После Марины на мсье Колю не хотелось смотреть. Черная щетина опять проросла на скулах и подбородке. А под глазами - желтые "пельмени", след от ночной попойки. А чуть ниже правого уха засохшая ссадина. След от моего удара.
- Ладно, - проговаривает Гусаков и поднимается. - Пойдемте хоронить.
На нем опять надет грязно-белый плащ. Достал он всех этим плащом. Ему и возле огня холодно.
…Взяв одеяло с двух сторон, мы тащим Габриловича к могиле. Он лежит в одеяле скрючившись - это вчера ему Гусаков колени согнул для скифского захоронения. Об этом мы не вспоминаем. Кладем Габриловича на землю рядом с вырытой ямой, из которой еще выбрасывает заступом землю Сергей-Есенин. Вспотевший и чумазый, он ковыряется на дне.
То же самое мы проделываем и с Витей Громыко.
День сегодня сумрачный и влажный. Декабрьское поле тащится до шоссейки, а за шоссейкой продолжается к редкому лесочку; сквозь стволы видны какие-то строения.
Яма получилась большая - на двоих. Об археологии и скифах речь не идет. Просто кладем мертвые тела на дно, выкарабкиваемся, стоим у края, ждем пока Сергей-Есенин сбросит землю. После он утрамбовывает ее странного вида колотушкой. Утрамбовав, говорит:
- От вяза десять метров. Параллельно забору. Надо записать и сообщить. Может понадобиться для родных. - Он молчит, жует губы, добавляет почти стыдливо: - Или для русской науки.
Набегает ветер. Ветви вяза за нашими спинами шумно шевелятся, падают с дерева последние листья. Мы возвращаемся в дом и более о мертвых не говорим.
Пьем чай долго и без слов. Затем мсье Коля сообщает:
- Сегодня югославы из Милана приезжают. Они позвонят, как разместятся. Я их встречать не должен. И вообще! Горные славяне свирепей чеченцев!
Я не говорю ничего, но слушаю внимательно.
- Они, между прочим, паспорта привезут. Обещали. Для всех! С визами. Все как положено.
- А фотографии? - спрашиваю я.
- Все у них давно есть, - отмахивается Гусаков.
- Тогда давайте просто уедем. Уедем отсюда как можно скорее! - быстро реагирует Марина.
- Н-да, - только и отвечает Гусаков.
- Какие-то проблемы? - спрашиваю.
- Операция называется "Славянское возмездие". Югославы не ради нас приезжают, - вяло пытается объяснить Коля. - У них на старых козлов, Марканьони и Корсиканца, давнишний зуб… Все так переплелось. У них культовые обязательства отомстить! Старинный горный славянский культ! Просто они пользуются случаем и нашей помощью. Паспорта и отъезд придется отработать.
- И я за месть, - горячо вмешивается СергейЕсенин. - Я не могу уехать, не убив. Они будут убивать цвет нации, а мы…
- Хорошо, хорошо, - останавливает его Гусаков. - Все равно выбора нет… Я сейчас в город поеду. Вернусь к вечеру с информацией.
- Только сними ты этот плащ! - почти кричит Марина.
- У меня другого нет, - как-то растерянно отвечает мсье Коля.
- Давай я его в камине сожгу, - предлагает кузина. - Ты же в машине! В машине не замерзнешь. Я тебе в магазине новый куплю. Съезжу в тутошнюю деревню и куплю.
- А я крест пока сколочу, - говорит Сергей-Есенин.
Повязка на его голове совсем грязная.
- Никаких крестов, - обрывает его Гусаков и поднимается, снимает плащ и бросает на пол. - Все. Я уехал. И вообще, с сегодняшнего дня объявляю сухой закон! Не хер больше нажираться.
- Ты и нажрался, - комментирует Марина.
- Ладно! Я поехал.
- Я тоже поехала, - говорит Марина. - Поеду в деревню. Вас еще и кормить надо.
Все расходятся, и сразу дом становится чужим и брошенным. Я нахожу свою сумку, достаю афганский клинок и долго разглядываю лезвие. Убираю. Вынимаю книгу. Иду в комнату, где спал с Мариной, и падаю на кровать прямо в одежде.
Глаза слезятся, но я все же различаю строки:
"Раз за разом кидается в воду конница.
Князь вдруг увидел в сабельной чаще - так вихрем качается во все стороны осенний кустарник - ободранный кафтанчик Сашки и рядом с ним несколько рубящихся, стоя в стременах, дворян, и услышал князь: перекрикивает крик боя веселый крик Сашки. Десяток долгих мгновений - и уже не видно и не слышно Сашки…
В живых остался последний Кузьмич. Вокруг него бились и гибли теперь незнакомые мужики. Хрипло дыша, почти задыхаясь от усталости, Кузьмич колол сулицей коням в подбрюшины, старался поразить и узкоглазые лица конников, укрывался под щитом от тяжелых сабель, падал, скользя в чужой и своей крови, увертывался от копыт, вставал, колол, ругался, посмеивался, когда рассекали соседу череп вместе с прошитой, но не спасшей шапкой.
- Это тебе, кожемяка, бля, не лаптем хлебать! Вот пива-то с князя придется! Вот поблюю, бля, от души! Во-ох…
Стрела пробила хрящ и прошла через мякоть горла. Кузьмич, уронив сулицу, схватился за оперение, упал на колени. На губах его забулькала красноватая пена…
Предательски дрожат колени…
Побелели от напряжения костяшки пальцев на рукоятке сабли…
Гридники молчат. Тревожно отфыркиваются кони, и трепещут от ветра полотнища стягов.
Спаса Нерукотворного придерживает белобрысый поющий мальчик. Он в белой церковной одежде, чуть испачканной на плече глиняными брызгами, теперь подсохшими. Летят ввысь бас Геннадия и ангельские тенора, чуть надтреснутые от страха. Мягкие детские челки шевелит ветер.
Слева и сзади за убранным ячменным полем, будто бы вытканная, плоская полоска бора. И от бора, вдруг видит князь, стремительно летит гонец - без шапки, избивая плетью коня. Горячий толчок надежды ударяет в сердце, и с этим, на полмгновения после него, вырываются, обогнув ближнюю - залитую кровью! - рощу, степные низкие кони с пригнувшимися фигурками всадников. И тут же перед ними летит-долетает счастливый, победный крик орды.
Князь стоит чуть впереди гридников. По обе стороны от него, прикрывая, дюжина лучших дворян, вооруженных короткими пищалями. Этих пищалей князь еще в деле не видел, а жаль, думает князь, так и не успел устроить огненный полк.
Последняя сотня срывается вперед, разбивая лужи. И уже не услышать князю гонца в шуме сближающихся конниц, боясь, что гонец не успеет сказать, что свалит его ордынская стрела. Он машет руками и в последнее мгновение перед сабельным ударом угадывает, кажется, князь по губам в несвязном крике гонца: "Кя-а-а-ра-а-а… жди-и!" - угадывает родное и спасительное".
Я отбрасываю книгу с раздражением - конец оторван и теперь уже не узнаешь, чем закончилось дело. Кто или что спасло. Да и что толку от непрочитанного конца! Все это выдумка, а быль - триста лет резала степь, трахала русских баб; мешалась степь с лесом. И теперь мы имеем то, что имеем. Имеем ордынские нравы от пивной до Кремля. До революции верхний слой Империи по крови был более западный, чем восточный. Правящая династия - немецкая. Многие княжеские фамилии имели в корнях своих родословных берез-осин норманнские корни. Имелись семьи и аристократически монгольского происхождения, но аристократия, она и у зулусов аристократия… Верхний слой империи срезали революция и гражданская война. И начали править не коммунисты - о, идеи! идеи не могут быть плохими; плохих результатов добиваются плохие люди! - а новые ордынцы, сотники, быдло, не аристократы, а всякая рвань; и теперь правят…
Произнеся эти мысленные "филиппики", я успокоился по двум причинам. Меня еще покачивало с похмелья - это первое; второе же - проблемы власти имели, конечно, ко мне прямое отношение, но к каким бы выводам я ни пришел - выводы не могли мне спасти жизнь. А жить я хотел. Странно! Но хотел. Я не знал, как мне жить, но хотел еще раз попробовать.
В комнату вошла Марина и легла рядом. Она коснулась пальцами моего лица. От ее теплого и влажного дыхания стало щекотно.
- Ну что ты, Сашенька, что?
- Все в порядке. Это сюрреализм.
- Это не сюрреализм. Посмотри на меня.
Я посмотрел и ничего нового не увидел. Она, как и вчера, нравилась мне.
- Мы скоро уедем отсюда. Коля достанет денег. Мы поживем в Швейцарии на курорте, а после как-нибудь пробьемся в Россию. Мама и ребенок. Я этого хочу. И я не хочу терять тебя.
- Елку жалко. - Я положил ладонь ей на лоб, провел по волосам. - У тебя температура, - сказал. - Ты заболела не вовремя.
- Это не температура, - ответила Марина, засыпая. - То есть это нервная лихорадка. Я так за вас боюсь. За вас за всех. Это пройдет…
- Какая такая Франция? Просто это такой сон.
- Сашенька, как ты себе представляешь старость? - Марина уже спала и продолжала говорить во сне.
- Она наступила уже. Такая боевая старость.
- Нет, настоящая старость.
- Нет никакой старости. Нет ни фига.
Марина спала, а я охранял ее сон. Со двора доносился равномерный звук - это Сергей-Есенин, несмотря на запрет, отпиливал дощечки для православного креста.
Мы сидим в гостиной, и в камине опять уютно потрескивают дровишки. В сарае их целая поленница, что по парижским понятиям составляет целое состояние. У нас с сегодняшнего дня "сухой закон", и если мы помрем скоро, то помрем трезвыми.
- У Марины жар, - говорю я. - Сами себя накормим.
- Я не хочу есть, - бодро отвечает Сергей-Есенин. - Съел днем кусочек сыра.
- А что с ней? - спрашивает мсье Коля. - Некстати заболела кузина.
- Это нервы, - отвечаю я и сам себе верю. - Это скоро пройдет. Она все-таки женщина. На все это смотреть!
- Понятно, - кивает Гусаков. - Поговорим о деле.
И он начинает объяснять ситуацию. Ситуация, конечно, безнадежная, но есть одна лазейка. Точнее, возможность. Возможность напасть и всех, как получится, перестрелять, а затем с боями отойти к границе, отстреливаясь от танковых колонн и пикирующих бомбардировщиков. Это я, конечно, шучу, хотя именно так и обстояло на самом деле…
Послезавтра Пьер Марканьони дает предрождественский обед, на котором будут присутствовать и главные гангстеры дружественных кланов Парижа, и некоторые продажные политики, обещал приехать и сам Корсиканец, ожидаются к столу представители Ливана и России.
- Думаю я, что из Москвы приедет как раз тот человек, для которого от нас очищают место. Человек из сырьевой группировки. До сих пор подвизался в правительстве, но находился в тени, хотя многое от него зависело. - Гусаков говорил не торопясь, сидя с закрытыми глазами, почти шептал, так что приходилось напрягать слух. - В свое время мы с Габриловичем разделили сферы. Не сами, конечно, по московским инструкциям. Через меня шли более чистые деньги, а Александру Евгеньевичу досталась вся грязь. Так получилось. Мы даже стали друг друга подозревать… Это не важно. Теперь Москва опять решила объединить "черные" и "серые" денежные потоки. Их дело. Им виднее. В такой ситуации им проще нас зарыть… Ротация кадров. Как при Сталине. Только не идеологический, а денежный террор. История повторяется…
Суть экзотического мероприятия заключалась в следующем. К особняку с садом мы подъедем послезавтра всей толпой. С нами будут еще и двое югославов: их зовут X и Z. "Горные славяне! Просто кровь застывает в жилах!" - так прокомментировал мсье Коля свою встречу с нашими новыми боевыми товарищами. Вся наша группа делится на две части. Одна, шумовая, будет состоять из X, Z и Сергея-Есенина. В их задачу входят отвлекающе-атакующие маневры с интенсивной стрельбой, метанием гранат и расстрелом охраны. Во вторую группу входим мы с Колей и Марина.
- Нельзя без нее обойтись? - спрашиваю.
- Нельзя, - хмуро отвечает Коля, а после объясняет, что Марина только проведет нас и сразу же исчезнет.
Особняк охраняется наемниками, еще у Марканьони есть и персональные мордовороты. В составе наемной охраны Габрилович нашел и купил человека, который нас и впустит в дом.
Мы с мсье Колей станем изображать художественную самодеятельность. Мне предстоит сыграть местного Деда Мороза - Папу Ноэля, а Гусакову - клоуна в полосатых штанах и дурацком колпаке. Это мудацкое развлечение заказал Марканьони для важных гостей, и мы подменим собой артистов, проникнем в особняк и, когда начнется шум-гам-стрельба горных славян, укокошим кого следует, свалим, Марина встретит нас, мы рванем к швейцарской границе с надежными паспортами, которые получим от X и Z перед акцией, и тэ пэ…
Все на словах выглядело просто, слишком просто.
А почему бы и нет?
Нам только нужно подготовить пантомиму и выучить новогоднюю песенку.
На следующий день Марина чувствует себя лучше. Действительно, это были нервы, а не грипп или простуда. Она с увлечением берется за дело и набрасывает сценарий нашего с Русаковым выступления перед головорезами Марканьони. Марина пишет на бумаге текст рождественско-новогодней песенки русскими буквами, и я репетирую, стараюсь:
- Р-р-р… Ж-ж-ж…
Надеюсь, нам петь не придется. Нас же расстреляют только за акцент.
Гусаков уехал рано утром, когда я еще спал. Накануне он бросил фразу: "Постараюсь еще раз связаться с Корсиканцем, поговорить, спросить в лоб про московского уполномоченного, стану уговаривать Красавчика Д. сохранить им жизнь". Гусаков обещал смирить гордыню, как получится… "Но на благоприятный исход разговора рассчитывать, пожалуй, не стоит", - сказал Коля. Корсиканец - киноактер, может пообещать уклончиво, как обычно делает, все, что угодно, может пообещать, сыграет роль, обманет, а после с удовольствием поучаствует в расстреле, как он это делал в Индокитае… Одним словом, мне песенку Папы Ноэля учить и учить.
Я взял листок со словами и вышел во двор. Тучи по ветреному небу бежали наперегонки. Будет так дуть с неделю - и Сена выйдет из берегов, затопит нижние набережные, смоет бродяжек и собачье говно… Почему-то с годами мысль сбивается на горькую печаль и цинизм. Это и понятно! О какой печали и цинизме может идти речь в пятилетнем, к примеру, возрасте, когда гуляешь с детсадовской группой в Летнем саду между мраморных итальянских скульптур, всяких там Хлой и Дионисов, и собираешь желуди, пронзительно красивые красные осенние листья…
В два часа вернулся мсье Коля; и из пикапа вылезли двое мужчин, и при виде их даже я вздрогнул, хотя, казалось бы, приходилось мне видеть в жизни все самое страшное. X и Z были одеты в одинаковые светло-серые плащи, которые лишь подчеркивали их лица, где сквозил такой запредельно лютый нрав, что мне стало не по себе и я не знал, как себя вести с новыми боевыми товарищами. И самое удивительное, что у горных славян были вроде бы обычные лица. Несколько островатые черты - брови, горбинки носов, скулы и подбородки. Несколько всклокоченными казались смоляные кудри… Но - глаза! В неожиданно голубых горнославянских глазах угадывалась такая бездна… Вся лютость таилась в этой необычности…
Я был славянином равнинным и знал многих таких же, знал их историю и проявления характеров. Я знал горных людей - осетин, армян, аварцев, чеченцев. И знал, каких поступков ждать от них. Но горные славяне… Правильно говорил Гусаков - кровь застывает в жилах. И главное, непонятно отчего.
И этот ужас, вызываемый X и Z, делал их похожими друг на друга, как две капли пива. Только Z оказался чуть повыше, а у X на виске имелось амебообразное родимое пятно.
Я как раз находился во дворе и учил песенку, когда они выскочили из пикапа.
- Братушка! - закричал Z и пошел на меня, выставив вперед клешню ладони.
- Драгой русскай братушка! - вторил ему X и тоже надвигался с ладонью.
Рукопожатия у них оказались звериные, и мне пришлось сдержаться, чтобы не застонать от боли. Мы почеломкались три раза. На крыльце появилась Марина. Горные панславяне увидели ее, отцепились от меня и пошли к дому.
- Наша друга жёна! - орал X.
- Жёна русска наша друга! - орал Z.
Гусаков же смотрел затравленно. Пока мы выносили из пикапа свертки и пакеты, привезенные им из города, из дома доносились гыки и рыки горцев.
А Марина совсем не смутилась. Наоборот, она хотя и краснела каждые десять минут, но общалась с пришельцами вполне уверенно и посматривала на них с инстинктивным женским интересом. Сергей-Есенин тоже зашел в дом, смутился и смылся на кухню помогать Марине.
X и Z закурили трубки, я помогал мсье Коле распаковывать пакеты, в которых оказались наши камуфляжи - красная с белой оторочкой шубейка Папы Ноэля и клоунский костюм.
- Дидку! - взревел X, увидев шубу.
- Морозко! - поддержал его Z.
Шубейка оказалась коротковата. К ней прилагались вьющаяся синтетическая бородка с усами и красный колпак. Гусаков примерять клоунские штаны на лямке не стал - с ненавистью швырнул их в кресло.
- Бред какой-то, - только проворчал Коля.
- Не бред, а праздник, - утешил я его. - Рождество и Новый год.
- Не думал, что придется клоуном помирать, - сказал Коля.
- Кто сказал - помирать! - не согласился я.
- А вдруг!
Югославы продолжали курить трубки, и ядовито-слоистые облака скоро заволокли пространство комнаты. Казалось, в доме испортился дымоход и это тянет из камина, который топился уже вторые сутки - мы только подбрасывали полешки.
Легким кивком мсье Коля предложил мне следовать за ним. Мы вышли во двор, и Николай Иванович сказал:
- Есть информация. Я не хотел объясняться при панславянах.
- Говори.
- Мне удалось сегодня созвониться с Корсиканцем.
- Ну!
- Вот тебе и - ну! Он говорил уклончиво. Говорил о недоразумениях, которые не должны мешать отношениям. Французы так всегда говорят - вежливо и холодно одновременно.
- Так какой вывод?
- Даже не знаю, старлей. Если можно договориться…
До этого момента мы стояли опираясь спинами о дверной косяк. Но неожиданно мсье Коля сел на ступеньку крыльца. Вышло это у него очень по-русски, трогательно, плакать захотелось. Я сел рядом и сказал:
- Убивать будем всех. Считай, не договорились. Твой друг лежит в земле со сломанными коленками. Убивать всех! Сразу. И того, кто из Кремля приехал на ваше место. Лучше случая не предвидится.
Гусаков порылся по карманам, достал пачку сигарет и предложил мне. Мы стали курить и молчать.
- Но брать штурмом, Саша, - с сомнением проговорил Коля. - Посреди Парижа штурмовать особняк!
- Коля, не бери в голову. Это их проблемы - посреди Парижа или нет. Когда нас гасить станут, небось про Париж не вспомнят.
- Все равно…
- Не все равно! Теперь у нас вообще выбора нет! Ты же их сам привез. Да и штурма настоящего не будет. - Я мотнул головой в сторону двери, за которой находились панславяне. - Они приехали разбираться с дедушкой Пьером. И если мы попытаемся уйти в сторону, нам первым кишки выпустят. Это первое. А паспорта? У панславян и наши паспорта, кстати. Привезли они их?
- На всех нас и на Габриловича. Со швейцарскими визами и шенгенской визой тоже.
- На Габриловича уже не надо… Когда отдадут?
- Завтра утром. Или днем. Перед тем как отсюда поедем.
- Ладно. Ты, Коля, песенку выучил?
- Какую песенку? - Гусаков даже вздрогнул от моего вопроса.
- Песенку про Папу Ноэля.
- А-а… - Мсье Коля расслабился и криво улыбнулся: - Нет еще. А ты?
- Папа Ноэль! У э тю, Папа Ноэль! - в четверть силы пропел я.