– Много, много, дедушка! Хоронятся там… и в землянках, и в срубах деревянных. Апосля, значит, как это царский чиновник Павел Иваныч нагрянул на них, еще пуще стали хорониться.
Второй день мы находились в дремучем бору.
Вернее, вторые сутки.
Во многих местах по розыскам довелось мне быть с моим другом, но до лесу мы еще не доходили.
Честное слово, у меня мелькала тревожная мысль: уж не сошел ли с ума Путилин?
Тревожное чувство все росло, усиливалось.
– Иван Дмитриевич! – робко обратился я к нему на вторые сутки нашего пребывания в лесу.
– Что, доктор? – спокойно спросил он, продолжая невозмутимо шагать все вперед и вперед.
– Скажи, пожалуйста, как ты себя чувствуешь?
– Если хочешь, послушай мой пульс. Я чувствую себя превосходно.
– Серьезно?
– Как нельзя более. А ты полагаешь, что я рехнулся?
Что мне оставалось делать? Только одно: покориться и плыть по течению.
Мы обратились в настоящих пустынножителей, обитателей лесных дебрей и, если не питались акридами и диким медом, то только потому, что еще оставался запас незатейливого провианта, захваченного нами в селе.
– Помилуй Бог, доктор, могли ли мы какую-нибудь неделю тому назад предположить, что нас судьба забросит в поволжский дремучий бор? – весело спрашивал меня Путилин.
– Да, признаюсь, – кряхтел я.
Я поражался неиссякаемой бодрости духа Путилина.
"Что за стальная сила воли!" – восторгался я мысленно им.
– Не напоминает ли тебе, доктор, наше странствование увлекательных похождений героев Майн Рида в девственных лесах Америки? А?
– Есть тот грех. Хотя…
– Что хотя?
– Хотя довольно любопытно видеть действительного статского советника, господина начальника Петербургской сыскной полиции в роли какого-то команча – Орлиного Глаза, и доктора медицины – в качестве его оруженосца.
Путилин громко смеялся.
– Ей-богу, доктор, меня на старости лет это приводит в восхищение: ты посмотри, какая благодать разлита вокруг нас!
В заповедном поволжском бору было действительно величественно-прекрасно.
Лучи солнца, прорвавшись сквозь могучую зелень леса, заливали столетние дубы, сосны, ели своим ярким золотистым светом.
Как чудесно пахло могучим бором!
Этот воздух, напоенный бальзамическим ароматом сосен, ягод, грибов, мха, папоротника, так и вливался в грудь широкой волной.
– Вот ты мне рекомендовал, доктор, нервы укрепить, отдохнуть. Да разве это не отдых?
– Ну, положим, хорошее ли укрепление нервов, когда каждую секунду ожидай какого-нибудь сюрприза то в лице Михаила Ивановича Топтыгина, то в образе лесных разбойников?
– Э, полно, не трусь, доктор. Во-первых, медведь не тронет, а во-вторых, у нас с тобой три револьвера. Стрелять мы с тобой оба умеем. Что касается "разбойничков" – так они повывелись.
– Могу я задать тебе несколько вопросов, Иван Дмитриевич?
– Сколько угодно.
– Чего ты добиваешься?
– Отыскать сына рыбинского миллионера.
– Здесь? В лесу?
– Вот именно: здесь, в лесу.
– Но почему, на каком основании?
– Видишь ли, человек он "созерцательный", один из тех своеобразных мистиков, которых то и дело выдвигает наш великий черноземный народ. Его куда-то все тянет с победной силой. Ему тесно, противно среди обыденных людей, с их будничными, пошло прозаическими интересами, помыслами. Такие люди обязательно создают себе особый духовный мир.
– Маньяки…
– Возможно. У всякого человека есть своя точка. Молодой Арефьев (такова была фамилия рыбинского богатея) свихнулся еще на почве религиозного фанатизма.
– Но почему ты полагаешь, что он попал именно сюда, в этот лес?
Путилин усмехнулся.
– Потому что высадиться с парохода он мог только на пристани этого села. Об этом я осведомился у капитана. В селе ему делать нечего.
– Почему?
– Да потому, что это село – загульное, хмельное, как все крупные поволжские села. А загула и хмеля он органически не переваривает.
Все с большим и большим удивлением глядел я на моего друга.
Он говорил обо всем этом с такой уверенностью, словно все ему было безусловно известно.
– Ты помнишь, доктор, текст записки исчезнувшего сына миллионера, которую он оставил отцу и которую я прочел вслух в каюте?
– Помню.
– Так изволишь ли видеть. В ней, читая, я пропустил четыре слова. Только четыре слова. Пропустил я их умышленно вот почему: во-первых, я не хотел наносить лишний удар несчастному отцу, с которым того и гляди мог сделаться удар, а во-вторых, в ту секунду и для меня самого смысл этих четырех слов был темен, неясен…
– А теперь?
– Пораздумав, я вывел "кривую". Ошибся я или нет, покажет будущее.
– Ты мне не скажешь, что это за слова?
– Зачем? Если мы потерпим поражение – этим делу не поможешь; если мы победим – тебе все будет ясно и понятно потом.
Ночевали мы под развесистыми елями. Под голову – кулак, под спину – древесные сучья. Это действительно пахло Купером и Майн-Ридом! Я замечал, с каким мучительным напряжением всматривался Путилин в окружавший нас лес, в дороги, тропинки, в стволы деревьев. Словно он увидеть хотел что-то незримое.
– Гм… странно… вторые сутки на исходе… Или мы заблудились, или двуногие бегуны схоронились еще дальше.
– О каких двуногих бегунах ты говоришь, Иван Дмитриевич? – спросил я, удивленный.
– О, страшны они, доктор, гораздо страшнее других лесных обитателей, вроде волков или медведей!
Потом, помолчав, он положил свою руку мне на плечо.
– Имей в виду, доктор: если нас сведет судьба с людьми, кто бы они ни были, ты притворись немым.
– Немым?
– Да-да.
– Это зачем же?
– Так надо. А впрочем, я тебе поясню. Ты ведь текст Святого Писания знаешь неважно?
– Отвратительно. Как доктор медицины…
– Знаю, знаю. В этом-то вот и вся штука, что ты можешь ошибиться.
Вдруг Путилин потянул воздух носом.
– Ого! Дымком потянуло. Так-так…
Тайник изуверов-фанатиков
– Стой! Кто идет? – послышался резкий, грозный окрик.
Путилин схватил меня за руку, выразительно пожав ее.
Из-за густой чащи деревьев, скрывающих еле заметную тропку, выросла перед нами огромная мускулистая фигура рыжего детины, одетого в белую холщовую рубаху.
– Стой! Кто такие? Откуда?
Мрачно, подозрительно горят узкие щелки глаз.
Волосатая рука, способная ударом убить медведя, сжимает толстенный сук-палку.
Путилин сразу преобразился.
Согнулся, задрожав мелкой старческой дрожью, и прошамкал:
– Малость слепенький со немым глухим, раб божий Сиона горняго!
– Ну-ка, дай воззриться на тебя, старче! – лесной двуногий медведь пристально и подозрительно уставился на нас.
– Веры какой? – прозвучал новый резкий вопрос.
– Праведной, – ответил Путилин.
– Всяка вера праведна для тебя и меня. Ты-то какой?
Я, каюсь, испытывал пренеприятные минуты. Этот лесовик не внушал мне ничего, кроме отвращения и страха. "Пронеси создатель!
Влопались, кажется" – пронизывала меня мысль.
– Я-то какой веры? – продолжал шамкать Путилин. – А бегунной, той, что во лесах дремучих хоронится от насильников проклятых, той, что со зверьми беседушку ведет, а не со смутьянами.
Этот ответ, по-видимому, расположил рыжего детину в нашу пользу.
– Так ли? А твой приятель – так же верит?
– А ты поспрошай его: коль немой – так ответит, коль глухой – так услышит.
Путилин дико, страшно расхохотался старчески-дрожащим хохотом.
– Ого-го-го-го!.. – прокатился крик.
Задрожал дремучий лес.
Эхо подхватило исступленный хохот старого "фанатика" и гулко разнесло его по окрестности.
Путилин к вящему моему ужасу и изумлению стал приплясывать, словно одержимый бесами.
Он размахивал руками и потрясал своей шапкой-скуфьей.
– Ой, сруб, мой сруб! Вы горите, поленца мои, вы сверкайте, уголечки мои! Ой, верушка моя, ой, желанная моя!
– Наш! Наш! Наш! – дико взвизгнул "сторожевой" парень, охраняющий вход в тайник сектантов-изуверов.
Он стал тоже приплясывать.
Чувствуя, что и мне, собственно говоря, следует принять участие в этой непонятной для меня, какой-то чисто языческой пляске, я тоже завертелся.
Какие "pas" я откалывал – ведает один Аллах, пророк его – Магомет, да засыпающий поволжский бор.
Я тоже выкликал – мычанием немого – какие-то звериные звуки.
– Ой, зажгись, ой, очисти!
– И зажжется, и очистит!
С меня градом катил пот.
Путилин выхватил из-за пазухи деньги (довольно порядочную пачку) и показал их "сторожевому".
– У них взял! У них, проклятых, взял! Нам принес, нам принес. Ой, веди меня к старшому, поклонюсь ему сребром, златом!
Окончилась дико-фанатическая пляска.
Я еле переводил дух.
– Ну, идемте, братушки мои любезные. Притомили вы, ноженьки свои, по тропиночке нашей идучи.
Мы шли по узкой-узкой тропинке. Вскоре показались строения. Можно ли, собственно говоря, назвать строениями те странные "постройки", которые я увидел? Это было все что хотите: то – большие муравейники, то – огромные норы кротов, но только не жилища людей.
– А скажи, паренек, давно срубы не горели? – шамкал Путилин.
– Ох, давно, отец мой во Христе Исусе! Давно!
Путилин гневно потрясал палкой.
– Аль и вы во власть лепости антихристовой впали? Али и вы забыли, за мирской скверной, глаголы писания: "Аще веруйте, из пещи огненной изведу вас невредимыми?" Огнь – все очищает, чрез огнь – прямая дорога ко Господу.
Страшный "лесовик"-сектант как-то взвизгнув, всхлипнул.
– Слушай же, отче, слушай… В ночь сию возгорится сруб.
– Ой ли? – фанатично "затрепыхал" Путилин.
– Тако реку. Истинно.
На небольшой поляне, со всех сторон густо прикрытой вековыми елями, из нор и щелей выползали люди.
Страшное это было зрелище.
Словно таинственные обитатели подземного царства, выходили старухи, старики, молодухи и юницы из недр земли. На фоне уснувшего черного леса их белые рубахи особенно ярко выделялись.
Тихое, заунывно-протяжное пение оглашало тайник:
Норушка ты, норушка,
Подземная норушка!
Свет Христов сияет здесь
Во тебе – во норушке.
Печальным, унылым, за душу хватающим напевом разносится по заповедному поволжскому бору эта странная песня.
Невольно у меня мороз пробежал по спине.
"Господи, да что же это? Хлысты? Нет. У тех совсем не так. Скопцы? Нет. И у тех иначе. Так что же это такое?"
Я чувствовал, что у меня волосы поднимаются дыбом. А песня, на минуту затихнувшая, вновь звонит своими унылыми переливами дрожащих мужских и женских голосов:
Бегунцы мы – подземнички
Да Христу вернослужники.
Там живем, где взялися мы,
От земли в пепел ссыпимся .
К маленькому седенькому старичку подвел "сторожевой" Путилина. Я скромно стоял позади его.
Сердце билось в груди неровными скачками.
– Вот, свет-батюшка, и еще гостей нежданных Исусе послал! – с низким поклоном проговорил он.
Маленький старик впился в нас, главным образом в Путилина, острым, колючим взором.
– Откуда?
– От поганой рати ко славному стану царя истинного всеправедного.
И вдруг, опять безумно захохотав, он выхватил пачку денег и протянул их сморщенному изуверу-сектанту.
– Ой, жгут, проклятые! Жгут! Много роздал я черным вранам, чтоб не тронули меня, а с остаточками пришел к тебе, царь-батюшка, ключу источника воды живой, что горит ярким пламенем.
– Видел кого? Враны где черные? – сгреб деньги "батюшка-царь ключа огненного источника".
– Ой, туча грозная вран собирается, каркают враны, на добычу собираются! Ой, горенько нам лютое, нестерпимое!
– Толком говори!
– Ой-ой-ой! Расступитесь вы сосны могутные, вы встряхнитесь, елочки душистые! Вы поплачьте над нашим тайничком, тайничком верным, приохотливым!
– Сведи старика! Дай попить ему, поесть медушку… А кто это с тобой?
– Раб наш верный Еремеюшка, без ушей, без гласа велия…
Нас повели дальше.
Низкий, низкий вход. С трудом пролезть можно.
Сыро… Влажно. Землей так и пахнет.
В норе-подземелье находилось несколько человек. Тут были мужчины и женщины.
У женщин волосы были расплетены.
Все – и мужчины, и женщины – были в длинных белых рубахах.
Посередине темной дыры-логовища, тускло озаренного тонкими восковыми свечами, сидел высокий рослый молодой человек с небольшой курчавой бородкой.
Страшный "привод" изуверов
– Царь-батюшка, милостивец идет! – послышались голоса.
Но при виде нас смолкли.
Не те пришли!
Около молодого человека, босого, в рубахе, опоясанной веревкой, бледного, как мел, суетились эти ужасные подземные двуногие кроты.
– Холодно тебе, батюшка? – шамкала какая-то отвратительная старуха.
Молодой человек, как автомат, отвечал:
– Согрею ноги мои на огне праведном!..
– А не будет тебе жарко, батюшка?
– Град ли идет, огнь ли дождем сыплется – все едино: в Исусе, сыне Божием, живу.
На нас не обращали никакого внимания. Должно быть, под масть мы подошли к этой дьявольской, именно дьявольской обстановке.
– Идет! Идет! Сам царь-батюшка идет! – прокатилось по подземелью.
Предшествуемый сонмом своих верных голубков и голубиц, спускался в душную приводную подземную горницу худенький старичок.
И в ту минуту, когда нога его вступила на порог "горницы", грянул хор:
Возвеличу тебя, Исусе Христе,
Сопричислюся к сонму святых.
И на срубе смолистом, срубе большом
Убелю мою душу навеки.
Все встали и поклонились низким поясным поклоном.
– Слава тебе, старшой батюшка-царь!
– Извека веков, слава тебе!
Тихой, степенной походкой подошел "сам-батюшка" к молодому человеку в белой рубахе.
Встал тот. Стоит. На лице – ни кровинки. Но глаза… эти глаза! Сколько восторженно-безумного экстаза горит в них!
– Чадушко мое, чадо богоданное! – начал пророк изуверов глубоко-проникновенным голосом. – Почто стоишь ты среди нас?
– Стою, потому веру истинную воспринял я.
– Кто учил тебя вере нашей?
– Посланец от вас, брат во Христе – Димитрий.
Старец обвел взглядом властных глаз "собрание".
– Чадо Димитрий, выходи.
Вышел Димитрий.
– Ты наставлял? Ты приуготовлял?
– Я.
– И ведомо тебе, что твой приемник готов к великой жертве во славу Исуса?
– Ведомо.
– Так готовь его!
Приводник подошел к молодому обреченному "на славу искупления лепости земной богомерзкой".
– Все помнишь?
– Все.
– Не отречешься?
– Не допущу дьявола угнести дух мой.
Приводник трижды окропил молодого человека водой.
– Из ключа вечного, темного подземного, из ключа воды живой – во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Я в ужасе поглядел на Путилина.
Тот, в своем странном пономарском балахоне, был невозмутим.
Лицо было бледно, бесстрастно, как всегда, когда Путилин собирался дать генеральное сражение.
Я хотел – и как мучительно хотел! – сказать ему, что тут происходит нечто такое, от чего волосы подымаются дыбом, но… я ведь был нем.
– Чадо мое, чадо возлюбленное! Приближается час твой… Будь же тверд в вере твоей, в вере нашей. Ведите его!
Твердо, с ясным лицом, светлым, одухотворенным удивительной силой и красотой духа, пошел к выходу из подземелья сектанской норы молодой человек.
Все взяли в руки зажженные факелы: "Со святыми упокой, раба Андрея – бегуна-славца", – грянули голоса.
Я был близок к обмороку. Великий Боже, да что же это такое: сплю я иль грежу наяву? Процессия вышла на темный свет заповедного бора. Факелы бросали красноватые блики на толстые стволы вековечных сосен: "И огнем огненным крестишеся во славу Исуса, и душу свою сквозь пламя спасеши…"
Лес замер. Притихли ночные птицы. Вся природа содрогалась, мнилась от ужаса того, что сейчас должно произойти.
Молодого человека подвели к срубу.
– Входи! – слышится властный, резкий приказ. Со свечой-факелом в руке взошел в "смертный" сруб "обреченный".
– Пой: "Во Имя Твое, Исусе, предаю тлену и праху души вечной покров богомерзкий. Аше верую и исповедую, несть бо спасения души без очищения огненного".
И он, этот несчастный, запел:
– Зажигай огнь вечный, нетленный, единый во спасение сынов человеческих.
Сухое дерево вспыхнуло. Языки пламени жадно лизнули бревна "сруба священного".
– Ах! – вырвался у меня крик, полный смертельного ужаса.
И в ту же секунду похоронное пение заживо сжигаемого было заглушено гулким выстрелом револьвера:
– Изуверы! Проклятые! Ни с места!
Одним прыжком бросился Путилин на загоревшийся сектантский костер и схватил бедного полоумного сына рыбинского купца.
– Андрей Провыч, голубчик, да что ты делаешь с собой?!
– А-а-ах! – огласил вековечный бор безумно-испуганный крик "самосожигателей". – Дьявол! Сатана явился!
Путилин для устрашения выстрелил еще несколько раз.
Потухли факелы… Белые фигуры изуверов скрылись в недрах бора.
Я не буду вам рассказывать подробно о нашем возвращении. Это заняло бы слишком много времени. Скажу одно, что мы доставили "Андреюшу" его отцу.
– Какие были эти четыре слова, Иван Дмитриевич? – спросил я после моего друга, которого чествовал весь Рыбинск.
– Эти слова были: "Сруб тесовый огнем очищает". Когда я раскусил это, я понял, что речь идет о сектантах-самосожигателях.
Триумф Путилина был полный.
Клуб червонных валетов
Осмотр покупаемого дома. У нотариуса
– Как вы понимаете сами, дорогой господин Добрый, – сказал мне доктор Z, – я коснусь в рассказе о клубе червонных валетов этом знаменитом процессе – только тех выдающихся эпизодов, в которых принимал участие мой славный друг – Иван Дмитриевич Путилин.
К числу таких эпизодов относится его поистине героическая борьба с графом П., одним из главнейших "валетов". Его во что бы то ни стало надо было изловить, поймать. Но, Боже мой, чего это стоило великому Путилину!
Достаточно вам сказать, в чем вы, впрочем, сейчас убедитесь сами, что "почтеннейший граф" П. по своей поразительной смелости, дерзости, отваге, гениальности трюков ни на йоту не уступает таким "артистам", как Домбровский, Шпейер и сам блестящий экс-корнет Савин. Были моменты, когда он даже побивал их рекорды. Тогда Путилин восторженно восклицал: "Помилуй Бог, какой молодец! Вот с таким противником приятно и лестно бороться!"
Около двух часов дня к одному из подъездов огромного казенного здания Главного штаба подъехала коляска, запряженная парой чистокровных рысаков.
Сторож в ливрее бросился к коляске.