- И ты называешь это нормальным? - Уолферт ухмыльнулся своей мерзкой ухмылкой. - У тебя три наследника - я, Салли и Говард. Он - приемный сын. Салли сравнительно недавно стала твоей "женой". - Эллери уловил, что последнее слово было произнесено в кавычках.
Дидрих сидел не двигаясь и казался очень спокойным.
- Насколько я понимаю, мы получим равные доли.
- Уолф, я не желаю это обсуждать. К чему ты завел этот разговор?
- А теперь выясняется, что один из твоих наследников - человек по фамилии Уайи, - усмехнулся Уолферт. - И всякий юрист быстро обнаружит разницу.
- По-моему, мистеру Квину и мне стоит немного погулять по саду, - вмешалась в их спор Салли.
Эллери уже привстал со стула, но Дидрих остановил его:
- Не надо.
Однако сам он поднялся, приблизился к брату и окинул его выразительным взглядом. Уолферт занервничал и отодвинулся, приоткрыв рот и обнажив свои серые десны.
- Он ничего не обнаружит, Уолферт. Говард упомянут в моем завещании как прямой наследник. Его законное имя - Говард Гендрик Ван Хорн. Таким оно и останется, если только он не захочет его изменить. - Фигура Дидриха, маячившая в кабинете, выглядела поистине громадной. - Но я не понимаю, Уолф, с какой стати ты этим заинтересовался? Тебе известно, что я не люблю беседы с подтекстом. Что у тебя на уме? Что ты от меня скрываешь?
В маленьких злобных глазах Уолферта вновь зажегся адский огонь. Братья не отрываясь смотрели друг на друга. Один сидел, а другой стоял. Эллери слышал их дыхание - глубокое и ровное у Дидриха и пыхтящее, прерывистое у Уолферта. Обычно так начинались кризисы, описанные во всех романах, а за ними неизбежно следовали семейные конфликты. Но вероятно, это чувствовал лишь Эллери. Никто не смог бы сказать, что Уолферт знал. При его врожденной подлости даже его неведение казалось пропитанным зловещим смыслом, как будто он вынюхивал дурно пахнущие тайны покойников.
Однако кризис миновал, и Уолферт со скрипом поднялся:
- Какой же ты дурак, Дидрих, - проговорил он на прощание и удалился из кабинета, нескладный, словно Пугало из Страны Оз.
Дидрих стоял в той же позе. Салли подошла к нему, поднялась на цыпочки и поцеловала мужа в щеку. Она безмолвно, одним только взглядом пожелала Эллери спокойной ночи и тоже покинула кабинет.
- Не уходите, мистер Квин.
Эллери обернулся.
- Я рассчитывал на другой результат, - жалобно проговорил Дидрих и тут же засмеялся над своим тоном, двинувшись к креслу. - Жизнь швыряет нас, как мяч, - то вверх, то вниз, не правда ли? Садитесь, мистер Квин.
Эллери поймал себя на мысли, что Говарду и Салли не стоило бы сейчас подниматься на последний этаж.
- Помните, я недавно защищал моего брата, - Дидрих скорчил гримасу, - и говорил, что он несчастен. Но забыл добавить, что сострадание нуждается в хорошей компании. Кстати, вам удалось что-нибудь выяснить об этой краже двадцати пяти тысяч долларов?
Эллери чуть не спрыгнул со стула.
- Нет… почему же, мистер Ван Хорн, ведь прошли всего сутки.
Ван Хорн кивнул. Он обошел вокруг стола, сел и начал перебирать бумаги.
- Лаура сказала мне, что днем вас не было дома. И я решил…
"Черт бы побрал Лауру", - мысленно выругался мистер Квин.
- Что же, да, но…
- Такой простой случай, - осторожно проговорил Дидрих. - Я имею в виду, что для вас это - детские игрушки…
- Иногда простейшие случаи оказываются самыми трудными, - откликнулся Эллери.
- Мистер Квин, - медленно произнес Дидрих, - вам известно, кто взял деньги.
Эллери заморгал. Он был очень недоволен собой, Ван Хорном, Салли, Говардом, Райтсвиллом, но в первую очередь собой. Ну, отчего он не понял, что со столь проницательным человеком нельзя обходиться как с простачком или дикарем из племени мумбо-юмбо. Очевидно, всему виной его злосчастное квиновское самомнение.
Эллери быстро принял решение. И ничего не ответил.
- Вам известно, но вы мне не скажете.
Дидрих раскачивался в кресле у стола, не глядя на Эллери; он словно отключился, утратив интерес к разговору. Но его плечо нервно подергивалось, обнаруживая внутреннее напряжение.
Эллери по-прежнему молчал.
- Должно быть, на это есть серьезная причина. - Ван Хорн вдруг легко вскочил с кресла, и его крупное тело тут же обрело равновесие, минуту он стоял так, заложив руки за спину и всматриваясь во тьму. - Очень серьезная причина, - повторил он.
Эллери не сдвинулся с места.
И вдруг мощные плечи Дидриха ссутулились, а руки затряслись в судорогах. Это было похоже на предсмертную агонию. Если бы сейчас Ван Хорн умер, то вскрытие показало бы, что смерть наступила от сомнений. Он ничего не знает и подозревает все, что угодно. Все, кроме правды. Для такого человека, как Дидрих Ван Хорн, это равнозначно смерти.
Потом он повернулся и Эллери увидел: если в нем что-то и умерло, то Дидрих, как анатом, уже проанализировал отмершие ткани и отбросил их.
- Я не дожил бы до моих лет, - заявил он с мрачной усмешкой, - если бы не научился держать удар. Вы знаете, но мне не скажете, мистер Квин, ну и довольно. Оставим этот разговор.
Эллери смог ответить ему лишь одним словом:
- Спасибо.
Они еще несколько минут побеседовали о Райтсвилле, но их диалог не клеился. При первой же возможности Эллери встал, и они пожелали друг другу спокойной ночи.
Однако у двери Эллери внезапно остановился:
- Мистер Ван Хорн!
Дидрих удивленно взглянул на него.
- Чуть было снова не забыл. Не объясните ли вы мне, - обратился к нему Эллери, - кто эта очень старая женщина, которую я видел в саду и на лестнице, когда она поднималась в темную спальню.
- Вы подразумеваете…
- Но только не говорите мне, будто вы о ней никогда не слышали, - твердым голосом предупредил его Эллери. - Ночью я уже пережил этот ужас и не хочу его повторения.
- Милый мой, как печально, что никто не сказал вам об этом!
- Нет, и я чуть с ума не сошел.
Дидрих расхохотался. Он долго смеялся и наконец вытер глаза, потрепал Эллери по руке и предложил ему:
- Останьтесь, мы посидим еще немного и выпьем бренди. Это моя мать.
Как выяснилось, никакой тайны здесь не было. Христина Ван Хорн приближалась к своему столетнему юбилею, или, вернее, столетний юбилей приближался к ней, поскольку она не имела представления о времени и осознавала себя такой, какой была сорок лет назад. А последние сорок лет это оторванное от жизни древнее существо блуждало по бесплодным пустыням своего рассудка.
- Полагаю, что никто не упоминал о ней по очень простой причине, - признался Дидрих, когда они выпили бренди. - Она не живет с нами в обычном смысле этого слова, а существует в другом мире, мире моего отца. После его смерти мама стала странно себя вести, а мы с Уолфертом тогда были еще мальчишками. Нет, она нами не занималась, скорее, мы с каждым годом все больше и больше заботились о ней. Она родилась в очень строгой и набожной кальвинистской голландской семье, а когда вышла замуж за отца, то угодила просто в адский огонь, а после смерти отца приняла его в себя… - Дидрих осекся, - это неистовое благочестие своего рода дань его памяти. А что касается здоровья… О! Мама в этом смысле великолепный образец, врачи восхищаются ее жизнестойкостью. Она ведет абсолютно независимую жизнь. Не желает с нами смешиваться, не желает даже есть с нами за одним столом. Половину суток она не зажигает свет, и это ее не беспокоит. Она знает Библию почти наизусть.
Дидрих изумился, услышав, что Эллери видел его мать в саду.
- Она целыми месяцами не выходит из комнаты. И отлично может себя обслуживать. Да что там, она настаивает, чтобы ей никто не помогал, и это, по-моему, комично. Она ненавидит Лауру и Эйлин, - Дидрих хмыкнул, - и не пускает их к себе в комнату. Они оставляют у ее двери поднос с едой, свежее белье и так далее. Вам надо побывать в этой комнате и посмотреть самому, мистер Квин. Она содержит ее прямо-таки в стерильной чистоте. Вы смогли бы там есть на полу.
- Я бы очень хотел с нею познакомиться, мистер Ван Хорн.
- Неужели? - обрадовался Дидрих - Что же, пойдем.
- В такой час?
- Мама - ночная птица, настоящая сова. Бодрствует ночью и отсыпается днем. Потрясающая женщина. Я уже говорил вам, что время для нее ничего не значит.
На лестнице Дидрих поинтересовался:
- А вы успели ее разглядеть?
- Нет.
- Что же, тогда запаситесь терпением и не удивляйтесь тому, что обнаружите. Мама ушла из нашего мира в день, когда умер папа. С тех пор для нее все остановилось и она "застыла" где-то в начале века, тогда как мир полностью изменился и продолжает меняться.
- Простите меня, но, кажется, она готовый персонаж для романа.
- Она никогда не ездила в автомобиле, не видела ни одного кинофильма, не притрагивалась к телефону и отрицает существование самолетов. Радио она считает колдовством. Я часто думаю, что мама верит, будто она обитает в Чистилище и там главенствует сам Дьявол.
- А что бы она сказала о телевидении?
- Об этом мне даже страшно подумать!
Они застали старуху в ее комнате. На коленях у нее лежала закрытая Библия.
Прабабушка волынщика - вот первая мысль, пришедшая в голову Эллери. Ее лицо было мумифицированной, морщинистой копией лица Дидриха, со все еще крепким, выступающим вперед подбородком, гордыми, высокими скулами и туго натянутой на них бледно-пергаментной кожей. А глаза, как и у старшего сына, выражали суть ее характера. Должно быть, некогда они были поразительно красивы. Она была в черном бомбазиновом платье, а ее голову - как догадался Эллери, совершенно лысую - покрывала черная шаль. Руки Христины Ван Хорн жили своей слабой, но независимой жизнью, а толстые, жесткие пальцы с синими узлами вен легко и постоянно двигались над Библией у нее на коленях. На столе стоял поднос с ужином, к которому она почти не прикасалась.
У Эллери появилось ощущение, будто он попал в другой дом, в другой мир и в давно минувшее время. Ничто не связывало комнату с особняком, и, окинув взглядом грубую самодельную мебель, пожелтевшие за долгие годы бумажные обои и связанные крючком выцветшие коврики на полу, любой назвал бы ее обстановку бедной и старой. Здесь отсутствовали какие-либо украшения. Камин был сложен из почерневших кирпичей, и над ним располагалась тоже самодельная каминная полка. Голландский буфет с раскрошившейся и стертой инкрустацией из дельфтского фаянса как-то неуместно стоял за широкой и шаткой кроватью.
Нет, никакой красоты здесь не обнаруживалось.
- В такой комнате умер мой отец, - пояснил Дидрих. - Я просто перевез сюда всю мебель, когда выстроил этот дом. В иной атмосфере мама не смогла бы прижиться… Мама!
Похоже, что их приход доставил удовольствие древней старухе. Она внимательно посмотрела на сына, потом на Эллери, и ее плотно сжатые губы разомкнулись в улыбке.
Но Эллери вскоре понял, что ее радость - это радость приверженца строгой дисциплины.
- Ты опять опоздал, Дидрих. - Она говорила на редкость сильным и звучным для ее возраста голосом, но в нем улавливались какие-то вибрации, вроде радиосигналов, то стихающие, то опять отчетливые. - Помни, что говорил твой отец. Мойся, содержи себя в чистоте. Дай мне твои руки.
Дидрих покорно протянул старой даме свои огромные лапы, и она крепко сжала их и повернула ладонями вверх. Во время осмотра она, кажется, с удовольствием отметила массивность рук, которые держала в своих клешнях, потому что выражение ее лица смягчилось. Она снова взглянула на Дидриха и сказала:
- Теперь уже скоро, сын мой. Теперь уже скоро.
- Что скоро, мама?
- Ты станешь мужчиной! - выпалила она и захихикала над своей шуткой. А после внезапно кольнула глазами Эллери. - Он редко навещает меня, Дидрих. И девушка тоже ко мне не заходит.
- Она думает, что вы - Говард, - прошептал Ван Хорн. - И очевидно, не в силах запомнить, что Салли - моя жена. Она часто называет ее женой Говарда. Мама, к тебе пришел не Говард. Этот господин - наш друг.
- Не Говард? - Новость явно огорчила ее. - Друг? - Она продолжала указывать пальцем на Эллери, словно ставила вопросительный знак. Но вдруг откинулась в кресле-качалке и принялась энергично раскачиваться взад-вперед.
- Что с тобой, мама? - спросил Дидрих.
Она не удостоила его ответом.
- Друг, - повторил Дидрих. - Его зовут…
- Даже! - воскликнула его мать, и Эллери вздрогнул от ее гневного взгляда. - Даже друг мой, человек мира моего, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту!
Он без особой уверенности узнал Сороковой псалом. Она приняла его за Говарда, а слово "друг" вернуло ее блуждающий разум назад и, как решил Эллери, к удивительно уместной цитате.
Старуха перестала раскачиваться и, с нескрываемой ядовитой злобой воскликнув: "Иуда!", опять задвигалась в кресле.
- Похоже, что вы ей не понравились, - робко заметил Ван Хорн.
- Да уж, - пробормотал Эллери. - Мне лучше уйти. К чему ее расстраивать?
Дидрих склонился над маленькой столетней старушкой, нежно поцеловал ее, и мужчины направились к выходу.
Однако Христина Ван Хорн еще не закончила свои проклятия. Качнувшись с силой, вызвавшей у Эллери легкое отвращение, она вскрикнула:
- Мы заключили союз со смертью!
Последнее, что смог увидеть Эллери перед тем, как хозяин дома закрыл дверь, были горящие глаза маленького существа, продолжавшие глядеть на него.
- Все верно, я ей не понравился, - с улыбкой подтвердил Эллери. - Но что она имела в виду, выстрелив напоследок этой фразой, мистер Ван Хорн? Для меня она прозвучала как смертный приговор.
- Она стара, - ответил Дидрих. - И чувствует, что ее смерть не за горами. А говорила она вовсе не о вас, мистер Квин.
Но когда Эллери проследовал знакомым путем по темному саду к дому для гостей, он начал гадать, а не подразумевала ли старая дама кого-нибудь еще. Ослепительный парфянский свет обычно направляют точно в цель.
Как только он добрался до коттеджа, закрапал мелкий дождик.
День шестой
Ему не удалось уснуть.
Эллери беспокойно расхаживал по коттеджу. За окном вовсю гулял Райтсвилл. В Лоу-Виллидж в барах кипела жизнь. По летнему обыкновению танцы в Загородном клубе затянулись далеко за полночь. Парк-Гроув подпрыгивала, отплясывая бипоп, и он мог видеть жемчужное мерцание рекламы закусочной на 16-м шоссе и яркие огни "Придорожной таверны" Гаса Олсена на серебристой цепи той же дороги. А декоративное пламя на Хилл-Драйв подсказало ему, что Грэнджоны, Ф. Генри Миникин, доктор Эмиль Поффенбергер, Ливингстон и Райты "развлекаются".
Райты… Казалось, он расследовал их дело так давно и оно было таким нежным и чистым. Однако эта оценка насмешила его самого, потому что в ту пору в нем нельзя было обнаружить ничего нежного и чистого. Эллери решил, что, благодаря волшебной силе времени, его воспоминания претерпели обычную метаморфозу.
А может быть, дело, в котором отсутствовали и нежность и чистота, стало выглядеть таким по контрасту с настоящим. С происходящим теперь.
Здравый смысл бросил вызов его теории. Адюльтер и шантаж, конечно, преступления, но разве можно сравнить их с изощренным убийством.
Тогда почему же он почувствовал особый характер зла в деле Ван Хорна? А зло, несомненно, присутствовало в нем. "Мы заключили союз со смертью и утвердили завет с преисподней. Ложь сделали мы убеждением для себя и в неправде укроемся… Ибо коротка будет постель, негде будет и протянуться; узко и покрывало, нечем будет прикрыться". Эллери помрачнел. Это был Бог, которым Исайя грозил Эфраиму. Старая Христина неверно процитировала Писание. "Ибо как на горе Перациме восстанет Иегова; как в долине Гаваонской разгневается, чтобы сделать дело Свое, чудное дело Свое, чтобы совершить службу Свою, страшную службу Свою".
Его не оставляло досадное ощущение, будто он пытался ухватить нечто неосязаемое и ускользающее. И все это не имело ни малейшего смысла.
Он был столь же не приспособлен к жизни, как и мумифицированная старуха в ее гробнице, в центральном особняке.
Эллери отложил в сторону Библию, которую нашел на книжной полке, и повернулся к пишущей машинке, с укоризной глядевшей на него.
* * *
Через два часа Эллери проанализировал, что он сумел намолоть на своей писательской "мельнице". Помол оказался каменистым, и гора родила мышь.
Две страницы и одиннадцать строчек на третьей, с многочисленными поправками в форме рядов буквы "X" и тремя вариантами подобранных слов. В общем, похвастаться нечем. В одном месте, где он собирался написать "Санборн", у него по ошибке получилось "Ванхорн". А его героиня, которая на двухстах шести страницах производила впечатление вполне разумной и эмансипированной, вдруг превратилась в пожилую даму-экскурсовода.
Он разорвал на мелкие куски результаты двухчасовой работы, зачехлил пишущую машинку, набил трубку, налил себе скотч и вышел на веранду.
Теперь мелкий дождик сменился сильным ливнем. Бассейн напоминал луну, а сад сделался черной губкой. Но на веранде было сухо, он сел в легкое плетеное бамбуковое кресло и принялся следить за военными действиями дождя.
Он заметил водную бомбардировку на северной террасе центрального особняка и долгое время ограничивался простым наблюдением, без какой-либо цели, только чтобы отвлечься от тревожных предчувствий и передохнуть. Особняк был темен, как его мысли, и если старуха еще не уснула, то включила свет. Любопытно, не сидит ли она, подобно ему, во мраке и о чем она думает…