Повесть В. Рекшана "Смерть в до мажоре" уже печаталась и вызвала в свое время бурный интерес читателей. В новом романе "Смерть в Париже" автор рассказывает о дальнейшей судьбе Александра Лисицина, по заданию спецслужб оказавшегося в столице Франции, где, оставшись без паспорта и визы, он становится заложником чужой жестокой игры.
Содержание:
-
СМЕРТЬ В ДО МАЖОРЕ 1
-
Часть первая 1
-
Часть вторая 7
-
Часть третья 12
-
Часть четвертая 18
-
Часть пятая и последняя 23
-
-
СМЕРТЬ В ПАРИЖЕ 26
-
Часть первая 26
-
Часть вторая 42
-
Часть третья 52
-
СМЕРТЬ В ДО МАЖОРЕ
Часть первая
Старик сидел на матраце. Его восточное лицо казалось медным от бесконечного солнца. Белая борода делала его моложе, поскольку волосы истончились от жизни, и теперь в облике этого таджика узнавалась театральность предновогодних переодеваний. Его халат был настолько же заношен, насколько и чист. И все остальное - рубаха, чалма, красное лицо и тонкая шея, почти мертвые пальцы рук и советские калоши, надетые на босу ногу. Мухи и грязь не касались его. Им нужны жизнь или тело после жизни. Старик же еще находился по эту сторону.
- Ваш Бог добрее, - сказал старик и поднес пиалу к губам, - но мне было поздно узнавать его.
- Я вас не понимаю, Учитель! - Я еще стоял в дверях его тесной хижины, прилепившейся к дувалу в дальнем углу разрушенного квартала.
Мою спину жгло падающее вечернее солнце. Скоро оно опустится за ржавеющие на горизонте горы и быстрое наводнение ночи принесет прохладу, которая здесь ценится дороже золота. Завоет шакал, зашуршат ночные крылья, и пронзительные звезды выступят на небе неразгаданной тайнописью покоя.
- Я вас не понимаю, Учитель! - повторил я, сделал шаг в сторону от двери и сел в тень на перевернутый котел, как на табуретку.
- Пророк увел много племен в пустыню ложного знания. - Старик поставил пиалу перед собой. - Но и умереть на кресте - тоже ошибка пути. Ваш Бог добрее, потому что он умер сам, а мой обрек на смерть других.
- Но, Учитель, есть еще и Бог Отец, и Бог Дух Святой!
Старик закрыл глаза. Его веки так истончились от времени, что казалось, он видит и сквозь них. Неожиданно из уголков его глаз скатились две детские слезинки.
- А вы уверены в этом? - Он опять смотрел на меня внимательно и сухо, как и год назад, когда моя рота, обезумевшая от убийств, добивала "духов" в этом городке или, скорее, большом селении, добивала всех, кто попадался под руку, мстя за обезглавленного накануне сержанта Успенского.
Я пинком ноги вышиб тогда дверь, всадил очередь в глиняную стену над головой старика. Он так же сидел, такой же старый и чистый. Я бы убил и его, наверное, за эту чистоту, но он произнес на правильном русском, почти не коверкая: "Останови своих людей, христианин. Пусть они убьют только молодых мужчин". Я отчего-то не удивился и просто согласился: "Хорошо. Я попробую". Всех мужчин уже убили и теперь ловили, чтобы, изнасиловать, женщин. Это совсем не имело отношения к жестокости. Просто солдаты накопили семя и хотели извергнуть его, хоть как-то вознаграждая себя за победу. Кого то из них убили вчера, кого-то убьют завтра. Я не имел права останавливать их, старался лишь проследить, чтобы за насилием не последовало убийство. В итоге целый год мы продержались в предгорьях, а теперь пришел приказ уходить. Эта война заканчивалась.
Целый год я приходил к старику и скоро стал называть его Учителем, не спрашивая, как он живет, что ест, где выучил русский. Мои мать и отец умерли, жена оставила меня, а сына воспитывал другой мужчина. Сиротство мирной жизни и сиротство войны однажды дали такой выброс одиночества, что рука уже потянулась к пистолету, чтобы размозжить висок к чертовой матери. Кстати оказался под рукой гашиш.
И вот я встретил Учителя. Он отодвинул гашиш и убрал пистолет, своим появлением продлевая мою жизнь. Советский лейтенант и мусульманский старик с правильной русской речью! Я приходил тайком, переодеваясь. Что-то и его тянуло ко мне, хотя это я приходил и я спрашивал…
- А ты уверен в этом? - так он прошептал, а я честно ответил:
- Нет.
Мы посидели молча, и тень вечера вошла в дверь.
- Так в чем истина? Скажи, Учитель!
- Истины не знает никто. - Старик опять задвигал пиалой, опять детские слезинки выкатились из его остывающих глаз. - Русские убили моих сыновей за то, что сыновья убивали русских. Внуков моих убил Хамобад, а внучку продали в Карачи. Истины нет. Просто ваш Бог добрее. Вы со своим Богом не умеете мстить. Это хорошо. И это плохо. Истины нет. Нужно вовремя родиться и вовремя умереть, а между рождением и смертью постараться отомстить за это рождение и эту смерть. У меня уже не получится, но пусть получится у тебя, сынок. Вы, русские, такие беззащитные. Унеси с собой знание мести. А мое время кончилось. - Он поставил пиалу на пол и произнес:
- Сядь поближе, сынок.
Я сделал два шага и опустился прямо на сухой треснутый пол. Старик чуть наклонился назад и достал из-под матраца сверток. Он медленным движением развернул грубую мешковину. Словно рыбешки в сети, серебряно звякнули лезвия ножей. Старик взял один из них и, чуть помедлив, отложил в сторону. Он погладил остальные по рукояткам - медленно и трепетно, прислушиваясь, как слепой. Так продолжалось вечность минуты.
- Запомни, сынок, - обычно пустой, незаполненный оттенками настроения, голос старика вдруг наполнился теплотой жалости, - это все, что я мог сделать для тебя. Но и это не мало. Не жди на своем пути совета - спрашивай у себя. В правильном вопросе всегда есть ответ. Здесь твои правильные ответы. Возьми.
Я завернул ножи в мешковину и, нагнувшись, поцеловал старику руку. Она пахла детством и родиной. И еще так пахли руки матери, когда она укладывала меня в кроватку, после сидела рядом, положив тяжелую ладонь мне на голову.
- Возьми и этот. - Старик протянул и тот нож, который он отложил в сторону.
- Что я должен сделать, Учитель? - спросил я, стоя уже в дверях, не оборачиваясь.
- Вот видишь, сынок. Первый вопрос ты уже задал правильно. Сделай ответ.
"Останется всего девять, - нахлынула огромная и белая, как полдень, правда. - Этого не хватит на всех, но мне хватить должно".
Я не должен сейчас думать - я и не стал. Я быстро повернулся и сделал так, как старик учил меня много месяцев. Я, лейтенант советской армии, совершал это по приказу, но еще никогда - по просьбе. Год Учителя минул не даром. Он лежал на матраце такой же чистый и медный, как и мгновение назад, но по-настоящему мертвый. Лезвие вошло точно в сердце, и жизнь его более не мучилась. Две детские слезинки остановились под ресницами, и первая афганская муха села на его широкий, почти без морщин, лоб.
Я живу на Кирочной улице в доме номер двенадцать, и, как стало мне известно уже в зрелом возрасте, в той квартире, где проходили тайные встречи Ульянова и Крупской. Возле парадной на стене даже установили мемориальную доску. Под занавес социализма. В моей комнате, огромном пенале, одно лишь окно. По бокам снаружи каждое утро я вижу гипсовые женские профили и сегменты гипсовых же грудей. Эти архитектурные излишества украшают фасад на четвертом этаже, и этих же гипсовых милашек видели сто лет назад молодые Ульянов и Крупская, нежась в постели, тяжело вздыхая, сожалея об отступничестве Струве и радуясь публицистическим удачам Мартова… Это фантазии. Они могли наслаждаться друг другом и в другой комнате. Теперь социалистическая империя рухнула. На дальних ее рубежах идут или готовятся войны. Бесконечные генералы и президенты. Уголовные авторитеты. Бандиты. Илья Баскин - друг человечества… Выбрать, что ли, всем домовым кагалом президента жилищно-эксплуатационной конторы, а то ссут в лифтах прохожие россияне, пусть наборные замки организует президент на дверях… Так я выбираюсь из сна. Я помню эту комнату с пеленок. Помню сердитую бабку, отца и мать, сестру. Все жили здесь. Потом разъехались по новостройкам. Почти все умерли, а комната осталась мне. Она теперь моя собственность по воле Кремля и гипсовые ню впридачу (Виверра: опечатка)… Сестра моя родила тройню, стала кандидатом химических наук и переехала в Тюмень десять лет назад. Оригинально! У нее муж доктор тех же наук, они живут душа в душу, только их науку разлюбило государство. Совсем они там в Грановитой палате оборзели. А может, немцы царя подменили?..
Все, я проснулся. Сегодня четвертое июня одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, и, кажется, меня зовут Сашей Зайцевым, но есть сомнения. Волков я, точно Волков! Уйми гиперболу, Лисицин. Это легкая абстиненция. Сегодня в "Сатурн-шоу" должна состояться знатная пьянка, но почему-то она началась вчера. Вова Киров, хиппи семидесятых, устроил вечер любителей "смирноффской" водки. Вова теперь круглощекий, как хомячок, - бывший оператор старинной рок-группы "АРГОНАВТЫ" и корешок Розенблюма. Он так всегда говорит: "Вот встретил на днях Розенблюма…" Все-таки Розенбаума. Зайцев? Волков? Все-таки я Лисицин. После "самой чистой в мире" такое же похмелье, такая же во рту пустыня.
Я поднимаю с постели свое красивое голое тело, закутываюсь в халат и оглядываюсь. Хорошо, когда с утра нет женщины. Утренняя эрекция быстро проходит, а женщина задерживается надолго. Ее надо вести писать, мыть в душе, кормить, смотреть в глаза и не говорить про любовь, чтобы не притащилась снова. Кстати, почему же нет женщины? Их что-то давненько уже не было. Это старость? Старость в сорок? Жизнь после смерти?.. Жена, сука, съездила в Колорадо по обмену, подставила китайцу, вышла за него замуж и увезла сына. Маленького сына. Теперь он не маленький. Немаленький америкашечка, забывает русский. Нет, это запретная территория… Бляди лучше!
Вот и кровь заструилась по жилам, и сознание прояснилось. Солнце ползет по обоям, и я знаю, что минут через десять ударит пушка - это полдень. Мне надо до пушки поиметь душ и чашку кофе. "Кофе "Чибо" - неповторимый вкус, вкус победы!" Сегодня суббота, и значит, на кухне опять торгуют квартирой Ленина! Я выхожу в коридор и слышу голос майора Горемыко:
- Под офис западной фирме! Мы должны ее запродать западной фирме! Исторический дом в центре! Мы вправе настаивать на квартирах в престижных новостройках…
Я выхожу на кухню, оглядываю пыльный потолок и убогие тумбочки. Запахи, какие запахи! Какие кастрюли и сковородки! Кроме майора на кухне Надежда Степановна, Мамай, Нина и пьяный Колюня.
- Эх, вы, - говорю я позевывая, - наследники марксизма-ленинизма. Конспиративную квартиру вождя хотите втюхать международным разбойникам.
- Это демагогия, - морщится майор. Он худой, как селедка в пивной. Карьера тяжело дается ему. Да и какая теперь карьера!
- И правда, - вздыхает Надежда Степановна, - как-то неудобно. Но и пожить хочется на старости с комфортом.
- Ты же сам воевал! - говорит майор. - И что тебе государство дало?
- Оно мне дало пенсию по болезни.
Я закрываюсь в ванной комнате и кручу ручки. Колонка выстреливает и гудит, сквозь ее шум слышится выстрел Петропавловки. Надо спешить. Я пытаюсь устроить контрастный душ, но контрастность выходит относительная - горячую воду сменяет очень горячая.
В дверь стучат.
- Саша, слышишь? - это Нина. - К тебе гости.
- Пусть подождут минутку! - кричу я сквозь кипяток и тру голову.
После душа как после зубного врача. Хочется жить и в жизнь вгрызаться. На кухне теперь пусто. Испортил я соседям субботнюю летучку, а зря - загоним квартиру какой-нибудь шведско-финской фирме типа "Зеленый пупок Плюс", зажируем в отдельных апартаментах. Газово-голубой цветок огня, чайник со свистком. Сахар и чашки. В банке есть еще "Нескафе-классик". Шумит, шумит, свистит. Вперед с подносом начинать день!
В пенале за столом лицом к двери сидел Никита. Возле окна стояла высокая женщина с профилем гипсовой милашки. Солнце мешало разглядеть ее, но, кажется, она - ничего. У Никиты других не бывает. Не имеет права быть. Он же, суперстар хренов, очень стар, сегодня сороковник. "Двадцать лет в рок-н-ролле" - такие афиши висят на всех углах. А мы знакомы тридцать, нет - тридцать пять. Он улыбается чуть виновато. У него всегда была такая улыбка - будто конфетку стырил. Его улыбку обожает "четвертая власть", на концертах от его улыбки девчушки ссут кипятком и прямо в зале кончают. Кому как нравится.
- Никита, черт! - Я опускаю поднос и отбрасываю руки назад. - Я заранее обиделся на тебя. Давай поцелуемся!
Он встает навстречу, и мы целуемся троекратно. Эту дурацкую церемонию привил в лохматом полусвете Митя Шагин. Каждые пять минут он надвигается с поцелуями. Это так же мило, как и нелепо. А сейчас - лепо. Никите стукнуло сорок. Он жив и здоров. Мы все живы и здоровы и будем жить вечно. Почти все. А если честно - нас почти не осталось… От Никиты пахнет табаком, чуть-чуть алкоголем, духами, наверное той женщины.
- Юлия. - Женщина делает шаг навстречу и протягивает руку.
- Добрый день. Хау ю дуинг? - У нее сильные холодные пальцы в перстнях и длинные, кровожадные ногти.
- Неплохо, - отвечает она без интонации. Только змейкой мимолетной улыбки искривила губы.
Да, такая кинофотокаланча мне не по карману. А с Никитой ей даже лестно покувыркаться.
- Вот кофе. Распоряжайтесь пока, а я хоть оденусь.
Пробежал взглядом по комнате и порадовался, что никаких трусов-носков не валяется и грязи как-то нет. Все-таки в комнате аристократический диван из ореха, картина с изображением бури, печь изразцовая. Я достаю из скрипучего шкафа джинсы и белый свитер, там же за шкафом сбрасываю халат, натягиваю "левиса", причесываюсь и выхожу за стол вполне обворожительный. В чашках кофе, а возле чашек коньячные стограммовые мерзавчики.
- Приступили! - Никита поднимает мерзавчик. - От твоего имени поздравляю меня с юбилеем и желаю… Что желаю? Но все у меня есть.
- Хорошо, - соглашаюсь я. - Чтобы все, что у тебя есть, оставалось с тобой.
- Отлично!
Мы чокнулись мерзавчиками. Интересно, а как Юлия станет пить? Пить из мерзавчиков неудобно и горько. Она выпила и не вздрогнула. Ноль эмоций. Я сделал горячий глоток из чашечки, и коньячно-кофейная стопочка заполыхала в пищеводе.
- Такая веселая жизнь пошла! - улыбается Никита.
Молодец, что сбрил бороду, подумал я. С бородой он похож на безработного доцента. По законам жанра, суперзвезда должна сегодня появляться чистой и надушенной.
- День рождения еще не повод для веселья, когда держава… - Я хотел сказать "в жопе", но вспомнил про каланчу и не договорил.
- Да, держава в жопе, - кивнул Никита. - Но это не наших рук дело. То, что мы делаем, мы делаем хорошо.
- Я так ничего не делаю, - сказал я.
- Ну! Ты - это особый разговор, - сказал Никита.
- Я постарался все забыть и забыл. Никаких землячеств, никаких трень-брень под гитару. Не люблю пьяные сопли.
- Ладно. Твой номер - седьмой. После того, как мы с Рекшаном "Спеши к восходу" сделаем.
- А вы хоть репетировали?
- Я целый месяц репетировал со всеми. У Торопилы на студии. С Першиной два номера.
- Ее еще в Англию не депортировали?
- Визу ей продлили… "Добрые вести" все вместе грохнем. С Шевчуком, Кинчевым, Макаром. Они приблизительно знают, а точно и не надо. Бэк-вокал вытянет. Девчонки по нотам поют на раз. Васина на сцену вытащу, пусть руками помашет.
- Я готов. "Мои мечты-ы, что пыль с доро-оги. - Я запел во все горло, поскольку мерзавчик снял абстиненцию и ничего более не мешало радоваться жизни. Почти ничего. - Кто хочет то-опчет мои тревооги". До, ля, ми минор, соль, ля и тэ дэ.
- Только ты не лезь петь! Хочешь на безладовом басе попробовать? Да еще с активным звукоснимателем!
- Нет, я никогда не пробовал. Мне бы хоть так не промахнуться.
- Не промахнешься. Я же сказал, все будут подстрахованы. Вы мне для кино нужны… - Он помедлил и улыбнулся: - И для души.
Юлия молчала. В ее красиво выгнутой руке дымилась сигарета "More". Обычный бабский понт. Она, конечно, классная каланча, но каланчи еще на Руси родятся, Никита же - один такой.
- Я к тебе зачем пришел, - продолжил Никита.
- Поздравить себя на земле предков.
- Именно! Натягивай тапочки и полезем на крышу.
Меня это предложение не особенно вдохновило.
- Да там замок…
- Замок, замок - откроем! Поехали, старик, поехали!
Мы не поехали, а пошли. Ступенька за ступенькой в прохладе двадцатого столетия. На последнем этаже к потолку поднималась грубо сваренная из толстых арматурин лесенка. Стараясь не греметь, Никита полез первым.