На пятом этаже только одна квартира. Она и нужна мне. Достаю "Макарова" и касаюсь виском двери. Чувствую успокаивающее тепло дерева. Ничего не слышу. Ни единого звука не доносится из-за двери. Чуть-чуть надавливаю плечом - заперто. Отодвигаюсь к косяку, чтобы не прошили ненароком автоматной очередью с той стороны, и нажимаю на звонок. Он звенит где-то далеко в квартире. Интересно, сколько в ней комнат? Звоню еще раз - никого нет там. Есть надежда на то, что не валяются в квартире трупаки. Мадам и мсье могли и в другом месте кокнуть, если пошла, как говорится, такая пьянка. И у меня вчера пьянка случилась. Возможно, что самое интересное в Париже я пропил…
Возвращаюсь на улицу и продолжаю болтаться от одного перекрестка до другого. Редко проезжают машины. Вот и еще одна с зажженными фарами выруливает на улицу. Это такси. И именно то, которое я столько времени жду. Оно останавливается возле дома, и услужливый таксист выпрыгивает первым, открывает двери. Изящная, как змея, появляется мадам, за ней и мсье Гусаков возникает на тротуаре.
До них метров сорок, не больше. Мне следует успеть здесь или на лестнице. Я скажу несколько слов и заставлю слушать.
Тачка уезжает. Мсье достает сигарету и прикуривает от зажигалки. Пальто расстегнуто, и белый шарф, словно украденная фата… Какая к черту фата! А недовольная женщина на высоких каблуках. Сегодня ночью она довольна, смеется для мсье. Они делают несколько шагов к воротцам - я почти бегу к ним.
Бегу-то я бегу, но слишком многие учили меня - таджик, Петр Алексеевич, теперь Вольтер. И еще у меня есть свое время. В этом времени я успеваю и бежать, и видеть. Я вижу улицу. По улице медленно катит большая тачка с потушенными огнями. Темные тачки я не люблю.
И в тот момент, когда я был в двух шагах от мадам и мсье, когда мсье замечает меня и останавливается возле воротец, а мадам, наоборот, не видит, улыбается для мсье, нажимает плечом на воротца, собирается ступить под арку; когда все это происходит, тачка без огней оказывается рядом. Я вижу в окошке то, что знаю отлично, и у меня не остается даже в медленном времени ни секунды на то, чтобы извлечь из памяти слово "автомат". Я только успеваю до автоматной очереди прыгнуть на мадам и мсье, уронить их в приоткрывшиеся воротца на землю…
Тут же с хрустом пули разрывают дерево, летят щепки, глухое множественное эхо не успевает образоваться, рассекаемое новыми выстрелами…
Воротца придется менять…
Мадам откатывается в сторону, а мсье Гусаков оказывается не робкого десятка. Из недр дорогого пальто он выхватывает ствол и начинает пулять в тачку, которая хорошо видна в разбитые воротца. Я тоже пару раз нажимаю на спусковой крючок. Надо пули беречь. Обойма у меня одна на всю Францию.
Наступает секундная пауза - это в автомате рожок меняют. Неожиданно мсье поворачивается ко мне - я лежу рядом, - вытягивает руку так, что горячий ствол упирается мне в ухо.
- Ты кто?!
"Нашел время спрашивать!"
- Кто-кто! - отвечаю. - Дед в пальто!
- Чулки, мать, порвала! - раздается обиженный голос мадам. - Чулки "Пеллегрино"!
- Ползи, дура, в сторону кухни! - приказывает мсье, и мадам подчиняется, ползет куда-то в темноту.
И тут из тачки начинают снова поливать. Они тупо долбят по воротцам на уровне живота. Живота стоящего. А мы лежим, и мсье лупит из ствола, меняет обойму, опять лупит, попадает - слышен взрыв разлетевшегося стекла. Тачка срывается с места, и наступает тишина.
Мсье лежит не шевелясь, и я начинаю думать, что парня, поди, укокошили. Но - нет. Он просто думает и расстраивается. Мсье начинает вдруг колотить рукояткой по асфальту и грозно браниться:
- Суки! Козлы! Мы же договорились со всеми!
- Послушайте, - говорю ему, - они могут вернуться. Или полиция прикатит. Делаем-ка ноги.
Гусаков вспоминает обо мне и рывком поворачивается. Опять он стволом тычет мне в лицо:
- Ты кто? Говори, гад!
"Как надоел мне Париж с этими искривленными русскими!"
- Знаете что! Я пошел! - говорю и начинаю подниматься. - Я вам жизнь, мсье Гусаков, спас, между прочим. Вы мне пофигу и ваша пушка тоже. Но вы мне нужны. А я нужен вам.
Услышав свою фамилию, мсье сразу успокаивается. Встает, машинально отряхивает пальто и убирает оружие.
- Хорошо, - соглашается, - после разберемся. Уходим через кухню.
…Сидя в высоком седле, князь следит за сражением, за тем, как нескончаемым прибоем, волна за волной, налетают, казалось, бесконечные, не щадящие живота своего степняки. Он знал эту тактику - брать измором. "И взяли б, - подумал быстро, - если б остался в городе. Подожгли б город и взяли на копье". Князь неосознанно шептал молитву, в которой просил Богородицу о победе, но, шепча эту молитву, он думал о брате - придет, не придет брат? Ему уже казалось чутьем князя и воина, что у большого брода орда завязнет, перебьют орды невперечет, отгонят обратно в степь и все это - не позволь, Богородица! - произойдет без брата, а значит, путей к примирению не будет более, до гроба станет терзать земли вражда: он не простит брату предательства, а тот не повинится. Глядя на удачное пока сражение, видел князь вовсе другое: ему вспоминались давние ласковые годы - вот идут они с братом в обнимку по двору, крепкие княжата. Где-то замешкались бабки и мамки, оставив их без присмотра. А просто так гулять по двору - настоящее приключение: вот воин чистит жеребца, весело подмигивает княжатам, вот впустили во двор воз с бочонками - мед! - княжата крутятся возле воза, но возница, свирепого вида мужик, отгоняет их, не признав княжьих отпрысков. Княжата видят группу сверстников, подходят независимо. Хочется им вступить в игру, но нельзя поступиться княжеским достоинством. Их не берут - не то чтобы отгоняют, но не обращают внимания.
- У меня батька князь, - выступает вперед брат. - Он вам задаст.
Дворовые сверстники оборачиваются, смотрят молча. Выходит худенький, в сползших портах, вихрастый мальчик.
- Не надо, Сашка, - советуют дворовые мальчики.
- Ладно, - отмахивается он.
Сашка приближается к княжатам, разглядывает их дорогую чистенькую, красиво расшитую одежду.
- У нас тоже батьки, - подбирает Сашка слова, но сказать нечего. Князь есть князь. И так, не подобрав слов, выписывает Сашка брату по уху, и начинается свалка.
Бьются зло и до крови, обрывают на княжатах красивую одежду. Мамки, бабки выбегают с криками, княжий кметь - великан Акин - раздирает свалку дерущихся.
Княжат с окровавленными носами отводят к матери, а дворовых уже порют во дворе - те не кричат, постанывают только, прикусив губы…
Румяный повар в белом колпаке не успел и глазом моргнуть. На кухне было жарко, однако дела ресторанные заканчивались, и на плите скучала последняя кастрюля.
- Пардон! - сказал мсье Гусаков, пробегая мимо повара.
- Чулки, блин! - продолжала обижаться мадам.
- Пардон, - извинился я, поспешая за мадам и мсье.
Оказались в квадратном глухом дворике. Но Гусаков ринулся между стен. Там имелась щель шириной в среднее человеческое тело.
- Каблук, блин! В собачье говно вляпалась!
- Быстрее! Хватит ныть!
Стараясь не вмешиваться в их диалог, я протиснулся в спасительный проход, не догадавшись снять сумку с шеи, застрял, выдохнул воздух, стал делать шаг за шагом, вляпался вслед за мадам в уже названное говнище.
Вылезли в темный переулок.
- Ты меня для этого сюда затащил?! - не унималась мадам.
- А ты хочешь пулю в лоб?! Мать твою мать! - не выдержал мсье.
Мадам помолчала и ответила, успокоившись:
- Не хочу.
- Прости, милая, - добавил Гусаков.
- Хватит вам! - теперь уже я не выдержал. - Уходим мы или нет?
- Он кто? - Мадам смотрела на меня обиженно и подозрительно.
- Не успел познакомиться, - ответил мсье.
- А я его знаю, - узнала меня мадам.
- Уходим. - Теперь уже Гусаков не хотел слушать. - Будет время разобраться!
С соседней улицы донеслась сирена полицейской машины. Мы пробежали темными переулками подальше и остановили свободное такси. Сели втроем на заднее сиденье, и тачка тронулась. Возле Северного вокзала тачку отпустили и взяли другую. Такси понеслось куда-то на северо-запад. Мы ехали молча, только мадам бросала на меня обиженно-любопытные взгляды. От ее каблука и от моей подметки попахивало не лучшим образом. Да, жизнь может быть разной, а дерьмо всегда одно и то же.
Город отступил, и мы понеслись по скоростной дороге на уровне черепичных крыш. С обеих сторон трассы продолжались окраины. Они были неубедительны, такие же, как и в любом другом городе. Так мне думалось. Нет, я не думаю об этом. Так реагировала ленивая мысль.
Гусаков сказал что-то по-французски, и водила, кивнув, скоро свернул с трассы и, покружив по улицам, остановился возле заурядного здания с махоньким палисадником перед окнами. Но это оказался не тот дом, в который мне предстояло попасть.
Такси улетучилось. Когда оно скрылось за углом, мы прошли еще два квартала. Этот другой дом мало чем отличался от первого. Правда, перед ним темнота казалась еще гуще и отсутствовал палисадник. Мсье открыл ключом парадную дверь и ступил внутрь. Вслед за Гусаковым зашли мадам и я. Гусаков зажег свет в коридорчике, а женщина, сбросив туфли, сказала:
- Пойду-ка я в душ, - и ушла.
В конце коридорчика начиналась лестница. Она вела на второй этаж, где, похоже, и находилась ванная. Я тоже сбросил вонючие ботинки и посмотрел на Гусакова вопросительно.
- Снимай плащ и пойдем в гостиную разбираться, - сказал он.
Снял и зашел, сел на стул. Ножки скрипнули. И мои, и стула. Огляделся. Два окна в комнате, занавешенные гардинами. Засохший фикус в цветочном горшке - ох уж мне эти горшки и фикусы! Мебель неказистая - вне времени и пространства, всех времен и народов: кожаный диван с потертой обивкой, круглый стол без скатерти, ходики на стене не ходят, телевизор в углу на тумбочке.
Мы сидели у стола и разглядывали друг друга. На фотографии Гусаков был со щетиной, и тогда в кафе - тоже. Но сегодня утром он побрился. И я побрился. И у него, и у меня щетина к вечеру снова проклюнулась. Его рука… И моя рука… Через секунду мы уже сидели наставив друг на друга стволы. Мой ствол покороче, его подлиннее. В моей обойме где-то половина пуль женского рода, и в его тоже.
- Проверка бдительности, - усмехнулся мсье и положил пистолет на стол. - Прошу прощения. Нервы.
И я положил "Макарова". Не такой уж он рыхлый, как показался при первой встрече.
- Давайте знакомиться. Вы кто?
Сумка лежала на диване, и я попросил разрешения. Он разрешил. Я достал из сумки конверт с фотографиями и вынул из конверта ту, которая запечатлела Гусакова и на которой был карандашом начертан его адрес. Положил фотографию на стол.
- Полюбопытствуйте.
Он полюбопытствовал:
- И что это значит?
- Мне вас заказали.
Гусаков вздрогнул и более ничем не выказал своего отношения к моему ответу.
- Так в чем же дело?
- Дело в том, что заказ пришел помимо моей воли. И во Франции я помимо моей воли. С вашей помощью я хотел бы отсюда убраться.
Тыльной стороной ладони Гусаков потер переносицу, заерзал на стуле, спросил вдруг охрипшим голосом:
- А кто заказал?
- Не знаю точно. Человек не успел объясниться. Да и не стал бы. Тут два заказчика скорее всего. Первый заказчик как раз все объяснил хорошо, но не успел заказать. Его не стало. Но он, думаю, вас тоже имел в виду. Это не любители. Это - власть.
Мсье заметно нервничал:
- Мы же договорились давно и со всеми. Я сырьевыми счетами не занимаюсь теперь! - Поняв, что начинает говорить лишнее, Гусаков остановился, еще вопрос задал: - Заказ только на меня был? Это важно знать.
- Нет, - ответил я честно.
Ему стало заметно легче.
- На кого еще?
- Отвечать обязательно?
- Я и так знаю! Если это не Габрилович сделал, то вам еще и Габриловича заказали.
Мне осталось только пожать плечами и согласиться:
- Да. Я в ваших нюансах не разбираюсь.
- Никто не разбирается.
- Что будем делать? Вы мой должник. Мне-то всего и нужно - паспорт с французской визой на какую-нибудь нейтральную фамилию типа Иванов.
В двух словах я рассказал о своем последнем походе на славную шхуну "Маргарита".
Гусаков стал думать. В комнате появилась мадам, завернутая в большое махровое полотенце, из-под которого трогательно выглядывали вполне красивые голени и лодыжки. Розовые тапочки с помпонами! Розовая ключица с мягкой ложбинкой!
- Подружились, мальчики? - Настроение у нее явно улучшилось. - Встреча киллера с валютчиком - это как встреча Чехова с Толстым в Ясной Поляне! Н-да. - Она разглядывала меня не стесняясь. - Вот он - наш спаситель.
- Подожди, Марина, - поморщился мсье, - тут серьезное дело.
- Хороши дела. - Марина выскользнула из гостиной, а Гусаков сказал:
- В такой обстановке я вам вряд ли помогу.
- Спасибо за честность.
- Не стоит благодарности! Сперва следует разобраться с Габриловичем. Хочу думать - это не он. Зачем ему! Это его и меня хотят убрать! Мы к нему поедем. Прямо сейчас и поедем! Нет, чуть попозже! И вы мне поможете. А затем мы с Габриловичем поможем вам. Или я один…
Я остановил его жестом.
- Хорошо, - согласился без церемоний. - Только мне надо немного отдохнуть. И помыться. Я мало спал прошлой ночью. Работа, похоже, предстоит серьезная. Вы мне попозже расскажете что да как.
- Естественно! - Гусаков казался бодрым и собранным. - Марина! Поди сюда, пожалуйста!
Появилась мадам. Теперь на ней был толстый синий халат. Волосы она ловко заколола на затылке.
- Познакомьтесь… Это моя кузина.
"Кузина? Так она кузина? А что это такое - кузина? Троюродная сестра, что ли?"
- Саша, - представился я и пожал протянутую руку.
- Если б не он, - сказала Марина, - ели б нас сейчас могильные черви.
- Не говори чушь! Какая дикая чушь! - разозлился неожиданно Гусаков.
- Черви сразу не заводятся, - сказал я.
Пар поднимается над водой, и белая пена приятно пахнет, обещая чистое тело. Если и придется помереть сегодня, то по-православному - чисто. Вода достигает подбородка, и я намыливаю его, скребу безопасной бритвой, найденной в ванной на полочке. Марина ею себе ноги бреет. Или - не Марина. Это жилище, видимо, из резерва. Всякие люди, возможно, тут бывали, всякие мужчины-женщины руки-ноги-пятки скребли. На полках стоят банки и баночки, тубы и тюбики с остатками кремов и шампуней… Это мне безразлично. Безразлично то, что ждет, поскольку наслаждение от горячей воды сильнее инстинктов и человеческих чувств.
Из клубов пара проступает мраморный профиль.
- Ты и сейчас, Учитель-Вольтер, помнишь обо мне?
- Да, сынок.
- Меня беспокоит, Учитель, моя двойственность. Она так очевидна! Будто бы у меня две души. За безмерным высокомерием наступает упадок духа.
- Ты, как и я, человек, охваченный великой страстью. Ты, может быть, имеешь тридцать или сорок различных идей по поводу одного и того же предмета…
- Париж и есть тот предмет.
- …Ты и должен иметь их в силу необходимости, поскольку предмет твоей страсти предстает тебе в различных обличьях. Ты, как всякий человек, непостижим, но столь же непостижима и вся остальная природа, и Бог; и в человеке не больше очевидных противоречий, чем во всем остальном.
Пар начинает рассеиваться, а вместе с ним и профиль Вольтера теряет очертания. Я спешу, чтобы успеть.
- Учитель-Вольтер, - говорю, - когда ты был таджиком, ты говорил просто.
- Дело не в простоте. - Голос его еле слышен, и я, выключив воду, напрягаю слух. - Эти слова - а их много! - мы придумали сами. Бог тут ни при чем… Так давай… давай, сынок… Давай, сынок, выпутываться сами…
- Кто?! - Я не понял. - Кто ни при чем, Учитель? Я не расслышал. Я не понял тебя!
Тишина в ответ.
Часы показывали четвертый час то ли утра, то ли ночи. Гусаков сидел, вцепившись в руль старенького "фольксвагена", что в переводе с немецкого означает "народный вагон". Мсье насупился и набычился одновременно. Мы молчали - а о чем говорить? Вспоминать социалистическую юность? Вспоминать о том, как я его не пристрелил? Как его не подстрелили проезжие автоматчики?
Промышленные окраины Парижа спали. Гусаков крутил баранку. Я не хотел вспоминать, но чем более не хотел, тем более вспоминал. Шри Ауробиндо писал о "молчании ума" - молчание не приходило. Он советовал представлять море, и я следовал совету - перед глазами возникало море, теплое, малахитовое Черное море; я плыл по нему на лодке, и ничто не нарушало спокойствия, наоборот… Марина сидела напротив, завернувшись в полотенце, и ее розовая ключица с ложбинкой от шеи к плечу… Эта ложбинка ее выдавала, хотя я еще и не понял - выдавала что? Такое вот "молчание ума". Но лучше все-таки сдохнуть с женской ключицей в мозгу, чем с пулей женского рода во лбу!..
Неизвестное-интересное ждало нас с мсье Гусаковым. Зовут его Николай Иванович. Мы мило закусили холодной телятиной бутылочку красного вина, которую подала нам Марина. Она ухаживала за нами, как за больными. Николай Иванович изволили капризничать. Они как бы поменялись местами. После мсье словно под землю провалился; нет, он не провалился под землю, а спустился в подвал. Вернувшись, выдал мне с десяток полных обойм к "Макарову". В сумке, которую он приволок, я увидел целый арсенал - помповое ружье торчало стволом вперед, короткоствольный "узи", заметил я охапку пистолетов незнакомых мне марок, обоймы, толовые шашки, граната Ф-1 и прочая фигня из экипировки Сталлоне.
Затем я упал на диван и моментально заснул. Марина и Николай Иванович входили-выходили - так казалось во сне. Я спал, положив ладонь во внутренний карман джинсовой куртки на рукоятку пистолета; спал крепко и без снов.
В начале четвертого я проснулся. Женские коготочки нежно-настойчиво царапали шею.
- Не спи - замерзнешь. - Где-то я эту фразу недавно слышал.
Марина сидела рядом и заглядывала в мое лицо с любопытством. И совсем не казалась обиженной.
- Убийца, говоришь. - Она улыбнулась, и я увидел ее ровные зубы с чуть выделяющимися резцами. - Убийца. У нас в семье теперь свой убийца… Николай велел будить. Я сварила настоящий кофе…
Кофе оказался и правда настоящим. Глаза мои вылезали из орбит от кофеина, пока мсье Гусаков носился по городским окраинам.
Наконец мы вырвались на простор. В предутреннем мраке он не казался таким уж просторным. Свет фар выхватывал пустынное шоссе, и даже кое-какие деревца мелькали на обочине. Но скоро снова начались строения. Они стиснули дорогу до ширины банальной улицы, которая становилась все уже и неказистей. Начались и колдобины - милые русской душе и заднице…