* * *
За шесть месяцев я стал правой рукой Озано. Я прочитывал множество книг и делал на них пометки, чтобы Озано знал, какие отдавать рецензентам, работающим с нами по договорам. Наши кабинеты напоминали океан книг. Мы утопали в книгах, спотыкались о книги, книги громоздились на столах и стульях. Они походили на орды муравьев и червей, копошащихся на трупе. Я всегда любил книги, боготворил их, но теперь начал понимать пренебрежение, даже презрение к ним рецензентов и критиков: они служили лакеями у господ.
А вот читать я любил, особенно романы и биографии. Я не понимал научных книг, философию, очень уж заумных критиков, поэтому эту литературу Озано отдавал на читку другим. Особое удовольствие доставляли ему книги маститых литературных критиков, которые он обычно сам разделывал под орех. А когда критики звонили и писали письма, выражая свое неудовольствие, говорил им, что "играл в мяч, а не в игрока", чем злил их еще больше. Но он всегда держал в уме свою Нобелевскую премию, поэтому к некоторым критикам относился очень уважительно, охотно предоставляя место для их статей и книг. Но таких исключений было мало. Особенно он ненавидел английских романистов и французских философов. Однако, пообвыкнув на новом месте, я понял, что он ненавидел всю свою работу и старался переложить ее на плечи других.
Зато своим положением он пользовался без зазрения совести. Девушки-пиарщицы, работавшие в издательствах, быстро поняли, что для рецензии на "горячую" книгу им требовалось прежде всего пригласить Озано на ленч и осыпать его комплиментами. Если девушка была молода и красива, Озано достаточно ясно давал ей понять, что готов обменять газетную полосу на любовные утехи. Меня это шокировало. Я думал, что такое возможно только в кинобизнесе. Тот же способ он использовал и с рецензентами. Бюджет у него был большой, так что мы оплачивали множество рецензий, которые потом ложились на полку. Свои обещания он выполнял всегда. При условии, что получал желаемое. Так что, к тому времени когда я поступил на работу к Озано, длинная череда симпатичных девиц имела практически неограниченный доступ к страницам самого влиятельного книжного обозрения Америки только потому, что они ублажали Озано по первому его требованию. Мне нравился контраст между всем этим развратом и высокоинтеллектуальным и высоконравственным тоном еженедельника.
Я часто задерживался с ним допоздна в дни сдачи книжного обозрения в печать, потом мы обедали, пропускали по стаканчику-другому, и он отправлялся к очередной подружке. Всякий раз он пытался найти подружку и мне, но я говорил ему, что всем доволен в семейной жизни. Он, однако, не отставал. "Тебе все еще не надоело трахать свою жену?" - не уставал спрашивать он. Совсем как Калли. Я не отвечал, просто игнорировал вопрос. Его это не касалось. Тогда Озано качал головой и говорил: "Ты - десятое чудо света. Женат уже сотню лет и все трахаешь жену". Случалось, я удостаивал его раздраженным взглядом, и он добавлял, цитируя незнакомого мне автора: "Злодей тут не нужен. Время - враг". Эту цитату, свою любимую, он повторял часто и по разным поводам.
Работая у Озано, я приобщился к литературному миру. Мне всегда хотелось войти в него. Я думал, что там никто не ссорится и не выторговывает себе лучшие условия. Эти люди создавали литературных персонажей, которые вызывали всеобщую любовь. И мне представлялось, что создатели во многом походят на свои творения. На самом деле выяснилось, что литературный мир ничем не отличается от любого другого, разве что более безумный. Озано ненавидел всех этих людей. И читал мне на эту тему целые лекции.
- Единственный, кто требует особого отношения, это романист, - вещал Озано. - Все остальные - шваль. Авторы коротких рассказов, сценаристы, поэты, драматурги, гребаные литературные журналисты. Все мишура. Одна видимость. Никакой крепкой основы. А основа необходима, если ты пишешь роман. - Тут он делал какие-то пометки в лежащем на столе блокноте, и я понимал, что в следующем номере появится эссе об этой самой основе, без которой не бывает романистов.
Бывало, что он обрушивался на критиков и рецензентов. Если тираж падал, Озано во всем винил их.
- Конечно, эти говноеды умны, конечно, с ними интересно поговорить. Но они не могут написать ни одного достойного предложения. Они напоминают заик. По полчаса цедят одно слово.
Каждую неделю Озано публиковал на второй странице собственное эссе. Писал он блестяще, остроумно и едко, так что с каждым эссе врагов у него только прибавлялось. Один раз он высказался в защиту смертной казни. Указал, что на любом общенациональном референдуме за смертную казнь высказалось бы абсолютное большинство населения. А против выступил бы только элитарный слой общества, вроде читателей книжного обозрения, которому и удалось кое-где отменить смертную казнь. Он заявлял, что это деяние - заговор власть имущих. Он заявлял, что это государственная политика - выдать преступникам и беднякам лицензию на грабеж, нападение, изнасилование и убийство среднего класса. Что именно так государство позволяет своим гражданам, стоящим на нижних ступеньках социально-экономической лестницы, стравливать пар и не превращаться в революционеров. В высших государственных эшелонах подсчитали, что для общества это меньшая цена. Элита живет в безопасных районах, посылает детей в частные школы, нанимает частных охранников, а потому может не опасаться мести обманутого пролетариата. Он высмеивал либералов, утверждающих, что человеческая жизнь священна и государственная политика смертной казни является нарушением права человека на жизнь. Мы - те же животные, писал он, и относиться к нам надо, как к слонам, которых в Индии казнили, если те убивали людей. Он полагал, что слон в гораздо большей степени достоин снисхождения, чем наркоманы-убийцы, которым на пять-шесть лет обеспечивали комфортные тюремные условия, прежде чем выпускали на улицы, чтобы они вновь убивали средний класс. Он указывал, что англичане - самый законопослушный народ в мире, что английские полицейские даже ходят без оружия. Но при этом напоминал, что в Англии даже в девятнадцатом веке казнили восьмилетних детей за кражу кружевного носового платка. И делал вывод, что такие жесткие меры, искоренив преступность и защитив собственность, привели к созданию политически активного рабочего класса и установлению социализма. Одним своим предложением Озано особенно разъярил читателей: "Мы не знаем, является ли смертная казнь эффективным средством устрашения, но мы можем утверждать, что казненный человек больше убивать не будет".
Эссе он закончил, похвалив правителей Америки за их мудрость: низшие слои общества, получив лицензию на убийство, отказались от революционной борьбы.
Эссе было скандальным, но написал его Озано блестяще, и все его выводы казались очень логичными. Редакцию завалили сотнями писем самые известные представители интеллектуальной элиты. Некая радикальная организация собрала под своим письмом подписи самых известных писателей Америки. В нем содержалась просьба к издателю немедленно уволить Озано с поста главного редактора книжного обозрения. Озано не преминул опубликовать письмо в следующем выпуске еженедельника.
Но он был слишком знаменит, чтобы его уволили. Все с нетерпением ждали завершения работы над его "великим" романом. Тем самым, который гарантировал ему получение Нобелевской премии. Иногда, когда я заходил к нему в кабинет, он что-то писал на длинных желтых листах бумаги, которые при моем появлении тут же убирал в ящик, и я знал, что он прервал работу над книгой его жизни. Я не задавал ему вопросы о романе, а он сам ничего не рассказывал.
Несколько месяцев спустя он снова влип в историю. В эссе на второй странице еженедельника процитировал исследования, показывающие, что стереотипы не так уж далеки от истины. Что итальянцы - прирожденные преступники, что евреи умеют делать деньги лучше, чем кто бы то ни было, они - лучшие скрипачи и доктора и при этом чаще всего сдают родителей в дома престарелых. А ирландцы, благодаря то ли особому обмену веществ, то ли диете, пьяницы и гомосексуалисты, подавляющие в себе этот порок. И так далее. Сколько же было криков! Но Озано это не остановило.
По моему разумению, у него совсем съехала крыша. В одном из выпусков он отдал первую страницу под рецензию книги о вертолетах, которую написал собственноручно. Вертолеты по-прежнему сводили его с ума. Они заменят автомобили, и тысячи акров земли, скованных асфальтом дорог, вновь вернут природе. Они помогут укреплению родственных связей, потому что время, затраченное на дорогу к родственникам, существенно сократится. Озано не сомневался, что автомобили вскорости вымрут как мамонты. Может, потому, что ненавидел автомобили. На уик-энды в Хэмптонс он летал на зафрахтованном гидросамолете или вертолете.
Он заявлял, что незначительные технические усовершенствования приведут к тому, что управлять вертолетом станет так же просто, как автомобилем. Он указывал, что автоматическая коробка передач позволила сесть за руль миллионам женщин, которые не могли справиться с переключением скоростей. Этот пассаж вызвал возмущение феминисток. Мало того, на той же неделе на прилавках появилось серьезное исследование творчества Хемингуэя, написанное одним из наиболее уважаемых литературоведов Америки. У литературоведа было множество влиятельных друзей. На исследование он положил десять лет жизни. Конечно же, все книжные обозрения страны рецензию на это исследование поместили на первой странице. Все, кроме нашего. Озано отвел ей пятую страницу, да и то неполную - ограничился тремя колонками. Потом его вызвал издатель, и он провел три часа в кабинете последнего, объясняя свои действия. Вернулся, улыбаясь во весь рот, и радостно сообщил мне: "Мерлин, мальчик мой, я вдохнул жизнь в этого гребаного старикашку. Но я думаю, что тебе пора искать новую работу. Мне-то можно не волноваться, роман я практически закончил, а потом мне уже не придется думать о работе".
К тому времени я работал у него почти год и не мог понять, когда он может писать роман. Он трахал всех, до кого мог дотянуться, и ходил на все нью-йоркские вечеринки. Успел выдать на-гора короткий роман. Авансом получил за него сто тысяч долларов. Писал на работе, манкируя своими прямыми обязанностями, и уложился в два месяца. Критики хвалили его взахлеб, но продавался роман не очень, хотя и номинировался на Национальную книжную премию. Я прочитал книгу: блестящий стиль, нелепые характеры, безумный сюжет. Роман показался мне глупым, несмотря на заложенные в нем сложные идеи. В том, что писал мастер, сомнений не было. Но назвать роман удачным я при всем желании не мог. Озано не спросил, прочитал ли я его. Очевидно, мое мнение его не интересовало. Скорее всего, он и сам знал, что роман - говно. Потому что как-то обронил: "Теперь у меня есть деньги. Чтобы закончить большую книгу". Словно извинялся.
Озано мне по-прежнему нравился, но со временем я начал его бояться. Потому что он, как никто другой, умел вывернуть меня наизнанку. Ему не составляло труда разговорить меня на любую тему, будь то литература, азартные игры, даже женщины. Причем тонко чувствовал все нюансы. Мог разобраться в моих чувствах лучше меня самого. Когда я рассказал ему о Джордане, его самоубийстве, последующих событиях, изменениях, происшедших в моей жизни, он долго думал, а потом высказал свою точку зрения.
- Ты держишься за эту историю, всегда возвращаешься к ней, и знаешь почему? - Он ходил между горами книг, наваленных на полу, и размахивал руками. - Потому что абсолютно уверен в том, что с этой стороны опасность тебе не грозит. Ты никогда не вышибешь себе мозги. До такой степени сознание у тебя не помутится. Ты знаешь, я к тебе отношусь крайне благожелательно, иначе ты бы не был моей правой рукой. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Послушай, я хочу тебе кое в чем признаться. На прошлой неделе мне пришлось переписать завещание из-за этой гребаной Уэнди. - Уэнди, его третья по счету жена, постоянно доставала Озано своими требованиями, хотя и вновь вышла замуж. При одном упоминании ее имени глаза у него стали бешеными. Но он тут же успокоился. Обаятельно мне улыбнулся. Улыбка эта превращала его в маленького мальчика, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. - Надеюсь, ты не будешь возражать. Я назвал тебя моим литературным душеприказчиком.
Меня это, конечно, обрадовало и поразило, но мне не хотелось взваливать на себя такую ношу. Я не хотел, чтобы он до такой степени доверял мне и так меня любил. Потому что я таких чувств к нему не питал. Мне нравилось его общество, я восхищался его умом. И, пусть я и пытался это отрицать, меня завораживала его литературная слава. Я видел его богатым, знаменитым, могущественным, а его полное доверие как раз указывало на то, какой он уязвимый, и меня сей факт приводил в смятение. Потому что разрушил цельный образ Озано, сформировавшийся в моем воображении.
Но тут от завещания он перешел к моей персоне:
- Знаешь, если копнуть глубже, обнаружится, что Джордана ты презираешь, пусть и не решаешься признаться в этом даже самому себе. Я слушал эту твою историю уж не знаю сколько раз. Да, он тебе нравился, да, ты его жалел, возможно, даже понимал. Возможно. Но ты не можешь смириться с тем, что человек, которому судьба улыбнулась такой широкой улыбкой, покончил с собой. Потому что ты знаешь: жизнь у тебя в десять раз хуже, чем у него, но ты никогда не пойдешь по его пути. Более того, ты даже счастлив. Жизнь у тебя говняная, у тебя никогда ничего не было, ты работал как вол, кроме жены ни на кого не смотрел, да еще ты и писатель, отмахавший полжизни и ничего не достигший. И при этом ты действительно счастлив. Боже, да тебе до сих пор нравится трахать свою жену, а женат ты… десять? Пятнадцать лет? То ли ты самый бесчувственный глупец, то ли у тебя железная воля. Я бы поставил на второе. Ты живешь в собственном мире, делаешь там все, что захочешь. Ты полностью контролируешь свою жизнь. Никогда не попадаешь в передряги, а если такое все же случается, не паникуешь, принимаешь меры для исправления ситуации. Что ж, я восхищаюсь тобой, но не завидую. Я никогда не слышал от тебя грубого слова, но я не думаю, что тебе на все наплевать. Ты просто неуклонно следуешь заданным курсом.
Он ждал моей реакции. Улыбался, его зеленые глазки поблескивали. Я знал, что он подтрунивает надо мной, но понимал, где он и серьезен, и меня это обижало.
Я хотел сказать ему многое. О том, каково вырасти сиротой. О том, как мне недоставало основы, на которой зиждется поведение человека. Семейной атмосферы, социальной антенны, пуповины, которая привязывает к человеческому обществу. У меня был только брат, Арти. Когда люди говорили о жизни, я не мог взять в толк, о чем, собственно, речь, пока не женился на Вэлли. Вот почему я добровольцем ушел на войну. Я понимал, что война - это еще одна обязательная жизненная компонента, и не хотел лишиться и ее. Надо отметить, поступил я правильно. Пусть кому-то это и покажется странным, я рад, что побывал на войне. А вот чего Озано не понимал или о чем не считал нужным сказать, думая, что я и сам все знаю, заключалось в следующем: не так-то легко взять под контроль собственную жизнь. И счастье мы, конечно, представляли себе по-разному. В ранние годы моей жизни о счастье не могло быть и речи в силу внешних обстоятельств. Потом, в силу тех же внешних обстоятельств, я обрел некое подобие счастья. Наконец приложил руку к тому, чтобы стать счастливым: женился на Вэлли, создал семью, развил в себе способность писать, сумел прокормить жену и детей. Это было контролируемое счастье, которое я вырастил, создал из ничего. Естественно, я им очень дорожил. Я знал, что жизнь у меня ограничена жесткими рамками, кто-то мог сказать: пустая, буржуазная жизнь. У меня было мало друзей, я практически ни с кем не общался, не рвался к успеху. Я лишь хотел пройти по жизни, во всяком случае, так я тогда думал.
Озано, наблюдая за мной, улыбался.
- Суровый ты парень, такие мне еще не встречались. Никого не подпускаешь к себе. Ни с кем не делишься своими истинными мыслями.
На это я не мог не возразить:
- Послушай, если ты меня о чем-то спрашиваешь, я тебе отвечаю. Так что лучше делай это, потому что твоя последняя книга - дерьмо, а этим книжным обозрением ты руководишь как лунатик.
Озано рассмеялся.
- Я не об этом. Я никогда не упрекал тебя в неискренности. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я. Особенно если начнешь бегать за телками и наткнешься на такую, как Уэнди.