- Снимите аметист, который служит пробочкой… Там коробочка, а в ней - таблетки… Пусть мадам примет одну - одну только, не больше, это сильное средство…
Он смотрел, как молодая женщина оказывает помощь своей спутнице. Она была блондинкой, скромного вида, с серьезными, мягкими чертами лица; легкая улыбка оживляла их даже тогда, когда она и не думала улыбаться.
"Так вот она какая, Женевьева", - подумал он.
И повторил про себя с волнением:
"Женевьева, Женевьева…"
Госпожа Кессельбах тем временем постепенно приходила в себя. Вначале поглядела вокруг с удивлением, не в силах понять, что случилось. Потом, вспомнив недавнее происшествие, кивком головы поблагодарила своего избавителя.
С глубоким поклоном тот сказал:
- Позвольте представиться… Князь Сернин.
- Не знаю, как выразить вам мою признательность, мсье, - отозвалась госпожа Кессельбах.
- Лучший способ - не выражать ее вовсе, мадам. Благодарить надо случай, тот случай, который привел меня в это место. Смею ли предложить вам руку?
Несколько минут спустя госпожа Кессельбах позвонила в двери дома уединения и сказала князю:
- Прошу вас об еще одной услуге, мсье. Никому не говорите об этом нападении.
- Но это - единственный способ узнать…
- Чтобы все узнать, потребуется расследование, а это поднимет опять вокруг меня шумиху. Допросы, утомительные разговоры… А у меня на это больше нет сил…
Князь не стал настаивать. Откланявшись, он спросил:
- Вы позволите справиться о вашем самочувствии?
- Разумеется!
Она поцеловала Женевьеву и вошла в дом.
Тем временем начало смеркаться. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Не успели они, однако, пройти несколько шагов по тропинке к ее дому, как из темноты вынырнул силуэт; кто-то приближался к ним бегом.
- Бабушка! - воскликнула Женевьева.
Она бросилась в объятия пожилой женщины, которая покрыла ее лицо поцелуями.
- Милая, милая моя! Что случилось? Почему ты так запоздала сегодня, ты, всегда такая аккуратная!
Женевьева представила:
- Госпожа Эрнемон, моя бабушка. Князь Сернин…
Она рассказала о происшедшем. Госпожа Эрнемон неустанно повторяла:
- Дорогая моя, как ты, должно быть, испугалась!.. Никогда не забуду вашей помощи, мсье, клянусь… Как ты, наверно, испугалась, дорогое дитя!
- Не надо, бабушка, успокойся… Я ведь не пострадала…
- Да, но пережитый страх мог тебе повредить… Никогда не знаешь, какие могут быть последствия… Ох! Это ужасно!
Они прошли вдоль зеленой изгороди, из-за которой виднелись деревья небольшого сада, цветочные клумбы, лужок и белый дом. Позади дома, под сенью кустарников, образующих нечто вроде беседки, была видна другая ограда. Старшая дама пригласила князя войти и привела его в небольшой салон, который служил также местом, где родственники встречались с питомцами школы. Женевьева попросила у князя разрешения отлучиться на несколько минут, чтобы позаботиться о своих учениках; было уже время ужина.
Князь и госпожа Эрнемон остались одни.
Пожилая, седая женщина выглядела бледной и печальной. Она была чересчур, пожалуй, плотной, с несколько тяжеловесной походкой и, несмотря на манеры и платье настоящей дамы, в ней было заметно нечто простонародное. Зато в ее глазах светилась бесконечная доброта. Сернин подошел к ней, взял в руки ее голову и расцеловал в обе щеки.
- Ну как, старушка, живешь? - спросил он.
Она посмотрела на него в ошеломлении, раскрыв рот и вытаращив глаза.
Князь снова расцеловал ее, смеясь.
Она пролепетала:
- Ты! Это ты! Ах! Иисус-Мария!.. Не может быть! Иисус-Мария!
- Милая моя Виктуар!
- Не называй меня так, - проговорила она, вздрогнув. - Виктуар умерла… Твоей старой кормилицы больше нет на свете. Я всецело принадлежу Женевьеве.
И добавила еще тише:
- Ах, Иисус-Мария!.. Я не раз читала твое имя в газетах… Значит, это правда, ты опять взялся за старое?
- Как видишь.
- Но ты ведь поклялся мне, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным человеком…
- Я пытался. Вот уже четыре года пытаюсь. Ты ведь не скажешь, что на протяжении этих четырех лет я давал повод обо мне заговорить?
- Так что же?
- Так вот, эта жизнь мне наскучила.
Она вздохнула:
- Ты все тот же… Ничуть не изменился… Все, действительно, кончено, ты никогда не переменишься… Значит, ты замешан в деле Кессельбах!
- Еще бы! Иначе для чего постарался бы устроить в шесть часов вечера нападение на госпожу Кессельбах, получив возможность в шесть часов пять минут вырвать ее из лап моих же людей? Спасенная мною, она будет обязана меня принять. Теперь у меня доступ в самое сердце цитадели; теперь, оберегая вдову, я могу наблюдать за окрестностью. Ах, что тут скажешь; жизнь, которую я веду, не позволяет бездельничать. Я должен устраивать блистательные сюрпризы, добиваться внезапных и громогласных побед.
Она наблюдала за ним в смятении. И наконец пробормотала:
- Понимаю… Понимаю… Все - обман… Но тогда… Женевьева…
- О! Одним камнем я попаду в две цели. Это чудесное спасение я подстроил не для себя одного. Подумай только, сколько времени мне понадобилось бы, сколько усилий, может быть - бесполезных, ушло бы на то, чтобы завоевать доверие этого ребенка! Кем я был для нее? Незнакомец… Чужой… Теперь я - спаситель! Еще час - и стану другом.
Ее проняла дрожь.
- Стало быть… Женевьеву ты вовсе не спас… Стало быть, ты хочешь, чтобы мы были втянуты в твои темные дела!
И, схватив его плечи, воскликнула во внезапном приступе возмущения:
- Так вот, этого не будет! Слышишь? Ты привел однажды ко мне эту девушку и сказал: "Вот она, доверяю ее тебе… Ее родители умерли… Она остается под твоей защитой… И я сумею постоять за нее!
Госпожа Эрнемон казалась готовой ко всему.
Спокойно, не торопясь, князь Сернин снял со своих плеч обе ее руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло, склонился над нею и твердо сказал:
- Тихо!
Она расплакалась, и сложила перед ним с мольбою руки:
- Прошу тебя, оставь нас в покое! Мы были так счастливы! Я думала уже, что ты о нас забыл, благословляла каждый день, который миновал. Ну да… Я, конечно, тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я просто не знаю, что могла бы сделать ради этой крошки. Она заняла твое место в моем сердце.
- Это я уже заметил, - отозвался он со смехом. - Ты с удовольствием послала бы меня ко всем чертям. Ну, ну, довольно глупостей. Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.
- Тебе - поговорить с нею?!
- А что? Это преступление?
- Что ты можешь ей сказать?
- Сообщить ей тайну… Очень важную… Волнующую тайну…
Старая дама забеспокоилась всерьез.
- Это, наверно, заставит ее страдать? Ох! Я всего боюсь… Боюсь за нее…
- Она идет, - сказал он.
- Нет, не сейчас!
- Да, да, все будет в порядке… Утри глаза и будь благоразумной…
- Послушай же, - сказала она с живостью, - послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, какие секреты открыть этой девчушке, которую совсем не знаешь… Зато я знаю ее хорошо и хочу тебя заверить: Женевьева обладает мужественным, твердым характером, но чрезвычайно чувствительна. Выбирай слова с осторожностью. Ты можешь оскорбить ее в лучших чувствах… О которых даже не подозреваешь.
- Но почему же, о Господи?!
- Потому что она из иной породы, чем ты, из иного мира… Я имею в виду - в моральном смысле. Есть вещи, которые тебе теперь не понять. Между вами обоими - непреодолимое препятствие. Совесть Женевьевы выше и чище… А ты…
- А я?
- Ты нечестный человек.
III
Женевьева вошла в комнату оживленная, очаровательная.
- Мои малышки все уже в спальне, на десять минут я свободна… Скажи-ка, бабушка, в чем дело? Почему у тебя такое странное лицо? Все еще из-за этой истории?
- Нет, мадемуазель, - сказал Сернин, - мне посчастливилось успокоить вашу бабушку. Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, и это предмет, которого, по-моему, ваша бабушка не может касаться без волнения.
- О моем детстве? - спросила девушка, краснея. - О, бабушка!
- Не надо ее за это ругать, мадемуазель, к такому разговору нас привела чистая случайность. Так уж получилось, что мне приходилось бывать в том маленьком селении, в котором вы росли…
- В Аспремоне?
- В Аспремоне, неподалеку от Ниццы. Вы жили там в новом, белом доме…
- Да, - сказала она, - совсем белом, с синей каймой вокруг окон. Я была еще совсем юной, так как оставила Аспремон в семилетнем возрасте; но помню все, что тогда было, во всех подробностях. Сияние солнца на белом фасаде дома, тень эвкалипта в углу сада…
- В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями - стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…
- Правда, правда, - сказала она, до глубины души взволнованная, - а я, я играла рядом…
- И там, - добавил он, - я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ - более счастливый, веселый.
- Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.
- Маленький платок с розовой вышивкой.
- Вот как! - сказала она, охваченная удивлением, - вы знаете…
- Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.
Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более - для себя самой:
- Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще - звучание вашего голоса…
На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:
- Вы ее знали?
- У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…
- Все было кончено, не так ли? - сказала Женевьева. - Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…
- Мужчина? - уточнил князь.
- Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом - увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…
Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.
- А затем? - спросил он. - Куда он вас отвез?
- Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.
- Они тоже умерли, эти люди?
- Да, - сказала она. - Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.
- Сколько вам тогда было лет?
- Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.
- Значит, вы могли бы узнать этого человека?
- Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.
- А потом?
- Потом, как и в первый раз - забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната - та самая, которую я занимаю наверху.
Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:
- Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.
Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.
Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.
- И с тех пор - спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?
- Ничего.
- Но были бы рады его повидать?
- Да, очень.
- Так вот, мадемуазель…
Женевьева вздрогнула.
- Вы что-то знаете… Может быть - самую правду…
Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.
Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:
- Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…
- Воспоминание? Какое же?
- Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.
- Ах! - разочарованно воскликнула она. - Значит, мне показалось… Что вы знали…
Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:
- Совершенно в этом уверен.
Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон:
- Доброй ночи, бабушка! Мои малышки должны быть уже в постельках, но ни одна не уснет, прежде чем я ее поцелую.
И протянула руку князю:
- Еще раз спасибо…
- Вы уходите? - с живостью спросил он.
- Простите меня… Бабушка проводит вас…
Он склонился перед нею и поцеловал ей руку. Открывая дверь, она обернулась и улыбнулась.
Затем исчезла.
- Итак, - сказала пожилая дама, - ты не решился заговорить?
- Нет…
- И эта тайна…
- Позднее… Сегодня… Как ни странно… Я не смог.
- Было так трудно? Разве она не почувствовала сама, что ты и был тем неизвестным, который два раза уносил ее на новое место?.. Достаточно было слова…
- В другой раз… позднее… - сказал он, обретая опять уверенность. - Ты должна понять. Это дитя едва со мной знакомо. Я должен сперва заслужить право на ее доброе отношение, на ее любовь… Когда мне удастся обеспечить ей существование, которого она заслуживает, поистине чудесное, как в сказке, - тогда я и заговорю…
Старая дама покачала головой.
- Боюсь, что ты ошибаешься. Женевьеве вовсе не нужна сказочная жизнь… У нее весьма скромные запросы.
- У нее запросы, свойственные всем женщинам; богатство, роскошь, широкие возможности доставляют им радости, от которых не отказывалась еще ни одна.
- Женевьева не из таких. И ты лучше бы поступил, если…
- Ну что ж, посмотрим. Покамест же не мешай мне. И будь спокойна. Я совсем не намерен, как ты выражаешься, втягивать Женевьеву в мои темные дела. Она едва будет видеть меня… Только вот, надо было установить контакт… И это сделано… Прощай.
Сернин оставил школу и направился к своему лимузину.
Он чувствовал себя счастливым.
"Она очаровательна, - думал он. - И такая добрая, такая серьезная! И - глаза ее матери, те глаза, которые трогали меня до слез… Боже мой, как все это теперь далеко! Какое чудесное воспоминание, печальное, но прекрасное!"
И сказал себе громко:
- Решено: займусь я ее счастьем. И сейчас же! Нынче же вечером. С сегодняшнего же вечера у нее будет жених. Разве это не самое первое условие для счастья девушки?
IV
На шоссе он увидел свой автомобиль.
- Домой, - сказал он Октаву.
Приехав, князь потребовал, чтобы его соединили с Нейли, отдал по телефону распоряжения тому из друзей, которого называл доктором, и переоделся.
Он поужинал в клубе на улице Камбон, провел час в опере и снова сел в машину.
- В Нейли, Октав. Заедем за доктором. Который час?
- Десять тридцать.
- Тьфу ты! Гони!
Десять минут спустя автомобиль остановился в конце бульвара Инкермана, перед одиноко стоявшей виллой. По гудку шофера доктор спустился к ним. Князь спросил:
- Наш субъект готов?
- Упакован, перевязан, запечатан.
- В хорошем состоянии, надеюсь?
- В отличном. Если все пройдет, как вы сказали мне по телефону, полиция не учует ничего.
- Это ее прямой долг. Давайте наш груз!
Они перенесли в автомобиль нечто вроде удлиненного мешка, отдаленно напоминавшего человека и довольно тяжелого… Князь приказал:
- В Версаль, Октав, на улицу Вилэн, к отелю Двух Императоров.
- Отель из самых подозрительных, - заметил доктор. - Он мне знаком.
- Кому говоришь? И дело не будет легким, по крайней мере для меня… Но, черт возьми, я не отдал бы своего места за целое состояние. Кто посмеет сказать, что жизнь - штука скучная?
Отель Двух Императоров… Грязная аллея… Две ступеньки вниз, по которым входишь в кулуар, освещенный скудным светом лампочки. Сернин постучал кулаком в дверь. Появился слуга; это был Филипп, тот самый, которому он еще утром отдавал распоряжения насчет Жерара Бопре.
- Парень по-прежнему у себя?
- Да.
- Веревка?
- На ней уже завязан узел.
- А телеграмма, на которую он надеялся?
- Вот она, я ее перехватил.
Сернин схватил голубой листок и прочитал его.
- Черт возьми, - заметил он с удовлетворением, - мы поспели вовремя. Его извещают, что завтра прибудет перевод на тысячу франков. Сама судьба способствует мне. Четверть часа спустя бедняга устремится в вечность. Проводи меня, Филипп; доктор, оставайся здесь.
Слуга взял свечу. Они поднялись на четвертый этаж и на цыпочках прошли по низкому, дурно пахнущему коридору, с мансардами по обеим сторонам, ведущему к деревянной лестнице, на ступенях которой догнивали остатки того, что было когда-то ковром.
- Никто меня здесь не услышит? - спросил князь.
- Никто. Обе комнаты изолированы. Только не ошибитесь: он находится в левой.
- Хорошо. А теперь возвращайся вниз. В полночь доктор, Октав и ты должны принести наш сегодняшний груз на это место и ждать.
Деревянная лестница состояла из десяти ступенек, которые Сернин преодолел с величайшей осторожностью. Наверху - стена, в ней - две двери… Ему потребовалось пять долгих минут, чтобы открыть ту, что справа, без того, чтобы тишина была нарушена малейшим скрипом.