Мисс Уоллес кивнула и исчезла, бесшумно просеменив по серому ковру в своих как нельзя лучше подходящих для этого туфлях на мягкой каучуковой подошве. Впервые за день оставшись наедине с главным редактором. Родни соскользнул с подоконника, в то время как Лаксфорд взял в руку нож для разрезания бумаг и приступил к правой стопке. Родни никогда не мог понять, почему Лаксфорд предпочитал вскрывать личные письма сам. Принимая во внимание политическую направленность газеты - настолько левее от центра, насколько это возможно, чтобы не называться "красной", "комми", "пинко" или какими-нибудь другими, далеко не лестными прозвищами - письмо с пометкой "лично" вполне могло бы оказаться бомбой. И гораздо разумнее было бы рисковать пальцами, ладонями или даже глазами мисс Уоллес, чем допустить, чтобы главный редактор газеты стал потенциальной мишенью для какого-нибудь психа. У Лаксфорда, конечно, на этот счет другое мнение. Не то, чтобы его волновала возможная опасность для мисс Уоллес, скорее всего он бы заявил, что в обязанности главного редактора входит проверка реакции читателей на его газету. "Сорс", - провозгласил бы он, - не собирается добиваться вожделенной победы в войне за тиражи в ситуации, когда ее главный редактор руководит своими войсками, находясь в тылу, а не на передовой. Ни один стоящий редактор не теряет контакта с читателями".
Родни наблюдал, как Лаксфорд внимательно изучает первое письмо. Он хмыкнул, смял его в комок и швырнул в мусорную корзину. Затем вскрыл конверт со вторым письмом и пробежал его глазами. Усмехнувшись, он отправил его вслед за первым. Лишь прочтя третье, четвертое и пятое письма и приступив к шестому, он нарочито рассеянным, по мнению Родни, тоном спросил:
- Да, Род. Тебя что-то беспокоит?
Да, Родни кое-что беспокоит, а именно - тот пост, который занимает сейчас Лаксфорд, "властитель первый среди равных", "мастер", "старший префект", "многоуважаемый" главный редактор "Сорс". Полгода назад Родни затерли, оттолкнули от повышения в должности, которого он, черт возьми, вполне заслуживал, и утвердили Лаксфорда. А председатель с бесстыжей рожей сказал своим хорошо поставленным голосом, что ему "не достает необходимого чутья, чтобы провести в "Сорс" кардинальные изменения".
- Чутья какого рода? - вежливо осведомился Родни, когда председатель совета акционеров бросил ему эту новость.
- Чутья убийцы, - ответил тот. - У Лаксфорда этого предостаточно. Только вспомните, что он сделал с "Глоуб".
С "Глоуб" он сделал следующее: взял этот чахнущий бульварный листок, занятый главным образом сплетнями о кинозвездах и елейными рассказами о королевской семье, и превратил его в самую читаемую в стране газету. Но добился он этого не за счет повышения ее профессионального уровня - для этого он был слишком созвучен влияниям времени. Просто Лаксфорд решил аппелировать к самым низменным инстинктам читателей. Он предложил им ежедневное блюдо из скандалов, интимных похождений политиков, примеров лицемерия и ханжества среди служителей англиканской церкви и рассказов о показном и в высшей степени случайном благородстве обычного человека. В результате читатели Лаксфорда рыдали от восторга, и каждое утро миллионы людей швыряли свои тридцать пять пенсов. Как будто бы редактор "Сорс" в одиночку - а не весь штат редакции, и не Родни в том числе, у которого ровно столько же мозгов и на пять лет больше опыта - держал в своих руках ключи к их симпатиям. И в то время, как эта крыса купалась в славе своего все возрастающего успеха, остальные лондонские таблоиды - малоформатные газеты, лезли из кожи вон, чтобы не отстать. Все они вместе показывали правительству нос и говорили "поцелуй меня в задницу" каждый раз, когда оно грозило установить над ними элементарный контроль. Но глас народа немного значил в Вестминстере. Во всяком случае, когда пресса вздрючивала премьер-министра, каждый раз один из его соратников по партии высказывался в его защиту, демонстрируя тем самым изначально лицемерную сущность консервативной партии.
Нельзя сказать, что Родни Армстронгу было тягостно видеть, как идет ко дну корабль государственной машины тори. Он всегда, со дня получения своего первого избирательного бюллетеня, голосовал за лейбористов или, на худой конец, за либеральных демократов. И думать, что создавшийся в данный момент климат политической напряженности пойдет на пользу лейбористам, было для него крайне приятно. Так что при других обстоятельствах Родни бы только радовался ежедневным спектаклям - пресс-конференциям, оскорбительным телефонным звонкам, требованиям чрезвычайных выборов и зловещим предсказаниям результатов грядущих через несколько недель местных выборов. Но в данных обстоятельствах, когда Лаксфорд оказался у руля, где, возможно, пробудет неопределенно долго, преграждая тем самым путь наверх ему самому. Родни выходил из себя. Он говорил себе, что причиной его раздражения является тот факт, что как журналист он превосходит Лаксфорда. Но на самом деле он просто завидовал.
Родни работал в "Сорс" с шестнадцати лет, прошел путь от мальчика на побегушках до заместителя главного редактора - второго лица в газете и, заметьте, только благодаря своей силе воли, целеустремленности и таланту. Он должен был получить руководство газетой, и все это знали. Включая и самого Лаксфорда. Вот поэтому главный редактор сейчас так внимательно смотрит на него, со своей лисьей хитростью старается прочесть его мысли и ждет, что он ему ответит. "Вам не достает чутья убийцы", - сказали ему однажды. Что ж, хорошо, очень скоро все увидят правду.
- Тебя что-то беспокоит, Родни? - повторил Лаксфорд прежде, чем снова углубиться в свою корреспонденцию.
"Твоя должность", - снова подумал Родни. Но сказал другое:
- Эта история с мальчишкой-проституткой. Я думаю, уже время притормозить.
- Почему?
- Дело устаревает. Мы разрабатываем эту историю с пятницы. Вчера и сегодня не было ничего, кроме пережевывания воскресных и понедельничных сообщений. Я знаю, что Митч Корсико напал на след чего-то нового, но пока он это не раздобыл, я считаю, мы должны сделать перерыв.
Лаксфорд отложил в сторону письмо номер шесть и потеребил свои сверхдлинные - его фирменный знак - бакенбарды; это, как знал Родни, должно было означать, что "главный редактор обдумывает мнение подчиненного". Затем он взял конверт номер семь и вставил нож для разрезания бумаг под его отворот. Отвечая Родни, он как бы замер в этой позе.
- Правительство само поставило себя в это положение. Премьер-министр заявил о своей приверженности основополагающим британским ценностям, не так ли? И всего два года назад, так? Мы всего лишь выясняем, что же, по всей видимости, означает для тори приверженность основополагающим британским ценностям. Матушка-зеленщица со своим благоверным, а так же их дядюшка-сапожник и дед-пенсионер, все они думали, что это означает приверженность порядочности, "Боже, храни королеву" в кинотеатрах после сеанса. Но наш член парламента от тори, кажется, думает по-другому.
- Верно, - кивнул Родни. - Но хотим ли мы выглядеть так, будто пытаемся свалить правительство с помощью бесконечных разоблачительных статей о том, что делает один слабоумный член парламента с собственным пенисом в свободное от работы время? У нас, черт побери, есть и еще кое-что в запасе, чтобы использовать против тори. Так почему мы не…
- В последнюю минуту решил вспомнить о понятиях морали и этики? - иронически поднял бровь Лаксфорд и, вернувшись к своему письму, разрезал конверт и вынул из него сложенный вдвое листок. - Не ожидал от тебя такого, Род.
Родни почувствовал, как его бросило в жар.
- Я только хочу сказать, что если мы собираемся использовать тяжелую артиллерию против правительства, то, может, было бы неплохо сначала подыскать цели более значительные, чем трахание на стороне членов парламента. Газеты уже не первый год занимаются этой темой, и что это нам дало? Эти болваны по-прежнему у власти.
- Осмелюсь заметить, наши читатели ценят, что мы идем навстречу их интересам. Какие, ты говоришь, были у нас последние тиражи? - Это был обычный тактический ход Лаксфорда. Он никогда не задавал подобные вопросы, если не знал на них ответа. И как бы подчеркивая сказанное, он опять переключил внимание на зажатое в руке письмо.
- Я не говорю, что мы должны смотреть сквозь пальцы на происходящее вокруг внебрачное трахание. Я понимаю, это наш хлеб насущный. Но если мы просто раскрутим эту историю, как будто это правительство… - Родни понял, что Лаксфорд его вовсе не слушает, а вместо этого, нахмурившись, смотрит на письмо в руке. Он снова потрепал себя за бакенбарды, но на этот раз как сам жест, так и сопровождающая его задумчивость не были наигранными. Родни был в этом уверен. В его душе встрепенулась надежда. Предусмотрительно не дав ей проявиться в голосе, он произнес:
- Что-нибудь случилось, Дэн?
Пальцы, державшие письмо, скомкали его в кулаке.
- Чушь, - ответил Лаксфорд.
Он выбросил письмо в мусор вместе с другими, затем потянулся за следующим и разрезал конверт.
- Что за бред собачий! - воскликнул он. - Глас безмозглой толпы! - Он прочел следующее письмо и после этого сказал Родни: - Вот в чем мы различны. Ты, Род, по-видимому, считаешь, что наши читатели поддаются воспитанию. В то время как я вижу их такими, какие они есть. Наш народ - великий грязнуля и великий невежда. Ему нужно совать в рот его мнение чайной ложечкой, как теплую овсянку, - Лаксфорд оттолкнул свое кресло от стола для совещаний. - Есть еще что-нибудь на сегодня? Потому что, если нет, мне еще нужно сделать дюжину телефонных звонков и торопиться домой, к семье.
"Есть, разумеется - твой пост, - опять подумал Родни, - который по праву должен был достаться мне за двадцать два года преданного служения этой несчастной газетенке". Но произнес он совсем другое:
- Нет, Дэн, больше ничего. Пока ничего.
Он швырнул обертку от своего батончика в мусорную корзинку с выброшенными редакторскими письмами и направился к двери.
- Род, - окликнул его Лаксфорд, когда он уже распахнул дверь. И когда Родни обернулся, сказал: - У тебя шоколад на подбородке.
Когда Родни уходил, Лаксфорд улыбался.
* * *
Но улыбка мгновенно исчезла, как только дверь за ним закрылась. Дэнис Лаксфорд повернулся в своем вращающемся кресле к мусорной корзинке. Он вытащил из нее письмо, разгладил его на поверхности стола и прочел еще раз. Оно состояло из единственного предложения, которое не имело никакого отношения к мальчику-на-час, автомобилям и члену парламента Синклеру Ларсни.
Лаксфорд,
напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка, и Шарлотта будет освобождена.
Лаксфорд смотрел на записку, чувствуя, как в такт ударам сердца пульсирует свет в глазах и закладывает уши. Он лихорадочно оценивал десяток возможных версий, но все они были настолько маловероятны, что единственный вывод, к которому он пришел, был очень прост: письмо не что иное, как блеф. Тем не менее он из предосторожности рассортировал остальное содержимое корзинки так, чтобы не нарушить очередность, в которой он выбрасывал дневную почту. Вынув конверт, в котором пришла записка, он внимательно изучил его: часть почтового штемпеля в виде неполной, в три четверти окружности рядом с маркой для местных писем. Оттиск был блеклым, но достаточно разборчивым, чтобы Лаксфорд смог разглядеть, что письмо было опущено в Лондоне.
Лаксфорд откинулся на спинку кресла. Он снова перечитал первые восемь слов: "напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка". "Шарлотта", - подумал он.
В течение последних десяти лет он разрешал себе вспоминать о Шарлотте не чаще раза в месяц. Но и эти минутные признания своего отцовства он хранил втайне от всех, включая и мать Шарлотты. Все остальное время он заставлял свою память как бы не замечать существования девочки. Никогда, ни одной живой душе он не говорил о ней. Иногда ему вообще удавалось забыть, что он отец двоих, а не одного ребенка.
Взяв со стола письмо и конверт, он подошел с ними к окну и посмотрел вниз, на Фаррингтон-стрит, откуда доносился приглушенный шум транспорта.
Он понимал, что кто-то очень близко от него, где-нибудь на Флит-стрит или на Уэппинг, а может быть, подальше - в этой взмывшей ввысь стеклянной башне на Собачьем острове - ждет, когда он сделает неверный шаг. Кто-то там - весьма сведущий в том, как история, совершенно не относящаяся к текущим событиям, раскручивается в прессе, возбуждая жадный интерес у публики к скандальному грехопадению - предвкушает, как он в ответ на это письмо по оплошности выдаст себя и тем самым раскроет связь между ним самим и матерью Шарлотты. Как только он это сделает, пресса не упустит свой шанс. Одна из газет опубликует разоблачительную статью. К ней присоединятся другие. А оба они - и он сам, и мать Шарлотты - будут расплачиваться за совершенные когда-то ошибки. Ее в наказание пригвоздят к позорному столбу, за этим последует незамедлительное отстранение от политической власти. Его потери будут более личного плана.
С горькой самоиронией он отметил, что его бьют его же оружием. Если бы правительству не грозил еще больший урон в случае раскрытия правды о Шарлотте, Лаксфорд был бы готов предположить, что письмо отправлено с Даунинг-стрит, десять, - побудь, мол, хоть раз в нашей шкуре. Но правительство было не в меньшей степени заинтересовано в сохранении тайны об отцовстве Шарлотты, чем сам Лаксфорд. А если правительство не причастно к этому письму с его невнятно выраженной угрозой, тогда стоит подумать, кто еще из его врагов мог это сделать.
Их было множество. Среди самых разных слоев общества. Алчущие, нетерпеливые, они только того и ждут, что он выдаст себя.
Дэнис Лаксфорд слишком долго играл в журналистские игры и слишком хорошо знал их специфику, чтобы допустить неверный шаг. Если бы он не владел в совершенстве методами, которые используют журналисты, чтобы докопаться до интересующей их информации, он вряд ли сумел бы остановить неуклонное падение тиража "Сорс". Поэтому он решил выкинуть это письмо и забыть о нем, и пусть его недруги катятся ко всем чертям. А если он получит еще одно такое письмо, то выбросит и его точно так же.
Он снова скомкал письмо и отвернулся от окна, намереваясь швырнуть его в корзинку, как и все прочие. Но в этот момент взгляд его упал на стопку писем, уже распечатанных его секретаршей. Мелькнула мысль о возможном существовании еще одного письма, на этот раз умышленно не помеченного словом "лично", чтобы его мог вскрыть любой. Оно также могло быть направлено Митчелу Корсико или кому-то еще из репортеров с острым нюхом на моральное разложение. И уж это письмо не будет таким неясным. В нем все мысли будут изложены четче и откровеннее. Там будут названы имена, приведены даты и названия мест, и то, что началось как блеф из нескольких слов, превратится в полнозвучный вопль "Ату его!" и общенародное движение правдоискателей.
Он может это предотвратить. Для этого нужно всего лишь позвонить по телефону и получить ответ на единственно возможный в данном случае вопрос: "Ив, ты кому-нибудь говорила? Кому-нибудь? Когда-нибудь? За последние десять лет - о нас? Ты говорила о нас?"
И если - нет, это письмо не что иное, как попытка вывести его из равновесия, и, стало быть, этому не следует придавать большого значения. Если же говорила, ей необходимо знать, что им обоим предстоит выдержать серьезную осаду.
Глава 2
Проведя со своими зрителями необходимую подготовку, Дебора Джеймс разложила на одном из рабочих столов в лаборатории мужа три большие черно-белые фотографии. Поправив лампы дневного света, она отступила на шаг назад, ожидая оценок мужа и его коллеги по работе, леди Хелен Клайд. Вот уже четыре месяца Дебора занималась этой новой серией фотографий и была вполне довольна результатами. В то же время она все сильнее ощущала в себе потребность вносить больший финансовый вклад в их семейный бюджет. Причем ей хотелось, чтобы этот вклад был регулярным, а не ограничивался случайными гонорарами за разовые издания, которые до сих пор ей удавалось заполучить, обивая пороги рекламных агентств, комитетов поддержки молодых дарований, издательств и редакций журналов. Деборе уже начинаю казаться, что эти последние несколько лет после окончания учебы она только и делает, что таскает свою папку с фотографиями из одного конца Лондона в другой, в то время как ей хотелось бы добиться успеха, занимаясь фотографией как искусством. Ведь у других, от Штиглитца до Мэплторпа, это получалось. Так почему она так не может?
Прижав ладонь к ладони, Дебора ждала, что скажет ей муж или Хелен Клайд. Весь день они занимались анализом показаний Саймона в суде, которые он дал две недели назад по водно-гелиевым взрывчатым веществам, а после этого намеревались перейти к изучению следов инструментов на металлической кромке круглой дверной ручки с целью обосновать версию защиты на предстоящем процессе по делу об убийстве. Проработав в поте лица с девяти утра до половины десятого вечера лишь с короткими перерывами на ленч и обед, сейчас они, казалось, были не прочь прерваться, во всяком случае по виду Хелен это можно было предположить.
Саймон склонился над портретом бритоголового из Национального фронта. Хелен изучала девочку из Вест-Индии - огромный Юнион Джек развевался в ее руках. И бритоголовый, и девочка располагались на фоне больших треугольников крашеного холста, который соорудила Дебора.
Видя, что и Саймон, и Хелен молчат, она сказала:
- Понимаете, я хочу, чтобы фотографии отражали сущность персонажа. Я не хочу, как раньше, объективизировать предмет. Фон тоже очень важен - это тот холст, над которым я работала в саду в феврале, - помнишь, Саймон? Но эта сущность персонажа проявляется особым образом при портретной съемке. Объект не может спрятаться. Он или она не может исказить свое "я", потому что затвор фотокамеры для получения нужной мне экспозиции срабатывает слишком медленно, и объект не в состоянии притворяться столь долгое время. Вот. А вы что думаете?
Она убеждала себя, что ей не важно, что они думают. Благодаря этому новому подходу она кое-чего достигла и намерена продолжать свои поиски. Но будь у нее чье-то беспристрастное суждение, что ее работы действительно хороши, это очень помогло бы. Даже если этот кто-то ее собственный муж, от которого меньше всего можно ожидать, что он будет искать недостатки в результатах ее усилий.
Саймон отошел от бритоголового и направился к третьему портрету - растафариец в роскошной, расшитой бисером шали поверх сплошь драной футболки.
- Где ты их выискала, Дебора? - спросил он.
- В Ковент-гарденс, у театрального музея. Знаешь, я бы еще хотела поснимать бездомных у церкви святого Ботолфа, - сказала Дебора, глядя, как Хелен перешла к другому снимку. От нетерпения ей хотелось грызть ногти, но она сдерживала себя.
Наконец Хелен подняла голову:
- По-моему, замечательно.