Не успел ничего придумать - Паша и сам не дурак, жить хочется. Он бросает ружье и бежит к двери. Мы с Арсеном поливаем через заборчик не глядя. Краем глаза замечаю, как Паша прыгает к порогу, приземляется, откатывается в сторону. В доме ба-ба-ха-ет! Звенят лопнувшие стекла, клочья двери вылетают во двор, пыль становится столбом. Кто-то в доме ноет по-французски.
- Арсен! - кричу. - Я прикрою. Беги в конюшни и выгоняй лошадей.
- Ага, - отвечает он и, я вижу, не понимает.
- Гони лошадей. Мы с ними прорвемся. Не пойдут - жги конюшню! Повыскакивают как миленькие!
- Ага, - отвечает Арсен и, не поняв до конца, бежит на корточках туда, где за воротами, как утверждал Гойко, блин, Паша, они - кони, кобылы! - находились.
Голубенькое такое небо и солнышко в дымке над ним.
Война, как говорится, приняла позиционный характер. Гойко-Паша разорвал, как мог, внутренности домика, и через него теперь им не прорваться. Кому - им? Не хочу и нет времени думать, но в голове вопрос возникает сам по себе. Пока меняю рожки - думаю. Перебегаю с места на место и пуляю через заборчик. Повезло нам с трудолюбивым французским народом! За гнилым бы русско-народным нас бы давно укокошили.
Небо такое невинное, ясное. Что-то тарахтит в нем. И вот это "что-то" - пузатенький вертолет - возникает над фермой, делает круг, уносится с глаз долой, возникает снова и совсем низко.
Вот она, смерть моя! - бабушка с косой.
Какого хрена Арсен возится! Ворота конюшен открыты - пять штук их, - и за воротами видны блестящие тела и точеные ноги. Кажется, слышно, как стучат копыта…
Вертолет повисает над двором, и в его дверцу высовывается дядя с предметом - из предмета начинают пулять, блин, запуляют, блин, до смерти. Поднимаюсь и бегу - бью в пузо чудо-техники… Паша пугает чудо помповой пушкой. Пугает и падает. Попадает, похоже… Вертолетик сваливает, а Паша так и остается лежать.
Дымок над конюшней. Выглядываю на полсекунды из-за заборчика. Мать моя! "Это бело-гвардейски-е це-пи!" - сама поет песня в голове. Белогвардейские или красноармейские… Бегу к Гойко и падаю возле него на колени.
- Гойко? - спрашиваю и трясу его за плечи. - Ты живой, Гойко? Живой или нет?
Гойко не живой. Он мертвый. Он не Гойко, а Паша. Мертвый Паша лежит. Мертвее не бывает.
Кони, кобылы, мерины и жеребчики. Дым уже столбом над конюшней - у Арсена получилось. Непарнокопытные скачут по двору и поднимаются на дыбы от ужаса; красивые, гады! Красивые гады и затоптать могут.
- Арсен! - кричу.
- Я здесь, лейтенант! - слышу в ответ, но Арсена не вижу.
Подбегаю на корточках к широким деревянным воротам. Пули, блин, над головой.
Кони, кобылы, мерины и жеребчики.
Выдергиваю жердь-запор. "Норки нараспашку!" Чудо-стрекоза выныривает. За что же они лошадей так не любят? Не любят и пуляют из вертолета. Мерины и жеребчики! Звери падают и кричат почти. Другие, сбившись в кучу, самовыдавливаются на волю. Арсен и я. Кони, кобылы, мерины и жеребчики вокруг - сейчас затопчут. Сейчас пуля с неба прилетит. Сейчас - "белогвардейские цепи". Где Гусаков? Где мсье сраный? Кто эту мудацкую операцию разрабатывал?..
- Арсен! - кричу. - В кусты к машине.
- Я здесь, лейтенант! - кричит Арсен.
Кричит и падает. Нет Арсена.
Кони, кобылы, мерины и жеребчики несутся прямо на тачки - от них лупят в дюжину стволов, а я тем временем сворачиваю направо, выбрасываю "узи" к едрене-фене. Рожки кончились, да и вообще… Валить надо, а не стрелять. Только "макар" в руке как влитой. Кто ж его влил туда, мать?!.
Моторы за спиной, пропеллеры над головой. Тачка с мсье Гусаковым в кустах. Лечу сквозь - прутья бьют по лицу, рассекая в кровь.
Тачка в кустах целехонькая, и целехонький мсье Николай Иванович перед тачкой с охапкой стволов, гранат, дымовых шашек.
- Мать твою мать! - ору. - Мать твою мать!
- Кто та-ам? Что та-ам? - заикается мсье.
- Мать твою мать! - ору. - Мать твою мать!
- Что де-елать? Бежа-ать? Стреля-ять?
- Мать твою мать! - ору. - Мать твою мать! Стрелять и бежать? Куда бежать?! Нас завалят! Вот они!
Они - да, "белогвардейские цепи". Выныривает с дороги "лендровер", а за ним легковуха. Они заметили, куда я драпанул, или погнали наугад?
Выхватываю из охапки "узи" и несколько рожков.
- Крышка нам! - ору. - Крышка от гроба!
Мсье Николай Иванович вдруг преображается.
Становится бодрым и деятельным, каким я уже видел его однажды. Жить нам осталось две минуты, три - если повезет.
- Не крышка! - орет в ответ. - Не крышка от гроба!
- Мать твою мать! - ору и луплю из "узи". - Мать твою мать!
До фига их повыскакивало из тачек, и они залегают возле машин, отползают в стороны и чешут в ответ. Прутья кустарника валятся, словно их коса косит…
Сзади запахло противно. Белое молоко с неба… А солнце дня? А голубая глубина?.. Это дым валит. Почему - дым? Кто говорит? Ах дым! Молодец, милый мсье Николай Иванович Гусаков, семантик и семиотик! Дымовая шашка, из дымовой шашки дым! Сейчас мы в дым сиганем…
- Саша, мать твою мать! - орет Гусаков. - Уходим в лес, мать твою мать!
- Да, Коля, - ору, - мать твою мать твою мать! Винтим отсюда на хер!..
- Где ты, Учитель-Вольтер?
Нет ответа.
Мы сидели на берегу ручья, и я занимался делом прозаическим, но необходимым - считал оставшиеся в обойме патроны. Осталось два.
- Последний себе, - родилась шутка, - а вот первый - тебе, Коля.
Коля, он же мсье Николай Иванович, сидел на шарообразном валуне и смотрел хмуро:
- Плохая шутка, Саша.
- Жизнь плохая, а шутка хорошая. Справедливая.
Он пожал плечами и кивнул согласно.
- У меня нет мыслей, - произнес мсье Коля. - Одна есть, но страшная.
- Не надо страхов. Как выбираться отсюда?
- Пойдем к дороге и найдем машину.
- А где тут дорога?
- Не знаю. Найдем. Тут везде дороги.
- Нас ждут на дорогах. Говорю как советский офицер.
- Везде могут ждать. Не жить же здесь!
- Жить оно лучше, чем не жить.
- Откуда ты знаешь?
- А Габрилович? Он ведь отвечает за обратную дорогу.
- Вдруг это работа Габриловича?
Таких предположений от мсье Коли я не ожидал. Но какие бы противоречия ни раздирали их, скажем так, преступное сообщество… Троих бойцов уложить?..
- Нет, такого просто не может быть! - отмахнулся Гусаков сам от себя. - Это Корсиканец.
- Как так?
- Вот так! Что толку говорить! После. Идем.
Мой комбинезон хоть и выглядел не лучшим образом, но все-таки был одеждой рабочей. Гусаков же, в щеголеватом и рваном одеянии, небритый, мог вызвать просто переполох. Перед тем как рвануть в дым, мсье Коля схватил из багажника сумку, предполагая, что это одна из сумок с оружием. Скорее всего он ничего не предполагал, а поступил инстинктивно. В сумке оказалась моя красивая одежда, и я предложил Гусакову переодеться. В результате он облачился в комбинезон и стал рабочим электрической компании, а я - парижским хлыщом, неведомо как заблудившимся в бретанских лесах.
На лесистом невысоком холме стояла неприметная церквуха, сложенная из грубых камней и мало похожая на обычно изящные и худощавые католические храмы. Мы натолкнулись также на деревенское кладбище и стали молча пробираться вдоль надгробных плит - на их плоскостях весело играло солнце, и день казался бесконечно мирным. Гусаков более не жаловался на неудобный комбинезон и на свежую мозоль, только пыхтел за спиной и все.
Вдруг мелькнуло что-то цветастое впереди. Мы замерли, присев на корточки. То, что предстало нашим взорам, показалось таким нелепым, чужеродным на фоне утренней бойни, все еще стоящей перед глазами. А разыгрывалась перед нами сцена просто жизнеутверждающая. Молодой упитанный человек торопливо задирал красно-клетчатую юбку девице. Лица человека не было видно, поскольку действия его приближались к решительному жесту, не встречая сопротивления. Декабрьское кладбище не лучшее, конечно, место для любовных утех; но это было их католическое дело.
…Есть женщины крепкие на передок и злые, а есть слабые на передок и добрые, готовые совокупляться на чердаках и в подвалах, в гардеробах и в ванных на вечеринках. А чем кладбище хуже?..
Стараясь не помешать хитросплетению тел, мы осторожно обогнули церквушку и спустились с холма к дороге.
На этой самой дороге стояла незапертая машина - старенький "пежо". Ключи лежали на водительском сиденье. Да, любовная страсть и слабости передка приводят в первую очередь к материальным потерям. У любовной парочки появилась возможность покувыркаться на кладбищенских просторах…
- Садись за руль, - сказал я мсье Коле.
- Ага, - ответил мсье Коля и прыгнул за руль, а я сел рядом.
Мы тронулись с места, и никто не закричал и не стал стрелять нам в спину.
Глупее наряд для Гусакова сложно придумать. На какое-то время я обзавелся собственным шоферюгой - небритым и мятым. Печка в "пежо" работала плохо, а Коля еще и стекло на дверце опустил. Я сидел, запахнувшись в новенькое пальто из магазина "Burton", и смотрел в окно на незнакомую мне дорогу. Смотрел, но ничего не разглядывал и не замечал. Об утреннем кошмаре не хотелось вспоминать. О моем состоянии можно сказать, как говорят спортсмены, - сгорел. Избыточный выброс адреналина скоро приводит к апатии. Вот она, апатия, при мне.
Николай Иванович крутит руль, достает из кармана радиотелефон и нажимает кнопочки. Он разговаривает с Габриловичем.
- Все очень плохо, - слышу, как говорит Гусаков. - Потом! Встречай нас. Да, на трассе!
Они договорились о встрече не доезжая Понтиви. Что такое Понтиви? Город? Река? Не знаю. Когда мы сюда ехали, я в кузове спал…
Закрываю глаза и начинаю дремать. Болит коленная чашечка и ссадина на шее. У Гойко, Петро, Марко не болит теперь ничего. "Сербский след" мы все-таки оставили - у Паши в кармане так и осталась лежать пачка сербских сигарет. Вот закурить бы…
Коля-шоферюга резко тормозит, и я открываю глаза. Мы остановились на нерегулируемом перекрестке, пропуская "помеху справа". Слева от нас на соседней полосе тоже тормознула какая-то тачка. Я лениво повернулся и посмотрел…
Блин!
Мать твою мать твою мать!
Я сидел не шелохнувшись. Рядом с нами стоял микроавтобус с эмблемой электрической компании, в кузове которого я провел сегодняшнюю ночь. За рулем сидел незнакомый усатый детина, а пассажирское место занимал крупнорожий дяденька в плаще и берете. Он повернул голову, и мы встретились взглядами. Повернул голову и Гусаков.
То, что произошло дальше… Вот что произошло. Мсье Коля онемел на секунду. Через секунду в его руке появилось что-то здоровенное типа "магнум", раздался выстрел - это Коля пальнул в окошко. Врубил скорость и нажал на газ. Мы вылетели на перекресток, нарушая правила, и понеслись прямо.
За нами гнались две машины. Одна - наш же микроавтобус, куда из раздолбанного "лендровера" пересели те, неизвестно кто, которые… Вторая тачка стояла возле фермы за "лендровером"… Опять нам хана…
Две пули всего в "Макарове" плюс "магнум" у мсье Коли.
Мсье выхватил трубку из комбинезона, бросил мне, закричал:
- Звони Габриловичу!
Микроавтобус стал нас обходить. Не обошел. Мсье Коля вдавил педаль газа до пола, и "пежо" чуток оторвался.
- Говори номер!
Мсье Коля называет цифры, а я тыкаю в кнопочки. Голос Габриловича раздался в ухе почти сразу. Я отдал трубку Гусакову, и они стали договариваться. Договорились о чем-то. Нас стали обходить с двух сторон, полетели пули, заднее стекло разлетелось вдребезги, словно взорвалось, на каленые кусочки.
Резко вывернув руль, так, что меня бросило на мсье, Гусаков свернул на дорогу, примыкавшую к шоссе. Этим маневром мы выиграли метров пятьдесят, не больше.
Мы неслись по узкой полосе асфальта, зажатой со всех сторон лиственным лесом. Нас настигали. Казалось, еще чуть-чуть, двадцать-тридцать секунд и…
Впереди возник перекресточек. Я успел заметить знакомый "рено" Габриловича. И он сам стоял на обочине возле треноги, похожей на прибор геодезиста.
Мы пролетели перекресточек, и сзади бабахнуло. Я обернулся и увидел красно-черный распускающийся столб вместо микроавтобуса, в который успела врезаться, превратившись в ничто, и вторая тачка.
Прощай, электрическая компания. Мне будет тебя не хватать.
- Где ты, Учитель-Вольтер?
- Здесь я.
- Что ты сегодня скажешь?
- Ничего не скажу. Иди поспи.
8
Елками торговали напротив скобяной лавки, и французский народ толпился возле, разглядывая рождественские деревца, лежавшие прямо на тротуаре и одетые в синтетические сеточки. Тут же стояли стопкой крестовины, выпиленные и аккуратно сбитые из фанерок. Продавец получал деньги, а его помощник, похожий на хипповатого студента Сорбонны, приколачивал крестовины к елкам гвоздями. Цены оказались вполне разумные, и всего за пятьдесят девять франков Марина получила довольно высокое и пушистое дерево. Я бросил ствол на плечо, и мы пошли по улице.
- Подожди меня! - Марина остановилась возле универсального магазина с разбегающимися в разные стороны стеклянными дверьми. - Хотя - нет! Пойдем вместе. Елку можно поставить за дверью. Не украдут.
Я проследовал за Мариной, которая уже что-то разглядывала в магазине. Подошел и посмотрел. Разноцветные шары в пластиковых коробочках и стеклянные сосульки, серебряный и золотой дождь в пакетиках…
Как все это было давно! Последний раз я покупал сыну елку при Горбачеве, стоял три часа на лютом морозе и купил-таки сыну дерево; после весь вечер в ванне лежал и стучал зубами…
Возвращаясь по улицам домой с елкой на плече и с пакетом, полным новогодних игрушек, я ощущал себя, как это уже происходило со мной здесь ранее, словно в двух измерениях: с одной стороны, предрождественское успокоение и красивая женщина рядом, с другой - постоянное соприкосновение со смертью, кровянка, покойники, смерть в Париже, которая (такое ощущение) копится в каждом темном уголке, прохожем, в каждой, пардон, собачьей куче - собаки, бляди, валят их на каждом шагу…
После сражения на ферме я уже третий день прихожу в себя. Только в какую часть себя? Если я живу в раздвоенном мире, то никуда приходить не надо. Миры существуют параллельно, и только меняются эпицентры событий. Гусаков носится где-то целыми днями и, что интересно, каждый вечер возвращается живым. Он сбрил щетину на подбородке, но оставил усы. Лицо его изменилось решительным образом, но все равно мсье укокошат. Чуть раньше или чуть позже.
Помогаю развесить гирлянды, включаю ток. Работал же я в электрической компании! Огни загораются все, после начинают подмигивать, бегать - синий, красный, желтый…
Марина роняет шар, и тот, упав, распадается на части. Я наклоняюсь, чтобы поднять осколки, и Марина наклоняется. Мои пальцы касаются ее. Ее касаются моих. Гладкие и теплые. Мы медленно поднимаемся, и Марина кладет руки мне на плечи. Я обнимаю ее за талию и притягиваю к себе. На ней шелковое платье, и рукам скользко. Она поднимает голову, а я опускаю. Губы у нее сухие, а у меня, кажется, мокрые. Запах, нарочитый, иностранный, нравится мне. Нравится все неожиданное. А что тут неожиданного? Все. Она мне нравится. Но не до такой степени, чтобы… А до какой степени надо, чтобы поцеловать женщину? Я ее еще и не поцеловал даже! А она? Что она? Она же говорила - я ее мужа убил. Я не убивал. У женщин всегда так. Убивать - это одно, а целоваться - совершенно другое. Как-то по-пионерски. Почему по-пионерски? Да потому, что глупо стоять киллеру и вдове возле елки, да еще и в Париже, который… Киллер должен заваливать вдову и совокуплять без разрешения и поцелуя. Однако почему? Почему без разрешения и поцелуя? Поцелуя-то еще не было…
Да, его сперва не было. Он получился чуть позже. Секунд через двадцать. Ладно, личность у меня раздвоенная, и в каждой своей половине начинает двоиться и четвертиться. Всю жизнь так…
Мы не сказали и слова. Поцелуй оказался незначительным и в единственном числе. У нас еще оставались шары, и мы повесили их на елку. Она стояла совсем красивая. Мы сели за стол и помолчали, дождались Гусакова - тот стремительно пересек гостиную, бросил плащ на стол и не обратил внимания на новую красоту.
Мы ужинали и лишь обменивались пустыми репликами. Гусаков ничего не рассказывал - значит, нет новостей. Телевизор был включен, и после шампиньонов, которые мы все-таки успели слопать, началась программа новостей. Неожиданно мсье Коля обернулся и вывернул ручку громкости. Я не понимал того, что говорила бодрая блондинка-комментатор, но Гусаков переводил:
- Сегодня рано утром… был совершен налет на Центр славянской культуры в Милане… Разрушению подверглись офис… библиотека и музей православной иконы… В завязавшейся перестрелке погибло двое нападавших и… несколько работников Центра… Ведется расследование…
На экране мелькнули изувеченные рожи и обгоревшие корешки книг. А вот по поводу бретонской фермы вообще никакой информации не появилось! Хотя там случилось настоящее сражение с применением авиации… Гусаков выключил телевизор и повернулся к столу.
- Начинается, - сказал. - Они слопали наживу! Все-таки не зря мы съездили.
- Не понимаю. При чем тут Милан и мы? - спросила Марина.
- Тебе понимать не следует, - мягко остановил ее мсье Коля. - Ты нас не слушай.
- Думаешь, тут есть связь? - кивнул я в сторону телевизора.
- Именно. Я связывался через своих людей с Миланом. Они хорошо знают и - главное! - помнят Марканьони. Я их предупредил, они ждали. Но, похоже, плохо ждали.
- И теперь?
- Теперь погоди немного, лейтенант. Твоя задача - безопасность. Марина и я.
- Я согласен.
- Тебе сербы и паспорт сделают, и визу.
Эпицентром событий для меня еще являлись покупка елки, шары и "дождь", скользкое платье и непонятный поцелуй. Но я уже включался, включился, готов был рвать врагов на части - будь то хоть старый пень Марканьони, хоть Корсиканец, хоть сам Жорж Помпиду. Последний, впрочем, помер - остался от него чудовищный культурный центр, смонтированный из труб и строительных лесов, похожих на кишки, которые при участии Жоржа и Алена старина Пьер повыпускал в избытке…
- Коля, - сказал, то есть начал говорить, но остановился, покосился на Марину.
- О'кей, - сказала она и поднялась. - Оставляю вас, мальчики, секретничать. Только не будьте такими кровожадными.
- Дакор, - ответил мсье Коля, и Марина ушла к себе.
К себе! Я у нее еще ни разу не был, даже толком не знаю, где ее комната на втором этаже расположена.
- Коля, - начал я снова, вспоминая, что хотел сказать, - не проще ли их всех перестрелять к чертовой матери. Перестрелять и свалить.
Николай Иванович ухмыльнулся несколько печально и ответил почти не раздумывая:
- Конечно проще. С тобой, лейтенант, это получится. Теперь я верю, после фермы, в советскую армию. Зря ее поливают на всех углах всякие газетно-телевизионные мокрощелки или гомики… Но мы пока уходим от генерального сражения, поскольку у нас задача не просто всех перестрелять, но и сохранить положение. Положение - оно наше. Тебе о нем знать необязательно! Связано оно с российскими деньгами, которые циркулируют тут. Мы с Габриловичем ими не владеем, но в определенном смысле отвечаем…