе от этого один вред.
- Ничего я не доказываю.
- Что же тогда?
- Просто… Я всегда представляла себе, как это будет. - Нижняя губа у нее задрожала. - Он будет расти во мне все эти месяцы. Я почувствую, как он брыкается, и положу твою руку себе на живот. Ты тоже почувствуешь. Мы будем придумывать имя, приготовим детскую. А когда начнутся роды, ты будешь со мной, в знак нашей вечной верности, потому что мы это сделали… вместе сделали это маленькое существо. Мне так этого хотелось.
- Но это лишь фикция, Дебора. Это не связь. Связывает сама жизнь. То, что между нами сейчас, и есть связь. Мы связаны навсегда. - Он снова протянул руку. Она взяла ее, но не двинулась с места. - Возвращайся ко мне, - сказал он. - Прибегай со своим рюкзаком и фотоаппаратами. Засыпь дом своими снимками. Включай громкую музыку. Бросай на пол одежду. Говори со мной, спорь, спрашивай обо всем. Будь живой до кончиков пальцев. Я хочу, чтобы ты вернулась.
У нее потекли слезы.
- Я забыла дорогу.
- Не верю. Все у тебя внутри. Но как - по какой причине - в тебе поселилась мысль о ребенке? Почему, Дебора?
Она покачала головой. Ее пальцы разжались и отпустили его руку. И он понял, что, несмотря на все его старания и доводы, есть что-то, чего его жена не может или не хочет ему сказать.
ДЕЛО ОЧЕВИДНОЕ
Глава 13
Построенный в лучших викторианских традициях, весь Коутс-Холл состоял исключительно из флюгеров, дымовых труб и фронтонов; в его эркерах и "фонарях" отражалось пепельное утреннее небо. Сложенные из песчаника стены покрылись от времени пятнами и лишайником; с крыши спускались серовато-зеленые полосы, напоминая своим рисунком вертикальный аллювиальный веер. Словно дом Эшеров особняк виднелся сквозь ветровое стекло автомобиля. Участок, непосредственно прилегавший к Холлу, зарос травой, и хотя от особняка открывался впечатляющий вид на запад и восток, лес и холмы, унылый зимний пейзаж в сочетании с общей запущенностью делали мысль о проживании здесь скорее непривлекательной, чем наоборот.