- Представляю в общих чертах. За это я вас и должен был укокошить.
- Н-да… Я и забыл как-то. Извини!.. Ну так вот. Тут идет тонкая игра. Стрельба - лишь один из аргументов.
- Отлично, Коля. Знаешь, что я думаю, Коля. Все, что ты говоришь, Коля, болтовня, базар - плюнуть и растереть. Стрельба - это не один из аргументов. Это главный и последний аргумент! Еще раз предлагаю - давай перестреляем кого надо и свалим домой!
Мсье Коля закрывает глаза и отвечает шепотом:
- Так хочется. Всех перехлопать. И - домой. Родная, блин, березка…
Два моих "я" лежали на диване, но все-таки это было одно тело. Один хотел дочитать книжку, другого же интересовал Учитель-Вольтер. И первый, и второй желали хотя бы увидеть Марину и узнать, для чего совершился поцелуй и к чему-то он обязывает или же нет?
Сперва явился Учитель-Вольтер. Его профиль словно вылупился из занавески.
- Маюсь, Учитель, - говорю. - Слишком много меня и много мыслей.
- Ну да, сынок! - тихо смеется он. - Нашими первыми идеями, несомненно, являются наши ощущения. Постепенно у нас образуются сложные идеи из того, что воздействует на наши органы чувств, а наша память удерживает в себе эти восприятия. Затем мы их подчиняем общим идеям. Все обширные познания человека вытекают из единственной этой способности сочетать и упорядочивать таким образом наши идеи.
- И всех-то дел, Учитель? А где же романтика?
- Всех-то и дел, сынок. Какая может быть романтика в наши годы?
- А какие мои годы? - спрашиваю.
Нет ответа.
Я лежал на жестком кожаном диване, привык к нему. Вспомнил о том, что книжка лежит под подушкой. Вытащил ее и стал читать:
"Успели выдвинуть отведенное недавно от берега усталое ополчение и несколько свежих сотен Третьякова вместе с конницей к роще, перекрыв кривую неширокую дорогу, чтобы сдержать хоть на сколько-нибудь несущегося от малого брода врага, который вполне мог пробиться и сквозь редкий опавший лесок, мог и вовсе при желании и уме - если не притупился он от нетерпения предстоящей резни - миновать прямой удар, обогнув лес дальним полем, и выйти в спину князю.
Успел князь, призвав Богородицу, попросить Бориса совершить невозможное - без конницы, тремя лишь "тюфяками" и ополчением пешцев не дать все-таки главной силе врага перейти большой брод. Притом не смог князь пообещать Борису, что не вонзится ему в спину сабельный удар орды. Был послан гонец навстречу брату, но не было до того вестей ни от него, ни от соседей - значит, не было и гарантий, что поможет кто-нибудь в ближайший час, на который, пожалуй, и хватит сил у князя. Перед тем быстро и торопливо пронесли перед войском Спаса Нерукотворного - войско хмуро прослушало спасительный теноровый ирмос, в котором одиноко, как тревожная правда, слышался бас протопопа, а последующее пение уже слушали не внимательно, каждый шевелил губами, молясь сам с собой, отчего над землей словно прошелестел листьями ветер: бу-бу-шу, бу-шу-бу.
Войско, громыхая щитами, ножнами и прочей амуницией, сомкнуло ряды возле леска, меж щитов торчали сулицы и рогатины - этакий еж…
Крики и вопли - не нарастая - возникли сразу, и тут же за ними - криками и воплями - вылетела на вершину холма, поросшего лесом, орда и по дороге устремилась вниз. Этой рубки ждали с утра, но все равно получилось неожиданно и быстро. Конница неслась по дороге, часть ее все-таки догадалась рассеяться по роще, растягивая фронт, а навстречу ей, охватывая дорогу с двух сторон, устремились княжеские конники.
Орда вонзилась в ощетинившийся пеший строй, но не пробилась, завязая. С двух сторон ничтожно малыми силами пытались удержать на дороге орду конные княжеские дворяне. Полилась кровь, делая грязь под ногами бурой и теплой. Дико кричали кони. Короткими сулицами, предназначенными больше для метания, пешцы вспарывали коням животы, те падали, роняя всадников, на всадников падали пешцы. Душили друг друга, резали глотки кривыми ножами, предсмертно грызлись, не отпуская и в смерти… Орда завязла пока, били орду, и орда била…
С последней сотней молодых гридников и ближайшим окружением стоял за пешцами князь. Золото хоругвей и стягов, золото насмешливого, такого потеплевшего, разгулявшегося дня - в синей вышине неба мирно и натруженно летел птичий клин…
Князь видел, как повалились первые ряды пешцев, как полетели сулицы, как - обгоняя их! - летели стрелы в свалку первых рядов. Строй ополчения выгнулся, словно лук, и на тетиве этого лука визжала орда… И все это - в каких-то пятидесяти шагах от князя, и ясно слышно, как стучат сабли, - значит, удар пришелся по щиту - или будто причмокивают, - это живую плоть перерубает сталь…"
Я отложил книгу в сторону, не дочитав. Это дочитать невозможно, поскольку у нашей истории нет конца. Хазары, печенеги, половцы, монголы, турки, а теперь и чеченцы спустились, блин, с гор. Тем, кому положено жить в лесах, не фиг выходить в степь. На стыке степи и леса идет резня уже тысячу лет, и все выше, выше поднимается степь, проливается наша кровь; но и в лесу мы не лыком шиты, размножаемся, обращая каждое поражение в победу, учимся, перенимаем все; да и степь перенимает, стала креститься и бить поклоны; теперь не поймешь, кто где…
А ихний Филипп Красивый остался королем. Посмотрел бы я на его красоту, если б ушли мы в северные чащи…
А может, и не Филипп Красивый царил тогда у французов. Какой-нибудь другой, тоже красивый европеец в розовых кальсонах…
Сперва раздваивается личность, после начинается припадок. После припадка самое то, самое "молчание ума", как настаивает Ауробиндо.
Столько учителей у меня, но не получается быть хорошим учеником. "Молчание ума" не выходит, не получилось Габриловича и Гусакова укокошить, как учил покойник Петр Алексеевич и другой безымянный покойник из отеля. На что намекает Учитель-Вольтер, я вообще не понимаю, а старик в таджикском халате просит плюнуть на всех и не попасть в себя…
Не знаю я. Истина должна быть простой, как ручей, а мы нагромоздили, напридумывали слов. У чукчей, например, мало слов, но и они к слову "снег" сочинили пятьдесят определений. Попробуй теперь в этом снеге разобраться…
Настольная лампа светится желто и уютно. Два моих "я" спорили, а я оставался безучастным. То есть в таком состоянии моего участия не предполагалось. Так я думал и был не прав.
Сперва слух уловил - что-то зашелестело. Потом увидели глаза, и оба "я" заткнулись. Марина вошла в комнату и стояла теперь в двух шагах от меня все в том же знакомом мне синем халате.
- Что с этим делать будем? - спросила она.
- С чем? - не понял я.
- С тем, чего делать не следует.
Она села на край дивана. Ее лицо не выражало ничего. Ровное и красивое лицо без эмоций.
- А кто это сказал? - спросил я.
- Никто и не говорил, - ответила она. - Я останусь с тобой.
- Оставайся.
- И что ты станешь думать обо мне?
- Ничего.
Утром мсье Коля увидел нас под одним одеялом и вида не подал. Выпил кофе с круассанами, закурил, пустил дым в потолок и сказал:
- Он же покойник. Вечно ты, милая, с покойниками связываешься.
Марина повела плечом, посмотрела в мою сторону, как врач-реаниматор, и ответила:
- Не похож… Если уж кто и похож на покойника, так это ты, Николай.
Мсье Гусаков нервно потушил сигарету, не докурив.
- Ты со мной не связывалась. Ты моя родственница. А про твоего мужа, если помнишь, я тебе сразу сказал…
- Хватит, Николай! - Я поднялся с дивана и быстро натянул свои вельветовые штаны. - Какой толк от таких базаров! Ее мужа убили. Тебя, меня, Марину - всех могут. Такие разговоры нас и погубят. Бесконечное русское самоедство! Твой друг Пьер сейчас небось ножи точит, а не рассуждает! Давай лучше делом заниматься. Ты меня должен посвятить в детали. Что Габрилович? Этот хренов Марканьони? Аллен Красавчик? Он же Корсиканец и Марселец! Кто нас подставил? За что парни погибли? А то, что Марина теперь со мной, это не твое дело.
Лицо у мсье Коли как-то разгладилось, и ответил он почти весело:
- О'кей, парень. Ты хочешь ввязаться в это дело по самые помидоры.
- Не будь пошлым, Николай! - сказала Марина.
- Дакор! Он хочет ввязаться по уши… Пойдем, Саша, лейтенант ты наш. Я тебе кое-что покажу.
Марина поднялась на второй этаж, и оттуда донесся шум падающей воды. Это она набирала ванну. Внизу тоже имелся туалет с умывальником. Я быстро ополоснулся, выпил залпом чашку кофе и сказал:
- Я готов, Коля. Что тут у тебя есть - показывай.
Он показал, блин. Я охренел, блин. Честное слово!
Возле лестницы, ведущей на второй этаж, находилось нечто вроде люка. Гусаков приподнял его, сделал шаг в подпол и предложил следовать за ним. Мы спустились в небольшой аккуратный подвальчик, стены которого были чисто покрашены, а пол чисто выметен. Лампа дневного освещения делала его похожим на оранжерею. Вдоль стены стояли ящики и коробки. В этих ящиках и коробках находились всевозможные и забавные предметы.
Забава номер один: пистолет ГЛОК-18, обойма до тридцати трех патронов, пластиковая рукоятка, отличные баллистические характеристики, скорость стрельбы выше, чем у "узи", - тысяча триста выстрелов в минуту.
Мне такая скорость не нужна. Даже жутко представить картину истребления за минуту такой уймы людей. Если лупить из ГЛОКа по демонстрации, то один только его обладатель, при достаточном количестве обойм и ловкости рук, может всю демонстрацию трудящихся и завалить. Хоть и сделано в Австрии, но может нашим буржуазным вождям пригодиться…
Ствол у пистолета-автомата длинный, можно и глушитель поставить.
Забава номер два: пистолет ЧЗЕТ, чешский. Им сейчас даже российский спецназ вооружается. Обойма - пятнадцать - восемнадцать патронов. Классное оружие. Гей, славяне! И вообще, Польша и Чехия станут в НАТО троянским конем, так уже было с чехами и словаками в Первую мировую войну, когда они сдавались пачками, мобилизованные в армию Австро-Венгрии… Повыскакивают когда-нибудь славяне из лошадиного пуза в масках и с ЧЗЕТами.
Забава номер три: помповые нарезные ружья "Ремингтон-870" и "Мосберг-500". Эта забава для настоящих мужчин. Париж можно легко почистить, если пулять по нему из этих крутых игрушек для мужчин.
Среди остальных забав я обнаружил и ПМ - пистолет Макарова, и подствольники ВОГ-25, несколько АКМов стыдливо лежали в сторонке. Обнаружил я и "Экскалибур" МК-2, который пуляет тридцативосьмимиллиметровыми гранатами. А поскольку в барабане пять зарядов, то можно этак ненавязчиво небольшое здание развалить за полминуты… Со всем этим оружием я имел возможность повозиться в центре у Петра Алексеевича. Где ты, Петр Алексеевич? Почему больше не говоришь со мной?..
Кроме всего прочего к оружию прилагалось бесчисленное количество боеприпасов.
Мы сели на табуреточки возле стены, и я спросил:
- Откуда дровишки?
- От верблюда! - отрезал мсье Коля, но затем смягчился и пояснил: - Что-то осталось от наших предшественников, что-то сами приобрели. Но до последнего времени не пользовались. У нас же в основном рутинная, канцелярская работа.
- Это я уже успел заметить. А что стало с предшественниками, как ты их называешь?
- С ними-то? - Коля задумался, а после подтвердил мое предположение: - Они умерли. Кажется.
- А-а! Так это у вас такая добрая традиция.
- Выходит, традиция.
- Понятно. Но мы должны ведь не пулять во все стороны, а бить прицельно.
- Если нас достанут, то мы им покажем.
- Уже достали! Что говорил Габрилович? Кто нас подставил?
- Нас подставил Корсиканец. Это доказать невозможно, но я и Александр Евгеньевич… Мы, одним словом, уверены. Больше некому, больше никто не знал. Просто мы с тобой чудом выкрутились.
- И что с ним прикажешь делать! Мы все-таки не у себя дома. А он знаменитый французский актер…
"Да, - подумалось мне, - Синатра в Штатах, Кобзон в России, Ален Д. во Франции. Артисты, блин! Народная любовь и тэ дэ. Пора петь начинать. Да я же и пел неплохо!.."
- До Красавчика дело дойдет! - сказал Гусаков. - Я сегодня должен получить информацию о Марканьони. Он и его кодла в последние дни затихли. Теперь понятно. Готовились к налету в Милане. Все-таки от нашей поездки была польза.
- Тремя людьми заплатили!
- Приходится платить… Я встречусь с Габриловичем, а после заеду за тобой. Ты мне сегодня понадобишься.
- А этот дом надежен?
- Был надежен. Теперь я ни в чем не уверен.
- Что с Мариной делать?
- Делай то, что хочешь… Если обидишь ее - убью!
Он смотрел на меня холодно. Добрые елочные огоньки подмигивали за его спиной. И я знал, что Коля сделает так, как сказал.
Я поднимаюсь на второй этаж и прохожу по коридорчику. Справа комната Гусакова, слева - его кузины, моей Марины. Моей - звучит непривычно, да и неправда это. Она не моя. Физическая близость для многих женщин теперь мало что значит; так - приложение к статье из современного журнала…
В конце коридора ванная комната. Я открываю дверь и останавливаюсь на пороге. Марина лежит в воде с закрытыми глазами. Лицо ее печально. Шея и плечи. Ключица и трогательная ложбинка… Так учили - если началась неожиданная стрельба, то немедленно ищи ложбинку на местности и укрывайся в ней. Я нашел и укрылся…
- Что стоишь? - спрашивает она, не открывая глаз.
- Не знаю… Стою.
- Раздевайся и ложись ко мне.
Я разделся и лег в горячую воду. Стало по-животному радостно от воды, почти так же хорошо, как прошлой ночью.
Мы лежали вместе и вспоминали подробности. Не говорили ни слова.
- Вот, - сказал Гусаков, показывая на двухэтажный домик-пряник с башенками и большими окнами, - они тут и окопались.
Я стал разглядывать дом и лужайку перед домом. Лужайка состояла из дорожек, посыпанных толченым кирпичом, и газончиков, на которых летом, похоже, колосились тюльпаны или что-либо в том же цветочном духе.
Я стал разглядывать и мсье Колю, сидевшего за рулем и нервно барабанившего по нему пальцами. Коля был одет в новый белый плащ из дешевого магазина. Так посоветовала Марина. Чтоб, мол, не бросался в глаза. На голове Гусакова красовалась мятая шляпа в бежевую клетку и с широкими полями. Под шляпой находилось щекастое лицо с отросшими усами. Гусаков стал похож на деда Мазая постиндустриального общества. Думаю, на него прохожие оглядываются.
- И что, - спросил я, - ты предлагаешь этот замок штурмом брать?
- Штурмом не штурмом, - пробубнил Николай Иванович, - но что-то делать придется.
Парадная дверь домика-пряника приоткрылась, и на крыльце появился плотный коренастый мужчина с уоки-токи в руке.
- Это "горилла" Пьера, - объяснил Коля. - Возможно, он был среди тех, кто вас на ферме убивал.
- Мы их тоже убивали, - ответил я.
В руках Гусаков держал небольшой бинокль, похожий на театральный. Я взял у него бинокль и стал смотреть. Увеличивал он не Бог весть как, но белое, какое-то пористое лицо "гориллы" стало ближе. Я попытался узнать в нем кого-либо из нападавших и не узнал. Никого я, собственно, тогда и не разглядел толком. Был я не на вернисаже - еле живой остался… Сейчас передо мной находился "потенциальный противник", и остро захотелось его укокошить…
Пористорожий прошел по двору и исчез из поля зрения. За ним на крыльце появились еще двое. Они остановились у дверей и стали вертеть головами, как это обычно делают охранники. В кадр въехала длинная машина с темными стеклами, и пористорожий появился снова. Он обежал машину и остановился возле дверей тачки. Пористорожий тоже крутил башкой.
И тут дверь домика-пряника резко отворилась. Я увидел в бинокль седовласого дедушку, в котором сразу признал Пьера Марканьони. Бакенбарды у него действительно оказались обильные, как это и запечатлела фотография, показанная мне как-то Гусаковым. Дедушка оказался одетым в куртку морского пехотинца цвета хаки, и в ней он разительно выделялся среди "горилл", щеголявших в пиджаках и галстуках стального цвета с отливом. Движения у дедушки были быстры. Он сбежал по ступенькам к машине и нырнул в ее затемненные недра. Через некоторое время ворота, отделявшие лужайку и дом от улицы, откатились в сторону и из них выкатились две совершенно одинаковые черные машины - фиг скажешь, где сидит главный французский убийца дедушка Пьер.
- Откуда вторая взялась? - удивился я.
- Элементарно! - отмахнулся Гусаков. - В гараже две одинаковые тачки. Одну подали к дому, а выехали на двух. Элементарно!
- Не дураки… Иначе б мы их встретили у ворот и из двух подствольников разнесли в клочья.
Самое интересное заключалось в том, что черные машины выехали вместе, но покатились в разные стороны.
- Второй раз мы здесь остановиться не сможем, - сказал мсье Гусаков, а я спросил:
- Как так?
- Думаю, они и за улицей наблюдают. Если второй раз остановимся с теми же номерами…
- Но без информации как с ними справишься?
- Я тебе скажу. Но это как бы между нами… У Габриловича есть свой человек.
- Всех его людей перебили на ферме.
- Подожди! У него есть свой человек в охране дома.
- Не может быть.
- Может. Просто деньги. Просто большие деньги. Но только в охране дома, а не самого Марканьони. Габрилович очень переживает. На ферме погибли не просто его люди - друзья. С Пашей еще студентом он раскапывал курганы.
- Понимаю. Но все-таки - что станем делать?
- Скоро Рождество. Мы им и воспользуемся.
- Но все-таки?
- Рано что-нибудь говорить. Габрилович получит информацию. А я должен встретиться с Красавчиком… Какая же сука этот Корсиканец! Хрен ему будет, а не советский алюминий!
Гусаков включил зажигание, и машина тронулась с места. Какая странная тачка. Я даже марку не разглядел. Мы проехали несколько кварталов, и Гусаков меня высадил.
- Номер мой помнишь? Звони, если что, - сказал он.
Я похлопал по карману пальто, в котором лежала трубка сотового телефона. Теперь и Марина, и я, и Гусаков имели по трубке. Людей стало меньше, а трубок больше.
Такси остановилось, и я сел на заднее сиденье.
- Бонжур, - сказал водителю и протянул клочок бумажки с адресом.
Водила взял, обернулся и посмотрел с любопытством.
- Ты думаешь, что все так просто, - сказал Учитель-Вольтер, - взять и всех завалить? Мы ведь, французы, тоже не фантики, которые…
- Это не французы, Учитель, - ответил я, не удивившись его появлению; я уже устал удивляться. - Один - с Корсики, другой - с итальянской фамилией.
- И тем не менее.
- И тем не менее.
- Тогда поехали. Если хочешь, то давай поговорим о бытии и сознании. О провиденциальных силах и об ошибках Декарта. Все равно стрелять буду я, а не ты.
Учитель кивнул, и мы поехали. Лысина Учителя с жидкими волосками возле ушей трогательно желтела передо мной. Хотелось плакать и смеяться одновременно. Но я не стал делать ни того ни другого.
Когда мы остановились на перекрестке под красным шариком светофора, Учитель-Вольтер произнес, не оборачиваясь:
- В сущности ты прав, сынок.
Марина открыла дверь, и я прошел в гостиную, ощущая некоторую неловкость от неопределенности наших отношений. И она тоже, как выяснилось, не до конца понимала, что к чему. Или притворялась.