– Изволите видеть, доктор: сейчас в каюте первого класса нашего парохода, где едет известный рыбинский миллионер, случилось загадочное исчезновение его больного сына. Я лично знаю его, этого миллионера. Он в ужасе. Он бросился ко мне. Я, узнав случайно, что еду вместе с высокочтимым Путилиным, решился обратиться к нему.
– Послушайте, полковник, скрываться теперь нечего, да, со мной едет Путилин. Но, как доктор, я должен заметить вам, что Иван Дмитриевич нуждается в известном покое, отдыхе. Ради Бога, оставьте вы его в стороне. Неужели, на самом деле, он не имеет права никуда сунуть носа без того, чтобы его не сцапали? Обойдитесь собственными средствами. Вы – власть. В вашем распоряжении – все средства.
– Но, дорогой доктор, просто бы посоветоваться… Я, признаюсь, сам чувствую всю неловкость моего вмешательства… Я вовсе не желал бы беспокоить вашего знаменитого друга, но, поверьте, горе несчастного отца так велико.
– С кем ты говоришь, доктор? – прозвучал голос Путилина. – В чем дело?
По лесенке спускался великий, благородный сыщик.
– Ты так взволнованно говоришь…
Я с отчаянием махнул рукой и отошел.
"Все потеряно! О, проклятье!" – чуть не вслух вырвалось у меня.
Полковник-полицеймейстер так и рванулся к Путилину.
– Я так счастлив видеть вас, ваше превосходительство. Признаюсь, ваш друг, доктор, не хотел допустить меня до вас.
Полицеймейстер представился.
– О, мой милый доктор меня оберегает! Что такое? Что случилось?
Полковник пролепетал те же слова, что и мне. Путилин, улыбаясь, обратился ко мне:
– Итак, доктор, на воде безопасно?
Конечно, только я один понял тонкий сарказм этого вопроса моего друга, полицеймейстер просто глупо хлопал глазами.
– И никто, доктор, "на шири водного пространства" не смеет меня арестовать?
– Оставь! Не добивай! – со злобой вырвалось у меня.
Путилин сразу видоизменился. Вместо добродушного туриста перед нами стоял невозмутимо спокойный, строго официальный, служебный Путилин.
– Ну-с, ведите меня к вашему миллионеру, полковник.
Каюта рыбинского богатея находилась почти рядом с нашей, через одну.
Полковник вошел первым и подошел к сидящему в позе глубокого отчаяния красивому старику с большой окладистой бородой.
– Вот, Пров Степаныч, единственный человек, который может помочь тебе. Кланяйся и проси. Это его превосходительство господин Путилин.
Старик порывисто вскочил с дивана.
– Явите божескую милость, ваше превосходительство! – старик был очень взволнован.
– Хорошо, хорошо. Сядемте и давайте беседовать. Что с вами стряслось? Я слышал, у вас с парохода исчез сын?
– Да, ваше превосходительство.
– Ну, теперь отвечайте мне на вопросы. Сколько лет вашему сыну?
– Двадцать восьмой пошел.
– Холост? Женат?
– Год, как женился, а только можно сказать, что холостой он.
– Как так? – удивился Путилин.
– Такая уж странная оказия вышла. Почти насильно пошел он под венец, по моему настоянию. А как женился, так даже ночки одной с женой молодой не провел.
– Что за причина? Полковник мне сейчас сказал, что сын ваш – больной. Чем он болен?
Старик миллионер сокрушенно развел руками.
– А так, что сам ума не приложу, ваше превосходительство. С виду, телом – молодец из молодцов; нельзя сказать, чтоб и рассудком поврежден был, а только чудной какой-то, словно сам не свой, потерянный, вроде на порченого похож.
– Поясните мне, в чем порча-то его заключается, – продолжал опрос мой друг.
– Очень уж на божественное все лют. День и ночь все молится, так и бьет поклоны, так и бьет. Я это его урезонивать начну бывало, что это ты, дескать, Андреюшка, в монахи что ли записался? Али грехов уже столько наделал, что отмолить их не можешь? А он это так странно поглядит на меня и тихо, покорно отвечает: "Облеплены мы, батюшка, грехами мира, яко смоква червями". Жену его к нему подсылал все. Красавица-девушка! Авось, думаю, разгорится, образумится, в норму войдет. Та, бедняжка, и так к нему, и эдак. Плачет! Известно дело, что ей за сладкое житье быть, значит, замужней девицей? "Что я тебе сделала дурного, желанный мой, что ты на меня не глядишь, гнушаешься мною?" А он ласково погладит ее по головке и скажет: "Не гнушаюсь я тебя, голубка, а люблю тебя, как сестру мне богоданную, так и будем жить, потому все иное душу грехом оскверняет".
– Религиозный фанатизм, – тихо пробормотал Путилин. – Скажите, откуда вы едете?
– В Москве был, ваше превосходительство. Нарочно его, Андреюшку, с собой взял. Думаю, развлечется… К Иверской, к Трифону возил его.
Путилин живо спросил:
– Вы осматривали себя? Он ничего вам не оставлял перед исчезновением? Вы спали, наверно?
Старик миллионер полез в карманы и из одного вынул записку.
Его даже дрожь пробрала.
– Ага! Дайте-ка мне ее…
Путилин прочел вслух:
"Прощайте, батюшка, на сем свете мы с вами не увидимся. Сын ваш Андрей".
Пров Степанович покачнулся.
– Это… это означать должно, что он жизни лишить себя порешил? – произнес он заплетающимся языком. И глухо, нудно зарыдал. Тяжелая была картина! Путилин ласково положил руку на плечо старику.
– Успокойтесь, голубчик, погодите отчаиваться. Эта записка еще не говорит, что он решился на самоубийство.
Путилин посмотрел на часы.
– Вы не можете сказать, когда приблизительно, в котором часу вы заметили исчезновение вашего сына?
– Часа два тому назад, – вмешался полицеймейстер.
– Да-да…
– Вы спали? Сколько времени вы спали?
– Я не мог долго спать… засыпая, я видел его. Если и прикурнул, так не больше, как на часок… Короткий сон у меня в дороге.
– Стало быть, это могло случиться часа три тому назад…
Путилин пошел из каюты.
– Я вернусь сейчас. Мне надо повидать капитана.
И Путилин действительно скоро вернулся.
– Что же мне с вами делать, Пров Степанович? – обратился он к убитому горем отцу.
– Помогите! Полковник наш, – миллионер указал на рыбинского полицеймейстера, – на вас, как на последнюю надежду указал.
– И жалко мне вас, Пров Степанович, да и себя-то я чувствую неважно. Дело очень запутанное, странное.
– Ваше превосходительство, помогите старику! – тихо, взволнованно произнес полковник. – Хороший он человек. Столько добра оказывает бедным, столько благотворительных учреждений основал в Рыбинске.
– А вы не справитесь? – спросил полицеймейстера мой друг.
Тот откровенно махнул рукой.
– Как перед Истинным говорю: ровно ничего не понимаю.
Путилин задумался.
– Ну, что делать! Судьба, значит. Хорошо. Попытаюсь.
И обратился к старику, поволжскому купцу:
– Карточки у вас нет с собой вашего исчезнувшего сына?
– Нет, ваше превосходительство.
– Ну так опишите подробно приметы.
Старик начал описывать их.
– Доктор, – обратился ко мне мой великий друг, – скоро будет остановка. Пароход пристанет к пристани у какого-то крупного села. Скорее собирай наши чемоданы, мы высадимся здесь.
Я бросился в нашу каюту.
"Черт возьми, вот так "прогулка" по Волге"! – ругал я сам себя.
Пров Степанович, поволжский купец-миллионер, со слезами на глазах благодарил Путилина.
– Вовек не забуду, ваше превосходительство! В ножки поклонюсь… Господи, чем только отблагодарить вас смогу?
– Ладно, ладно. Если что узнаю, буду сообщать полковнику. Вы к нему наведывайтесь. Ну, пароход причаливает. Это Кречетово?
– Да, ваше превосходительство.
– Доктор, готов?
Я стоял с двумя чемоданами. Полицеймейстер облегчил меня одним.
– Ну, до свидания, господа.
Протяжный унылый звук пароходной сирены прокатился по широкому водному пространству великой реки.
Миллионер-волжанин припал на грудь моего славного друга.
– Спасите… вызвольте… найдите… Простите старика: я совестливый человек… Стыдно мне такого большого человека, как вы, беспокоить, да горе-то мое уж больно велико. Господи, сына потерять! Легко ли?
Путилин по-русски трижды облобызался с купцом.
– Все, что в силах… все, что смогу…
Капитан почтительно повел Путилина к трапу.
Из каюты опять донеслись рыдания старика.
На перепутье
Недолго стоял пароход. Скоро, посылая нам прощальные клубы дыма, он отчалил, поплыл вверх по Волге. В душе я посылал проклятья и этому полицеймейстеру, и этому поволжскому миллионеру, проспавшему своего полоумного сына.
Пристань была убогая, пустынная какая-то.
На порядочном расстоянии от нее, на отлогой горе, широко раскинулось большое богатое село.
Путилин посмотрел на часы.
– Теперь – четверть двенадцатого. Пароход, как мне сказал капитан, должен быть здесь в два часа дня. Значит, в нашем распоряжении – порядочное количество времени.
– Какой пароход? – спросил я.
– Тот, который остановится здесь.
– Так почему же мы высадились, а не поплыли дальше на том пароходе, который только что отошел?
Путилин улыбнулся.
– Я сильно боюсь, доктор, что лечить от нервов придется не тебе меня, а мне тебя.
– Да пойми, я ровно ничего не понимаю. Какой тебе, Иван Дмитриевич, нужен еще пароход?
– Тот, который повезет нас обратно.
– Как обратно? Зачем мы поедем обратно?
– Это уже мое дело. А скверно то, что первый раз в моей практики я очутился в глупом положении: я – без рук.
– Как без рук? – уставился я на моего великого друга.
– Очень просто: я выехал налегке, без моего чемодана. Понадеясь на тебя, я не взял с собой ни костюмов, ни грима. Теперь вертись, как знаешь.
– Так ты серьезно решил, Иван Дмитриевич, взяться за раскрытие этого диковинного дела?
– Как нельзя более серьезно.
– Но скажи, ради Бога, неужели тебе стало что-либо понятным из этого дурацкого приключения? А если этот полоумный молодой отпрыск волжского богатея чебурахнулся головой вниз в Волгу? Что же: ты и на дне реки будешь его разыскивать? Между нами говоря, его записка сильно напоминает: "В смерти моей прошу никого не винить".
Путилин отрицательно покачал головой.
– Нет, в воду он не полезет.
– Ну, так на суку удавится! – желчно вырвалось у меня.
– И этого он не сделает. Вообще, так, такой добровольной смертью он не покончит с собой. Однако нечего болтать. Время бежит… Ах, если бы я мог это предвидеть, если бы я мог!..
Наступила знакомая мне длинная пауза, "путилинская". Потом, встрепенувшись, он подозвал одного из сторожей пристани.
– Вот, любезный, чемоданы. Мы пойдем в село. Сохрани их. Держи целковый. Мы вернемся сюда к пароходу в два часа дня.
Мы быстро шли по главной улице села.
Это было действительно богатейшее село, напоминающее целый городок.
– Куда мы направляемся, Иван Дмитриевич? – спросил я Путилина.
– В церковь.
– Это для чего же, смею спросить?
Путилин не отвечал.
Поведение моего друга казалось более чем странным. "В церковь… При чем тут церковь?" Хотя я и знал его как человека в высокой степени религиозного, но все же обстоятельство это меня весьма удивило.
На нас, элегантно одетых, лиц незнакомых, местные обыватели глядели удивленно, разинув рты.
Около церкви, богатой, сверкающей золотыми куполами, нам повстречался старик, похожий на церковного сторожа.
– Где, любезный, живет пономарь церкви? – обратился к нему Путилин.
Тот, уставившись на нас подслеповатыми глазами, долго молчал, а потом глухим старческим голосом проговорил:
– А вон евойный домишко.
Путилин, сунув старику монету, подошел к скромному домику пономаря.
На пороге сидел, греясь на солнце, высокий тощий человек в засаленном подряснике, с копной полуседых несуразных волос.
– Вы пономарь этой церкви? – спросил властно Путилин.
Тот при виде важного барина быстро вскочил.
– Я-с.
– Могу я с вами разговор иметь приватный, секретный?
– По… пожалуйста, – пролепетал удивленный пономарь.
Он пригласил нас в свое неказистое помещение, в котором, однако, чувствовался известный достаток.
– Что… что угодно вам, господин? – приглашая нас сесть, обратился пономарь к Путилину.
Мой друг внимательно осмотрел церковнослужителя.
– Гм… рост подходит – как будто будет впору… а вот как с доктором быть? – бормотал он.
Пономарь глядел на нас испуганно, почти с ужасом.
– Виноват, господин… что вам угодно?
Голос его дрожал. В глазах светился страх.
– Что мне нужно? Ваш подрясник, почтеннейший.
– Мой подрясник? Зачем?
– И при этом я добавлю: нет ли у вас еще более старого?
Пономарь перекрестился, широко, истинно поволжским крестом.
– Чур, чур, чур меня! Наваждение.
Путилин, улыбаясь, вынул бумажник.
– Вот что, любезный: деньги любишь?
И он, раскрыв бумажник, вынул двадцатипятирублевую бумажку.
– Так на, держи! А подрясник скидывай и давай мне.
Пономарь совсем растерялся.
– Это… для чего же?
– А для того, что он мне надобен. Да вот, кстати, подыщи еще какой-нибудь иной, самый захудалый. Ну-ну, живо: двадцать пять рублей, чай, деньги немалые.
Пономарь исчез.
Путилин стал быстро гримироваться.
Чем, вы думаете? Спичкой, простой спичкой! Он, обуглив ее, рукой гениального мастера-гримера провел несколько резких черт на лице. Затушевал… Новой спичкой еще добавил, третьей – оттенил впадину глаз, морщины у щек. Свои великолепные бакенбарды соединил в одну длинную-длинную, узкую бородку.
Ликующий пономарь притащил такую рвань, что я только подивился.
– Одевай на себя, доктор! – приказал мне Путилин. – А я одену вот этот. Ну, скидавай!
Пономарь трясущимися руками скинул с себя свой черно-порыжелый балахон.
– Чудесно, чудесно! – довольно бормотал Путилин.
Пономарь стоял ни жив ни мертв.
Лицо его было глупо до такой степени, что я не мог, несмотря на всю трагикомичность этой минуты, удержаться от смеха.
– Ну, теперь слушай меня внимательно, отче пономаре, – начал Путилин. – Садись. Ах, да, веревку дай, простую, да скуфью. Еще заплачу.
Я невольно залюбовался Путилиным: какая поистине волшебная перемена в нем! Передо мной – сгорбленная фигура не то растриги-монаха, не то выгнанного заштатного дьячка.
– Держи еще десять рублей. Доволен?
– Милостивец… господин, – лепетал испуганный донельзя пономарь.
Я чувствовал себя отвратительно в засаленном, дырявом пономарском балахоне.
– Язык умеешь держать за зубами?
– Прилипе язык мой к гортани!.. Нем, безгласен, яко жено Лота во столбе соляном, – быстро-быстро проговорил искушенный дьяволом (так он потом рассказывал) пономарь.
– Слыхал ли ты что-нибудь о тайных раскольничьих скитах?
– Слыхивал, благодетель, как не слыхать.
– Много их здесь у вас, на Волге?
– И-и! Сила!
– Где их больше?
– Да везде много. Вся Волга полна сими вероотступниками. В лесах, на горах хоронятся они, яко звери хищные, от взоров человеков.
Поболтав еще с пономарем, чтобы убить время, подкрепившись молоком, яйцами и черным хлебом, мы вернулись на пристань.
С огромным трудом нам удалось отстоять свои чемоданы. Сторож ни за что не хотел верить, что мы те лица, которые оставили ему на сохранение чемоданы.
– Те господа важные были, а вы бродяги чернохвостые, прости Господи.
– Да нечто у бродяги может быть столько денег? – спросил Путилин, показывая сторожу толстый бумажник.
– А может, вы убили кого, ограбили, – стоял на своем верный хранитель наших чемоданов.
Только после того, как мы сказали, что лежит в чемоданах сверху и сторож проверил это, он отдал нам их, глупо тараща на нас глаза.
В дебрях заповедных поволжских лесов
Через три с половиной часа мы сошли с парохода. Это тоже было село большое и богатое. Позади него чернел красавец-лес, высокий, могучий.
– Знаешь, доктор, никогда, быть может, я не выводил своей "кривой", основываясь на столь шатких данных, как в этом случае.
– Ты говоришь, Иван Дмитриевич: шаткие данные. А по-моему, – совсем данных нет. Человек исчез с парохода… А куда он девался? Да Бог его знает…
– Ты прав, доктор. Моя кривая построена исключительно почти на одном инстинкте, который иногда меня и обманывает. Ну-с, в этом селе, доктор, нам надо запастись провиантом, ибо нам предстоит несколько дней и ночей провести в лесу.
– Где? – даже подскочил я.
– В лесу, – невозмутимо ответил он.
– С нами крестная сила! Этого еще только не хватало! Мы что же, на съедение диким зверям направляемся?
Мой великий друг усмехнулся.
– На съедение… Гм… В самом деле, как бы не попасться в лапы лесных зверей.
Мы входили в село.
Путилин довольно громко затянул какой-то псалом.
Он держался за мою руку, словно слепец, которого ведет поводырь.
– "И-и-и хо-ди по стопам Иисуса", – пел он высоким, дрожащим старческим голосом.
Помню, как сейчас, к нам подошла какая-то сердобольная старушка и подала мне копейку. Эту копейку я храню до сих пор.
Не знаю, по какому случаю, но на улице села был сход. "Общество" православных мужичков с жаром обсуждали свои сельские дела.
Путилин подошел к сходу.
– О, горе, горе! – громко начал он, высоко потрясая палкой. – Горе нам, несть бо числа нечестивцев, оскверняющих веру нашу единую, православную.
На нас обратили внимание.
– Это кто же такой будет?
– Откелева такой взялся?
– Юродивый… блажной, должно.
Все, видимо, заинтересовались, ибо юродивые всегда пользовались большим почетом на Руси православной, недаром даже цари бледнели пред обличительными речами "блаженненьких".
Путилин входил все в больший и больший обличительный пафос.
– И каркают враны раскольничьи над головами нашими, тучей темною полегли они по полям, по горам, по лесам.
– Ты это насчет чего, дедушка? – обратился какой-то парень к Путилину.
– Нишкни! Нетто не слышишь, про что божий человек речь держит? Известно дело, правильно говорит: тучей залегли раскольники, сколько наших к себе переманили.
– Верно! Верно!
– И аз, раб многогрешный, по слову Господа моего решит к нечестивцам стопы моя направить спасения душ их ради и для. Покайтеся, опомнитесь! – тако буду глаголить, зане близок час страшного судилища Христова. Испепелит вас дождем – смолой огненной! О, змии хитрые! За скобку нашу хватаетесь, руцы тряпкой обвязав, дабы не оскверниться, а за перси блудной Девицы – голою рукой.
Я еле удержался от хохота.
"Мир" разразился веселым смехом.
– Ай да Божий человек! Верно, братцы, ввернул он! Первые они блудники! Все о смиренстве канючат, а сами бабы ни одной не пропустят!
– Реките, братие мои возлюбленные: мнозили суть тамо но, во лесе темноме, нечестивцев?
И Путилин указал дрожащей рукой на черневший вдали поволжский бор.