Помещение казалось довольно грязным и запущенным. На щербатых столах вместо пепельниц стояли пустые пивные баночки, а кресла шатались. Во всяком случае, кресло шаталось подо мной. Стены чья-то умелая рука выкрасила темно-малиновой краской, та и засохла неровными мазками, словно стены забрызганы тяжелой венозной кровью. Я просидел над чашкой минут восемь-десять, выкурил две сигареты. За это время в кафе-гриль никто не зашел, и это понравилось. За стойкой и в подсобке также никто не появился. Похоже, кроме буфетчика, в это время здесь никого нет. Это тоже понравилось. "Посмотри на звезды, - говорил старик. - Они просто посылают свет на землю по прямой, и все. Прямая - самый короткий и правильный путь без сомнений". Я вышел на улицу и осмотрелся. Следовало перегнать "Москвич" на параллельную улицу, поближе к проходному двору, но не вплотную. Я так и сделал. Часы показывали 16.22. Я вернулся во двор, вошел в парадную и стал подниматься не торопясь. Из лестничных окон я видел серебряную дверь - никто не входил в нее и не выходил. Часы показывали 16.36, когда я стал так же медленно спускаться. Пиджак лежал покуда в полиэтиленовом пакете. Я достал его. Часы показывали 16.40, и я надел пиджак, ощущая приятную тяжесть подкладки и тяжесть афганских ножей на левом боку. За две минуты, с 16.42 до 16.44, лениво пересекаю двор, несколько замедляю шаг возле серебряных дверей и тяну засов - засов поддается. 16.45. Я быстро прохожу через арку и открываю дверь. Замеченную мною раньше дощечку с "Открыто" переворачиваю на "Закрыто". Ж-жж - бьется о стекло сбрендившая муха. Пахнет чем-то прокисшим. "Прямая - путь без сомнений", - говорил старик. Я нажимаю на литую ручку, и вторая дверь со вздохом приоткрывается. В помещении никого нет, и это правильно, хотя в случае чего я мог бы спросить сигарет и уйти. За стойкой спиной к ней стоит буфетчик в белой рубахе, но мне следует удостовериться, и я издаю короткий тихий шипящий, змеиный свист, и тот оборачивается. Шейные мышцы сокращаются, и вот сперва виден профиль и родимое пятно, словно контуры Африки, после - асимметрия анфаса, усики и губы, приоткрывающиеся в вопросе. "В правильном вопросе всегда скрыт ответ, - говорил старик. - Сделай ответ, сынок". Я делаю ответ с левого бока и убеждаюсь наглядно, что прямая - самый короткий, правильный путь и есть. Афганская сталь пробивает кадык, и буфетчик валится, валится, валится, медленно валится в рапиде моего зрения и чувства, валится сперва под стойку, а пальцы еще скребут, скребут, скребут, медленно скребут по поверхности, но вот и нет их… Рапид зрения. Все в прошлом. Через мгновение из комнаты - той, где калькулятор - резко вперед выпрыгивает мордоворот с прожилками на щеках - красных, лопнувших венках. Только прожилки на щеках, и все. Еще полосатая рубаха с "Лакоста" на территории сердца. Пресмыкающееся, гадина. Самый правильный путь - прямой, а ответ - в вопросе, в том ноже, что взял про запас. Лучше, когда и вопросов нет, - одни ответы. Еще один прыжок, и вот оно рядом совсем - пресмыкающееся, гадина. Задергалась, извиваясь, ударяя хвостом, рухнула на пол, растекаясь по-человечески в крови…
"Такой прием называется удар кобры", - говорил старик.
Достал очки из кармана и надел, открыл дверь и вышел в пекло в коричневом, почти красном, пиджаке, нырнул в арку и снял пиджак, стянул резиновую перчатку, потому что не дурак и смотрел кино, сунул перчатку в карман пиджака, не думая вовсе о том, как же "Лакоста" возникла там? Сел в "Москвич" и сказал себе: "Хватит", сказал своим рукам: "Хватит трястись, старик не обманул вас". Перестал трястись и включил зажигание. Поехал, соблюдая правила уличного движения, в сторону Невского и посмотрел наконец на часы - 17.00.
Мы познакомились с Глупой Таней случайно, на студенческой вечеринке в общаге на Ново-Измайловском, и наш энтузиазм подогревался тем обстоятельством, которое накладывало на нас возраст - свершившееся совершеннолетие и от него же проснувшееся соперничество. Никита перехватил Глупую Таню и шлялся с ней белыми ночами по набережным, бряцая на гитаре, переходя от одной компании к другой. Но ее интересовало в белых ночах скорее всего другое, и она сама позвонила, напросилась в гости, а в итоге не пришла. Родителей друзья пригласили в театр, и я волновался, не помню сейчас глубины своего волнения. Кто-то из приятелей подарил мне человеческий череп в натуральную величину, сделанный из пластмассы, и, дабы придать комнате уюта, я установил на череп свечу, зажег. Трепеща (видимо, трепеща), поспешил я на звонок и, отперев входную дверь, к своему сожалению, обнаружил на пороге не Глупую Таню - в ней и нравилась эта нарочитая глупость, смешливость, прямо-таки светящаяся готовность к действию, когда прочие студентки требовали обхождения, разных передовых разговоров, отчасти Глупая Таня походила на фабричную Наташу, которая отобрала наши иллюзии на заросшем лебедой стадионе, и в этой схожести мы искали продолжения, - обнаружил на пороге Никиту, я разволновался не менее, наверное, чем разволновался бы при виде Глупой Тани, ведь я дорожил дружбой и оставался в ней до того момента чист. Никита мрачно вошел в гостиную и сел на вертлявый рояльный стульчик.
- Ты ей не звони и не домогайся. Хорошо? - попросил даже без намека на улыбку.
- Понимаешь… - Я попытался оправдаться, а возможно, и возмутиться, но Никита не дал.
- Я тебя прошу как друга, - сказал он.
Эта беседа не имела продолжения. Глупую Таню мы более не встречали, кто-то другой откликнулся на ее всегдашнюю готовность. Наша беседа прервалась стремительно. Свеча, стоявшая на черепе, упала, подожгла пластмассу, и ядовитый дым поплыл по родительской квартире. Пожара в итоге не произошло. Однако плотная гарь сделала потолок черным, и мы вдвоем с Никитой битый час терли его, измазались, плюнули, и я смирился с тем разговором, что предстоял позднее, когда родители вернутся домой.
Мы весело болтали, забыв о Глупой Тане, когда Никита попросил:
- Показал бы ты мне что-нибудь на фортепьяно. Какие-нибудь аккорды.
Я проучился без особого успеха год в музыкальной школе и кое-что помнил. Никита не поднялся с фортепьянного стульчика, словно боясь, что его не допустят обратно, лишь только подвинулся на полшага. Криво и заплетаясь пальцами, но все же я показал ему основные гаммы, арпеджио, стал вдавливать аккордами белые клавиши.
- До мажор, ре мажор, ми мажор… Здесь диез один… фа мажор…
Никита остановил меня и попросил:
- Давай по порядку. Начнем с до мажора.
Мы начали с до мажора, а все остальное он сделал сам.
В перерытом городе - огромные братские могилы заготовили на случай за счет налогоплательщиков? - живешь, словно разбомбленный вражеской авиацией.
Я долго кружил по Лиговке, плохо помня объезды. Наконец по Боровой улице переехал Обводный канал и, как сумел, затерялся в трущобах. За железнодорожным переездом спрятался в кустах. Пиджак и рубаху утопил в канаве, бросив сверху несколько грязно-оранжевых кирпичей. Под тополем на пластмассовом пивном ящике выкурил сигарету, глядя сквозь ветви на голубое, выгорающее от лета небо, следя за струйкой сигаретного дымка, похожей на быстрый автограф. За спиной пролетела электричка. Передо мной по шоссе катились машины. Здесь найти человека - глухой номер, но я и не собираюсь прятаться. Просто зеленый кузов "Москвича" не увидишь в зеленой листве. Нужно все время оставаться на виду. Я стал стирать грим носовым платком, и дело двигалось. Пот и так смыл грим наполовину. Тер, тер, тер, склонившись над зеркальцем. Как говорил старик, следует надевать и сбрасывать лица. Сбросил - и стало легче. Нет никакой тяжести на душе, камня на совести, или, наоборот, я знал правоту удара, но всетаки это получился удар кобры наугад. Осталось семь клинков. Я отчасти раскрылся. Возможно, у них хватит голов, мозгов в головах не начать бойню, а разобраться. Тогда афганский след приведет ко мне. Клинки, конечно, одной масти. Эти люди привыкли убивать. А тот, кто привык к убийству, как к наркотику, всегда с радостью хватается за повод.
Выбросил платок, сел в "Москвич", завел с третьего раза и влился в поток на шоссе. Опять кружил, пока не выехал на Разъезжую. Свернув во двор, остановился и вышел. Часы показывали 17.50. Через пять минут я уже входил в знаменитый двор на Пушкинской, успев по пути купить водки в угловом магазине. При необходимости на магазин можно списать минут десять-пятнадцать. Да и без водки к Васину хода нет: гарантировано, во всяком случае, непонимание.
Всего девять дней, а людей в сто девять раз меньше. По двору уже не шаталась молодежь и не ныла под гитары. Только на стене чернели неровные буквы: "НИКИТА НАВСЕГДА".
Коля Васин сидел во главе стола над тазиком, полным квашеной капусты. Слева от него стояла модель храма Джона Леннона - умопомрачительный член с яйцами "рок" и "ролл". Предполагалось, что яйца завертятся, а в члене посетители станут рубиться, кайфуя под кайфовую музыку. Прозрение Коли Васина пришлось по вкусу газетам и телевидению, его выразительно бородатое лицо яростного протопопа замелькало. Коля открыл что-то вроде офиса, часовенки или музыкального буфета на Пушкинской, в доме, захваченном у жиреющей власти музыкантами и художниками. Васин съездил в Штаты и орал в Лас-Вегасе в составе большого оркестра. Из Ливерпуля он привез булыжник, на который приходили молиться под водочку седеющие битломаны и разные неопределившиеся юнцы. У Васина поминали Майка Науменко. Сюда всегда можно было явиться с поллитровкой и, если у тебя хватало такта соблюдать битломанский ритуал, классно провести вечер, купаясь в музыке и ловя кайф. Здесь было хорошо. Но иногда казалось - ты заживо замурован в кладбищенском склепе. Здесь было хорошо и плохо, как в жизни…
Я поставил водку и сел с краю. Кто-то начал поминать с утра. Кто-то пришел только что. Коля поднялся и крикнул, чтобы все заткнулись.
- Скоро он войдет в р-рай, - сказал Васин. Он несколько заикался от волнения, и это очень шло ему. Его заикание убеждало больше, нежели штатное красноречие. - М-мы тоже стараемся войти в рай. Сколько лет он д-делал клевую музыку, делал к-кайфовый р-русский рок-н-ролл. М-мы взрастили его на своих костях. Клевость - э-это то, что перед кайфом, а к-кайф стоит в преддверии р-рая! Н-никуда он не делся. Как и Д-джонни!
Васин выпил, все выпили, и я пригубил. Коля изготовил партию керамических храмовых стаканов с донышком в форме сердца и с "Ол ю нид из лав" на боку. Пил я или не пил - никого не интересовало. Я просидел часа три, возможно - больше, забывшись в углу дивана.
Пока бандиты начнут истреблять друг друга, я должен найти Юлию - эту красавицу Каланчу с уимблдончиками груди. Они же не только спали вместе, но и бодрствовали. Из бодрствования последних месяцев она же должна что-то знать.
Народ постепенно напивался. Васин поставил битлов. Часов в восемь пришел кудрявый, с тонким профилем бородач. Игорь? Николай? Он играл в "ВОЗРОЖДЕНИИ" на клавишах, в том последнем составе, подобранном Малининым для всяческих гастролей - Анкара, Ашхабад, Баку. Я сидел в углу и ждал, когда он сам подойдет. В битло-склепе горели свечи и висели табачные слои, словно после пожара. Игорь-Николай оказался в итоге рядом, и я попросил, протянув храмовую кружку:
- Налей, а то мне не встать.
- Привет, - сказал он. - Сейчас попробую.
Я взял кружку, пригубил и спросил:
- Какие планы?
- Не знаю. - Он пожал жилистыми плечами. - На фестивале играем пока. На поминальном концерте - тоже. Будем всем аккомпанировать, как "КВИНН" после смерти Фрэдди Мэркюри.
Пели битлы, и народ пел вместе с битлами.
- Ты Юлию не видел? - спросил я между делом.
- Кого? - переспросил клавишник.
- Эту девушку. Юлию. Высокую такую. Она с Никитой ходила последнее время.
- Черт знает! Не видел давно. Она с нами не разговаривала. Кто мы для нее?
- Адрес не знаешь? Меня попросили для телевидения материал подготовить. Чем больше, тем лучше.
- Понимаю. Она где-то на Майорова живет. Вознесенский проспект! Как-то мы ехали в аэропорт, и он заходил к ней. - Клавишник потянулся с вилкой к столу, насадил огурец, вкусно захрустел и добавил: - Может, и не к ней. Малинин, вон, тоже ее ищет.
- С чего ты взял?
- Всех нас спрашивал. Только ведь не мы с ней встречались. У нас еще и денег таких нет.
- Думаешь, она за деньги?
- Я думаю, что за идею. Какая разница!
Кто-то позвал его, и он, с трудом протолкнувшись, пересел к столу. Напротив меня на стене висел пожелтевший плакат. Юные и веселые, в светлых пиджаках: Джон, Пол, Джордж, Ринго. Великие битлы. Лет через сто над энтузиазмом нашего века посмеются - пусть. Мне и сейчас иногда смешно - пусть. Джона убил фанатик-мудило в Нью-Йорке, Пол изображает подростка в пятьдесят и с дряблыми щеками снимается в клипах, Джорджа видел как-то вместе с Бобом Диланом, а Ринго больше не пьет. Какие-то обломки остаются от нас. Время перемололо нашу юность в песок - пусть. Найти бы Юлию, пока и ее не прирезали, хотя помешать я и не смогу. Где-то пересечемся мы с тем, кто ест-пьет-хохочет. Я с ними со всеми пересекусь. "Между рождением и смертью нам оставили лишь месть за рождение и смерть", - сказал старик.
Становилось громче. Подходили и уходили персонажи. Марианна Цой появилась - женщина-вамп, чемпион по боксу. Гаркуша ввалился в коротких брюках и с белесой челкой. Блаженный он, талантливый и дурной. Киров Володя опять атаковал, как "мессершмитт".
- Тупые вы все, тупые! - Марианна.
- Я не алкоголик, а пьяница. - Киров Володя.
- Приходите в кинотеатр "Гигант"… - Гаркуша.
- Нам нужен храм! - Коля Васин.
- Вы не понимаете! Если б он не появился - и вы б не появились! - Джордж Гуницкий с порога.
- Моя историческая лестница питерского рок-н-ролла! Рекшан, Корзинин, Шелест, Ильченко, Гребенщиков, Майк, Юра! По хронологии и по вкладу! - Коля Васин.
Девчушка кладет ладони на мои колени и наклоняет лицо, рассеченное пьяной улыбкой. Ладони у нее теплые и приятные, а сама она не поймешь какая.
- Вы такой трезвый. И такой бледный, - говорит она.
Заглянул Юра Шевчук, констатировал неодобрительно:
- Все гуляете, - и ушел, а его менеджер Юра Белешкин достал литр американского спирта, чуть не запутался в бороде, черной, как космос, остался.
Появление нового литра давало гарантии на ближайший час. Или десять минут. Алик Тимошенко, вечный красавчик, когда-то до нашей эры певший в "АРГОНАВТАХ", командовавший "АЛИСОЙ" в пору ее антимилицейских выходок, а теперь директор НАУТИЛУСА, - Алик опрокинул в красивый рот кружку спирта и ушел, не закусывая. Разные люди. Плохие, хорошие, глупые, умные, молодые, немолодые, англичанин, алкоголики, пьяницы… убийца. Убийца, потому что так надо. А вот рефлексировать не стоит. Эта рефлексия нас и погубила. Помни, что говорил старик. Старик не врал. Матрос девчонку не обидит. Партия наш рулевой…
Я постарался уйти незамеченным, как, говорят, уходят англичане. Куда это они уходят? Вон сидит с Васиным в обнимку натуральный англичанин и никуда не собирается. Если остаться, то напьюсь наверняка и испорчу логику мести. К выходу пришлось карабкаться по стульям и по людям. Дела до меня не было никому. Битлы орали в динамиках как резаные: "Тел ми ва-а-а-аю край?!" Скажи мне, почему ты плачешь? Не скажу, поскольку не плачу и не собираюсь. Все кричали и хохотали, как джазовые негры на похоронах. Мы джазовые негры - это точно.
Я прошел до Разъезжей и свернул во двор. Ночи, конечно, стояли белые, но из-за плотных облаков эта белизна не просматривалась. Фонари не горели, экономя городским властям деньги. Каждый шаг мягким эхом отскакивал от стен. Я прошел арку и увидел два темных силуэта, метнувшихся ко мне, а короткий удар в затылок погасил всякое видение, слышанье, все.
Часть третья
- Попробуй, сынок. Теперь у тебя получится, - сказал старик и сощурился.
Опять я не заметил, откуда появился на столе нож. Если старик сказал, что у меня получится, то ошибиться нельзя.
- Не думай об ошибке, - Старик вытер пот со лба тыльной стороной ладони. - Рука умнее головы. Головой работать, сынок, следует раньше. А у тебя получится теперь. С головой у тебя все в порядке.
Я сидел напротив старика, и клинок лежал между нами. Мухи падали на хлебные мякиши и взлетали. В дверном проеме стояли звезды. Чадила керосиновая лампа. Морщины на его лице. Рыжеватые на кончиках усы. Еле висящая бородка. Мысли свершились до. Тень от пиалы. Летний халат в красную полоску. Ладонь с пятью пальцами. Пять пальцев. Теплая тяжесть. И мускул…
Через долю мгновения клинок с хрустом вошел в дерево дверного косяка точно над звездами, а старик кивнул довольно и произнес:
- Ты не думал лучше, чем я хотел. Этот прием называется удар кобры.
Лежать неделю в постели с подбитым глазом, с вечерним звоном в затылке и малоподвижной челюстью - дело малопочетное, но иногда достаточно полезное. У меня только вывернули карманы да сняли часы. Мордобой совершили в щадящем режиме, в пределах изъятой суммы - тысяч двести. За сто тысяч вознаграждение могло увеличиться в десять раз. Меня засунули в мусорный бак, где я и пролежал часок-другой. В пустом баке пахло изнанкой жизни, тем, что уходит в отбросы после новоселий, презентаций, половых актов и менструальных циклов. Придя в себя и сориентировавшись, я ответил приступом рвоты на понятое впечатление. Лучше не вспоминать, как я добрался до квартиры Ульянова. Добрался. Лежу.
Колюня принес газеты и еды, целый день работал телевизор. В "ИНФОРМ-ТВ" прошла короткая информация об экзотическом убийстве на улице Восстания. Марианна Баконина, которая мне так нравится за явную склонность к хулиганству (вне телеэкрана, естественно), куда-то запропастилась, и ее заменил моложавый, с ушами, испуганный обозреватель. Что ж, такие женщины долго не остаются без дела. Наталья Антонова тоже, вот, помаячила, помаячила да и открыла теперь салон рукодельных трусов на Невском. Такие женщины делят жизнь вовсе не с припадочными холостяками, у которых неопределенное настоящее и вполне определенное будущее… Газеты как-то не среагировали. Только в одном "Вечернем Петербурге" под заголовком "СПОРТИВНАЯ СТРЕЛЬБА НОЖАМИ?" мелким шрифтом репортер сравнивал убийство Шелеста с инцидентом на Восстания.
Когда Колюня первый раз увидел меня, то спросил с радостным интересом:
- Под поезд попал?
- Почти что. Поскользнулся - упал, очнулся - гипс. Честь женщины защитил, свою - нет.
- Понятно, - не удивился сосед. - Гражданская война.
- Цивил во, - сказал я.
- Что? - Колюня с подозрением относился к непонятным словам. Он не пил третий день и был спокоен, мрачен и обидчив.
- Английский язык в школе изучал?
- Немецкий.
- Тогда купи мне завтра утром все питерские газеты. Если нетрудно! Займусь самообразованием.
Колюня принес газеты - тишина. В теленовостях - пусто. Но на третий день информация пошла лавиной. Я лежал в постели, не одеваясь, и радовался так, как может радоваться интеллигент, успешно завершивший смычку города с деревней, или, к примеру, генеральный секретарь партии народно-либерального онанизма… я радовался результатам своего труда. Мой расчет оправдался. Человек, готовый к убийству, ждет лишь повода, а логика здесь ни при чем.