Мсье Николай Иванович объяснил все. Он даже начертил на листе бумаги план заброшенного ангара-цеха, где, по его сведениям, мог скрываться мсье Габрилович. Мне предлагалось забраться на крышу и спуститься по веревке сквозь оконце-люк на крышу же конторки, находящейся внутри ангара. В этой, мол, конторке и должен быть искомый мсье. А мсье Николай Иванович обещал отвлечь на себя внимание охраны. То есть, вместо того чтобы их обоих укокошить и жить припеваючи, я сам скоро стану болтаться на веревке и меня самого этой веревкой укокошат. В гостинице я свободы захотел и для свободы укокошил незнакомого и непротивного мне человека, и теперь меня кокошить станут мною неукокошенные…
Так думать неправильно. Что говорил Ауробиндо - молчание, море, розовая ложбинка.
Справа тянулся забор, составленный из бетонных плит, поставленных на попа. Мы проехали метров двести-триста, и мсье Николай Иванович затормозил. Забор заканчивался, впереди начинался пустырь, за пустырем находились всякие брошенные строения.
- Свернешь направо, - сказал Гусаков. - Там рукой подать. Сперва загляни за угол. Если все тихо - махнешь рукой.
- Махну.
Я выбрался из "народного вагона" и аккуратно, не хлопая, закрыл дверцу. Плащ и сумку оставил в машине. В боковых карманах джинсовой куртки лежали полные обоймы, и в "Макарова" я вставил новую. Через плечо перекинул моток синтетического автомобильного троса, натянул кожаные перчатки.
Бетонный забор не заканчивался - просто поворачивал. Я выглянул из-за угла и стал всматриваться в темноту. Различил что-то вроде двухэтажного кирпичного здания, повернутого торцом к пустырю. Высокие ворота в торце. Два темных силуэта - это машины без водил. Стены глухие, только на втором этаже нечто похожее на большие фрамуги. Слабый свет во фрамугах.
Обернувшись, я махнул рукой. "Народный вагон" стоял с включенными габаритными огнями. Габариты "народного вагона" я различил, а мсье Гусакова - нет. Оставалось надеяться - он меня видел.
А вот так быстро бежать не надо! И спотыкаться! Они, понятно, фирменные, французские, блин, камешки. Только ботинки… Не купил ботинки, у которых подошвы… Хорошо, что хоть французское говно собачье отмыл… И рукам потеть не надо… И мурашам, муравьям то есть, по спине бегать…
Бегу вдоль забора. Две тачки пустые возле ворот. Тачки - Гусакова забота. "Он с Тотошей и Кокошей вдоль забора…" Откуда это? Или - "по аллее"? Нет тут аллей. И бульваров, и Елисейских полей. Раньше думал, Елисейские поля и Елисеевский магазин - одно и то же. С полей в магазин на Невский еду привозят. Кокоша - из сказки Чуковского. Кокошить - из сказок… Из чьих? Кто эти сказки сочинил? Какой богатый язык! Всего лишь палочку не дописать. Добрый крокодильчик становится пулей женского рода. А "молчания ума" - нет, как и не было…
Была не была… Главное дотянуться. Это пожарная лестница. Гусаков обещал ее и оказался честным.
Была не была… Подтягиваюсь и болтаю ногами. Иногда лучше ногами болтать, чем языком. Язык держу за зубами. Зубов мудрости нет - давно вывалились… Цепляюсь за перекладину - сейчас упаду темечком в землю. Цирк! Это просто такой цирк для не очень молодых, но еще бодрых мужчин. Я бодрый мужчина. Ползу по перекладинам вверх. Никто не хлопает. Ну и ладно. Ни хлопать, ни кокошить не надо…
Фрамуги - да. Фрамуги или не фрамуги. Не моего ума дело. Но мы эти слова придумали - нам и разбираться… Старик-Вольтер меня благословил. А они - кокошить. Гусаков и Габрилович, Тотоша и Кокоша. И какой-то, блин, аллигатор еще бродит…
Фрамуги или не фрамуги. Только падать в нее не надо! Какого черта туда смотреть так пристально! Там грязно и темно. А хочется как всегда - чисто и светло. Хочется всегда одного и того же, а получается другое и такое же… Но там огонек… "Бьется в тесной печурке огонь…" В печурке-конторке. Опять Гусаков оказался честным.
Если я привяжу трос к балке, то повисну в стороне от печурки-конторки… Болтаться. И болтать ногами, раскачиваться, как мартышка… Рекшан однажды рассказывал, как с живой обезьяной, мартыном, вино пил и перепил обезьяну, поскольку та от второго стакана отказалась, а он и после десятого не поперхнулся…
Привязываю трос, канатик, веревку, линь… Мы эти слова придумали!.. Готов бросить веревку и повиснуть. Смотрю на часы. Договорились с мсье. Он ждет двадцать минут.
Осталось три минуты, две, одна, ни одной.
Гусаков вылетает на пустырь, врубив фары, и пуляет в окошко. Здорово это мы придумали. Здорово, если трос, канатик, веревка, линь из фрамуги на крышу конторки… А он мимо. Тогда все выбегут. А я повисну. Тут меня и кокошить.
Честным оказался Гусаков, но не точным.
Он носится кругами на "народном вагоне" и долбит в небо.
Внутри забегали. Запрыгали с минометами-огнеметами у ворот. Гусаков роет обратно за забор. Народ огнеметный выбегает в ворота и огнеметит в пространство пригорода.
Бросаю веревку и повисаю. Обойма новая. Обойма в "Макарове". "Макаров" в руке. Трос, канатик, веревка, линь - в другой. Обнимаю ногами и начинаю спускаться. Никто не видит меня. Я тоже не вижу. Из конторки-печурки выбегает еще один. Даже залысины вижу. Спускаюсь. Цепляюсь. Спускаюсь… Срываюсь, блин…
6
Когда Андрей Тропилло записывал в Доме пионеров и школьников первый альбом Никиты Шелеста, мы пробирались туда украдкой - это было смешно и глупо по многим причинам. Мы казались себе такими героями! Однако посреди белой ночи мы были видны всякому, кому не спалось, но все в городе спали. И никаким таким органам мы не казались интересны, иначе б нас эти органы забодали в одну секунду. Если б они забодали нас тогда, Никита был бы жив, я бы не лежал тут посреди, можно сказать, Европы. Во всем органы виноваты! Тогда не смешно было, смешно теперь…
Душа и противоречия души - все интересно бесспорно! Но в конкретных противоречиях, в анекдотах, можно сказать; в конкретном анекдоте, можно сказать. А можно и не говорить…
Сорвавшись с трапа, канатика, веревки, линя, я упал на человека с залысинами, и теперь мы лежали на бетонном полу, и, что хорошо, я лежал сверху с "макаровым" в руке, прижав ствол к залысине того, кто оказался подо мной. И самое смешное, если так можно сказать или не говорить, подо мной лежал мсье Габрилович; и я бы не посмел заявить, будто мне лежать оказалось жестко. Мсье употреблял качественную пищу, и его мышцы покрывал упругий слой полезного жира. И одежда на нем оказалась добротная - зимнее мягкое пальто.
Я не сразу узнал его - на узнавание ушло несколько секунд. Мсье не потерял сознания, но и не сразу сообразил, что с ним произошло. Сообразив же, спросил неожиданным тенорком:
- Ты кто?
- Кто-кто, - проворчал я, поскольку глупее вопроса в подобном положении не услышишь. - Совесть твоя, - соврал ему, а Габрилович:
- У меня дальнозоркость. Подними голову.
Я поднял. Я даже сел. Не лежать же на мужчине бесконечно - это дурно. Я сидел на Габриловиче и держал ствол у него между бровей. Брови у мсье густые, и волосинки - одна к одной. Подстригает он их, что ли?
- Ах, это ты, - произнес мсье облегченно.
- Не ты, а - вы.
- Вы… Ладно… Это вы Митю зарезали?
- Нет, - ответил я, но "Макарова" не убрал.
Каждая сцена должна иметь логический конец.
А тут и не сцена, а мизансцена. Когда рука устанет, я или отпущу его, или курок спущу.
Я стал осторожно оглядываться. Мы находились действительно возле конторы, в которой не оказалось печурки, но масляную батарею за дверью я заметил. Сам ангар-цех представлял собой почти пустую площадку с автомобильным хламом по углам. Все громилы Габриловича убежали за ворота и теперь гонялись за Гусаковым на тачках: где-то недалеко ревели моторы, скрипели тормоза и раздавались выстрелы.
- А кто Митю убил? - спросил я, чтобы что-то спросить.
- Кто-то, - прохрипел тенорком Габрилович.
Кажется, его звали Александром Евгеньевичем.
Тезка.
- А что с моим паспортом?
Мне было удобно разглядывать его лицо - ухоженную, чуть пористую кожу, волосики, поросшие из ноздрей, бесцветные, несколько налившиеся кровью глаза. На виске зрелая точечка угря - так и хотелось его выдавить.
- С паспортом все бы решилось быстро. Но - сам видишь. Сложности.
Я не видел. А потом заметил. Возле ворот остановились вернувшиеся тачки Александра Евгеньевича, и из них вылезли его люди. Среди них один людь оказался чужой. И этого чужого - Гусакова, блин! - со скрученными за спиной руками гнали впереди себя без почтения, пардон, пенделями.
И тут разразилась такая любимая нами русскими немая сцена. Из немых сцен вся наша жизнь и история состоит. Я их увидел. Они увидели меня. Я прижал ствол ко лбу Габриловича поплотнее, его братва повалила мсье Гусакова на колени, и один из братвы, самый мордатый, приставил ствол к затылку поваленного.
Я чуть не рассмеялся - так это походило на кино. Какие-нибудь "Ребята из Южного Бронкса" или "Гонконгские страсти". Но не рассмеялся, поскольку мы находились вовсе не в кинотеатре.
- Отпустите Гусака! - как мог прокричал Александр Евгеньевич. - Отпустите его на хрен!
Братва Габриловича подхватила Гусакова за локти и поставила на ноги. Тот стоял нахохлившись, а на лбу его я заметил ссадину. Убрав "Макарова" от переносицы Александра Евгеньевича, я встал и помог встать ему.
- Предлагаю переговоры! - прокричал Габрилович.
Гусаков дергал головой и не отвечал. Надавали, похоже, мсье Николаю Ивановичу боевики мсье Александра Евгеньевича.
- Согласен его взять гарантом! - закричал Габрилович и кивнул в мою сторону.
- Хватит орать - не глухой. - Николай Иванович добавил еще несколько бранных фраз и подошел к нам.
- Пойдем в офис, - предложил Габрилович, а Гусаков, снисходительно покосившись на трухлявое помещение, согласился:
- Пойдем в твою контору.
Мы вошли внутрь, и я закрыл дверь. Люди Габриловича остались по ту сторону, но живьем мы отсюда могли выйти, лишь договорившись.
Хозяин конторы сел за стол и жестом предложил присоединяться. Николай Иванович сел напротив Александра Евгеньевича, а я предложения не принял - оперся спиной о пустые стеллажи и стал наблюдать. В определенном смысле, от результатов беседы зависела моя жизнь. Да и их тоже.
- Давай разберемся по порядку, - предложил хозяин.
- Дай какую-нибудь тряпку, - перебил его Гусаков. - Носовой платок есть?
Габрилович выдвинул ящик стола, достал пачку бумажных салфеток и протянул Николаю Ивановичу. Тот взял одну и приложил к ссадине.
- Я слушаю, - сказал Гусаков.
- Отлично! - произнес Габрилович. - Сегодня на реке зарезали моего человека - раз. Не стану говорить - он был моим другом. Посреди ночи вы врываетесь с оружием сюда. Откуда, кстати, вы знаете это место? Не надо ответов! Знаете, значит, знаете… Жаль! Придется менять…
- Меня сегодня обстреляли возле дома, - перебил Гусаков хозяина конторы.
Габрилович замолк на половине фразы, как-то заморгал по-детски, переводя взгляд с Гусакова на меня и обратно.
- Но… Да ты что! Это не я… - Он встал, сел, забарабанил пальцами по столу. - Конечно же! Нас обоих! Ведь этого мужика! - Габрилович указал на меня. - Ведь его прислали меня пристрелить! И тебя, выходит, тоже. Я мог бы и сразу догадаться. Нас обоих хотят! Но мы же!.. Как так можно?.. Ведь договорились обо всем!
- Те, с кем договаривались, их могли и заменить, - вставил реплику Гусаков в речь своего конкурента-подельника.
Я же стоял и просто слушал. Вот когда "молчание ума" наступило. Я просто стоял в картинке происходящего. Дзэн, одним словом, буддизм посетил ни с того ни с сего…
Надо бы слушать их внимательно - не получается. Это их разговоры и их дела. Как они делились-рядились, как делили - кому энергоресурсы, кому счета власти. Нелепость и чушь.
"Все вы потерянное поколение", - сказали молодому Хэму, и тот обиделся, и стал писать все лучше и лучше, и не потерялся в тогдашнем Париже, добился всякого разного, семь раз женился и охотился на слонов; Россия же читала о его трагических парижских пьянках и плакала, пила вместе с ним… И мы с Никитой читали в юности и думали - вот бы и нам стать "потерянным поколением" и пить в Париже. Потерянными стали. И я пью в Париже, где хочу. Только счастья нет. Нет в жизни счастья! У Гусакова с Габриловичем тоже нет. "Все вы потерянное поколение…" Они сытые и гладкие - нет его. Они в красивой одежде и могут выбирать себе красивых женщин - нет его. Они тоже потерянные, потерялись тут, поскольку не знают, как и что делать, вины своей не знают, да и нет их вины - все происходит без их участия, приходят новые монстры и становятся шишками, сидят где-то, разбираются. Такие же потерянные…
А я не стану работать ни на кого. Только на себя. Чтобы отвалить отсюда. Только честно, так же, как с Никитой. Продал - умри. Я тоже умереть готов. Меня убедил Учитель, когда он еще таджиком был. Когда он Вольтером стал, то по-другому заговорил, хотя все равно о том же…
- …Однако, Коля, вот что я думаю. Нам без Корсиканца не вывернуться. Если нас заказали - заказ выполнят. Парень отказался - они заказ и перебросили.
- А кто - они?
- Кто-кто? Вечный вопрос. Москва большая! Я свяжусь с Костенко, но это пустой номер. Никто не скажет. Может, и Костенко уже нет.
- Я тоже попробую.
- Нет, надо здесь искать концы. Один у тебя есть - Корсиканец. Придется ему отдать… Я ему отдам Земельный банк и алюминиевый пакет! Без Корсиканца не получится. Все-таки мы во Франции.
- Пусть Александр со мной останется. Я ему жизнь должен. А ты ему паспорт обещал.
- Обещал и сделаю. Только теперь непросто… Ты Корсиканца находишь, я тебя прикрываю. Ну и паспорт… Паспорт так паспорт. Он меня тоже не убил…
Беседа приобретала все более дружелюбный характер. Уже бойцы вспоминали минувшие дни - осколки улыбок загорелись на лицах. А значит, и смертоубийства не произойдет.
- Так итальянцы работают, - заявил Габрилович. - Любые южане. Ножи, автоматная стрельба. Чтобы в газеты попасть. Стиль северных спецслужб другой.
- Конечно, - согласился Гусаков. - Просто появляется молчаливый покойник. После еще один. Никаких следов, отпечатков, гильз. Орудия убийства оставляются на месте убийства. История известная.
- Возьмем, к примеру, нашего нового друга.
Они уставились на меня, замолчали, приглашая к разговору. Гусаков и Габрилович - такие разные и такие одинаковые. Хорохорятся, думают жить долго.
- Зачем меня брать? - пробормотал им в ответ.
В добродушной теперь беседе наступила неловкая пауза.
- Н-да… действительно. Не будем тебя… Вас, Александр.
- Вот что я хочу сказать. Вы сами говорили: если заказ принят - он будет выполнен. Таков закон. Тут дело не в стилях, а в конечном результате. Выход один. То есть действия наши могут направляться только в одну сторону - отмена заказа. Если вам даже удастся убрать заказчика, то все равно заказ будет выполнен. Потому что получены деньги. Если получены. Отменить заказ почти невозможно. Здесь главная головная боль.
Гусаков и Габрилович сидели поникшие, но не очень. Жизнь у них в Париже не сахар, понятно, зато ко многому привыкли.
- А вы получили? - спросил вдруг Габрилович и пытливо уставился на меня.
- Первый хозяин давил на идеологию. Второй не успел просто.
- Одним словом, не было денег - не было убийств. - Это уже Гусаков философствовал.
- У меня, я думаю, несколько иной случай.
- Вот! И это главное! - стал подводить итоги Габрилович. - Каждый случай - иной. Надо только найти различия. Вы должны были нас пристрелить, но не пристрелили. Так и другие. Другие нас тоже не пристрелят, если мы найдем у них "иной случай".
- Заказ - дело чести. Если заказ не выполняется, то других не поступит. Заказное убийство - элитарное убийство. Они поэтому и не раскрываются никогда…
- А их и не будет - заказных убийств! - Габрилович, казалось, внушал и себе, и мне, и Гусакову.
- Не будет так не будет, - согласился я.
Согласиться всегда легко.
Мы вернулись, когда уже рассветало. Николай Иванович, несмотря на все перипетии ночи, казался полным энергии и жизненных планов. Мне же ночная жизнь Парижа стала надоедать. Просто я устал как собака! Просто необходим был сон на человеческой постели, на простыне и под одеялом. Сперва сон - после Корсиканец, миллиарды, наганы…
Гусаков взбежал на второй этаж, уже оттуда доносились его возгласы: "Марина, кофе!" - а я сел на кожаный диван в гостиной, с которого встал несколько часов назад, и ждал, когда мсье угомонится.
Но Марина, похоже, послала мсье подальше, и, спустившись вниз, Николай Иванович еще послонялся по комнате, бросая боевые реплики направо и налево. Скоро и он выдохся.
- Гады, - сказал Гусаков, сев за стол и ощупывая ссадину, полученную от бойцов Габриловича. - Им бы меня не взять. Там в конце проезда дорогу перекопали. А они, гады, в морду! Могли и застрелить. Им, гадам, застрелить - высморкаться труднее.
- Все образуется. Главное, чтобы вы сами друг друга не укокошили, - сказал я.
- Образуется… - Гусаков закрыл глаза и через несколько бесконечных мгновений произнес: - Мы раньше вместе работали. Золотые времена! Он, Габрилович, только с виду мудак такой и гангстер. Он же археолог по сути…
- Я знаю.
- Да, археолог. Аккуратист! Все у него имеет свое место, время и, как он говорит, культурный слой.
- По нему этого не скажешь.
Гусаков открыл глаза и стал меня враждебно разглядывать:
- Отчего же?
- Мало ли кто кем был раньше.
- Я вот родился в Воркуте! Родители в юности успели побывать врагами народа. Я там школу закончил, после шел в Москву. Почти как Ломоносов!
- Пешком?
- Что тут смешного! Почти пешком… Семантика, семиотика. Что это на меня нашло? Ломоносов… Ладно. Пообщались.
Может быть, я и нанялся его охранять в обмен на документы, но лирические исповеди героя мне ни к чему.
- Послушайте, - сказал, - давайте спать. Утро вечера мудренее. Народная мудрость.
- Уже утро.
- Тем более.
Мсье как-то неопределенно взмахнул рукой.
- Вы правы. Я только закрою дверь и проверю окна…
Целый день валяюсь на диване и слежу, прислушиваюсь, как внутри меня спорят между собой два моих разных "я", два разных человека. Один - тот, что деятелен; тот, что настороже, которого била и учила жизнь, который командовал ротой, карабкался по горам и хоронил друзей, нес справедливость, как ее понимал, в Питере, падая иногда, блин, в припадках; он требовал: "Вставай немедленно. Контрастный душ! Выпей кофе и проверь оружие! Играй в их игру и играй в свою…" Второй же отнекивался, уговаривал первого: "Мышцы твои болят от ужимок и прыжков последних дней-ночей. Дай им покоя, лежи и не рыпайся. Станешь рыпаться - первым пулю в лоб и получишь. Оставайся в картинке своего дзэна…"
Я и лежал. Только натянул рубаху и вельветовые брюки. Носки, выстиранные перед сном, висели на батарее. Только застелил постель и завалился в одежде на одеяло. "Вот и носки мокрые. Не ходить же босиком! И куда идти?" - обрадовалось второе "я" убедительному аргументу.
В гостиной появляется Марина. На ней вчерашний синий халат и - никаких ключиц и ложбинок. Веселость ее иссякла, и на лице знакомое выражение. Я ее не обижал.
- Где Николай?