В комнате-кладовке стоял стол без ящиков, целиком занятый полуразобранным двухкассетником и кучей деталей, паяльником, всякой чушью. Негромко звучала музыка - песня из последнего альбома "ВОЗРОЖДЕНИЯ". Возле стола на табуретке сидел мужчина лет тридцати в летней куртке на молнии и голубых джинсах. Он смотрел на нас. Лицо его мне понравилось - смугловатое, с тонким прямым носом и крупными карими глазами.
- Эй, Виктор! Я тебе сюрприз привел, - сказал Би Би Кинг.
- Хорошо, - тихо ответил Виктор.
Мы обменялись рукопожатиями, а когда мой провожатый объяснил Виктору, какая я важная персона, тот оживился, предложил садиться, хотя сесть было некуда.
- Мы с тобой замазались на "Распутина", - сказал Би Би Кинг. - Про "Овацию". Помнишь, поспорили? Он говорит, что Шелеста обманули, а я говорю, что купили, - обратился тюрок ко мне.
Я и сам интересовался - зачем Никита вписался в это позорище? Но он тогда сердито ответил, будто хватит революционного миропонимания, другая эпоха на дворе, пусть, мол, шоу-бизнес наш дермище жидкое, но он есть, какой есть, да, он продан и куплен, однако его дело стихи и мелодия, а все остальное - забота продюсера… Мне захотелось соврать, и я соврал:
- Его и Юру Шевчука запутали, а после было уже не открутиться. Но Никита считал полезным посмотреть вблизи на московский паноптикум.
Никита был согласен с Шевчуком - к хорошему человеку дерьмо не пристает.
- Понятно, - сказал Би Би Кинг. - Я пошел в ларек за "Распутиным".
Мы остались вдвоем. Виктор спросил:
- А Шевчук нарочно со сцены упал?
- Где? - удивился я.
- Там же. В Москве на "Овации".
- Не знаю. Я этой передачи не видел.
- Понятно. - Кассетник остановился. Виктор поставил другую сторону и спросил:
- Тебе нравится последний альбом?
- Мне все его альбомы нравятся. - Это была правда.
Виктор помолчал и спросил снова:
- А как он умер?
- Он умер легко, - это тоже была, видимо, правда. - Его убили ножом. Я такие видел в Афгане.
- Ты афганец?
- Даже инвалид. Эпилепсия.
- Я найду этого подонка и убью.
Еще один мститель, черт возьми. Меня это даже разозлило. Я верил в личную монополию на месть.
- Каким образом?
- Я думаю.
- Думать мало.
- Сперва я должен думать и решить, чтобы не сомневаться и не думать после.
Все мы позаражались этими восточными мудростями. Сколько народу через Афган прошло? Много. И вот готовы резать не думая. И я готов.
- Могу я помочь?
Виктор молчал и поглаживал щеку указательным пальцем правой руки.
- Можешь, - произнес очень тихо, почти неслышно, а я просто закипел внутри, еле сдерживаясь, чтобы не схватить его за ворот рубахи и не выпотрошить все его догадки. - Можешь, - повторил Виктор. - Приходи послезавтра в это же время и обсудим.
Би Би Кинг вернулся с "Распутиным", и я еще пробыл с ними некоторое время, но скоро ушел, поскольку боялся, что не сдержусь, а это могло все испортить.
Соблюдая предосторожности, я проехал до Большого проспекта и заглянул в городскую квартиру Шелеста. Нет, сюда никто не заходил. Я сидел и курил и дождался того, что зазвонил телефон. Звонков пять-шесть, а затем опустили трубку. Кто-то проверял квартиру или ошибся номером? Я вышел на лестницу и закрыл дверь. Спустился вниз и выглянул. Ничего подозрительного. Я сел в машину и доехал до дома. "Духи" не ждали. Я поднялся к себе и стал думать. По телевизору показывали Солженицына. Тот появился на Дальнем Востоке, словно Наполеон, сбежавший с острова Эльба. Вряд ли Москва его встретит с триумфом. Повезет старцу, если, как Пугачева, в клетке на Красную площадь не доставят. После Солженицына начали показывать бандитов. Как им руки крутят омоновцы. Объявили свежие новости - возле "Арго-Банка" взорвали легковушку с динамитом и убили двух прохожих, а президенту Мануйлову хоть бы что. Нормальные новости сумасшедшего дома, а тут еще двое сбрендивших собрались стать народными мстителями. Ночью мне приснилось, как мы с Никитой идем меняться…
Летний сад полыхает. Аполлон покрылся фиговым листком. Желуди хрустят под каблуками, пенсионеры дремлют, дворник сметает пергамент опавших листьев в кучи. И небо, небо, небо над головой. Мы идем через Летний сад к Инженерному замку часов в пять. Сентябрь посередине. Мы не виделись лето, и нам есть что показать друг другу. Мои волосы коснулись плеч. Никита теребит первую бородку. Он купил где-то за тридцать рублей пластинку "ДЖЕТРО ТАЛЛ" "Стенд ап", а я отхватил за стольник "ЛЕД ЗЕППЕЛИН IV" и "Имеджин" Джона и Йоки. Йоку мы не любим. Ее никто не любит, кроме Коли Васина. Это она, ведьма, развалила "БИТЛЗ". Нас это волнует, а не красоты сентября. Столько сентябрей впереди! Важно другое: Коля Баранов обещал принести непиленый "Лет ит блид", и я надеялся выменять его. У Баранова полная коллекция "БИТЛЗ" на "Парлафоне" и "Эпплз". Я мечтаю полностью собрать "РОЛЛИНГ СТОУНЗ".
За Инженерным замком возле скамеек, окруженных каре кустов, каждый вечер собираются человек сорок меняться. Основные жулики толкутся возле Апраксина двора и стараются втюхать приезжим записи Ленина и Брежнева. Они покупают в магазинах дешевые пластинки вождей, запечатывают их заново в фирменные обложки и втюхивают. Но это возле "апрашки", а сюда приходят гурманы рок-н-ролла. Что сказал Фрэнк Заппа для "Мюзикл экспресс" - это так важно. А "Дип Папл" не для интеллектуалов, хотя и забирает за душу. Конечно, Эмерсон, Лайк энд Палмер! Их "Таркус" признали лучшим альбомом года. Напротив помпезный Петр рулит лошадью. Иногда и менты подруливают к скамейкам. Это неопасно.
Боб Гребенщиков, у которого уже полноценная борода, выменял где-то странный диск "Ливерпульская сцена", и его пытается Коля Зарубин выменять на три польских диска. Мы все любили Чеслава Немена. Любили… Мы любили все. А после шли в "Сайгон" на Невский и стояли в очереди за кофе. Пили его горькую чернь, глазея на чудаковатых обитателей кафетерия, и показывали друг другу пластинки. К вечеру становилось холоднее, начинался ветер, мог начаться и дождь. Мы возвращались, промерзшие, домой с соплями и не сомневались, что жизнь не имеет конца.
Два раза я заезжал на Пионерскую и проверял квартиру - там так никто и не появлялся. Я сделал звонки и на правах близкого друга, копящего воспоминания, попытался что-либо узнать про Юлию - ничего не вышло. Так и прошел день, а вечером ко мне явилась Кира. Мы прошли в комнату и оглядели друг друга. Если у женщины ноги - она их обязательно покажет. Все равно что бумажник тугой всем демонстрировать. Однако мы сели за стол и вот так вот сразу выпили шампанского - это сближало. Сближать-то сблизило, но Кира пришла сюда не за этим. По крайней мере, о глупостях можно было начать фантазировать позже.
- Итак, - сказала Кира, а я перебил:
- Да. Прямо сейчас, - почаще надо с женщинами общаться в горизонталях, а то лезет в речь тупая игривость!
- Вот именно, - подхватила она. - Ты обещал мне показать все, что есть.
- Все? - Я улыбнулся, приподняв бровь, и подумал - какая пошлость.
- Саша! Все, а то не хватит времени.
- Ты спешишь?
- Да, я спешу, чтобы успеть трахнуться с тобой.
К своему удивлению, я покраснел.
- Лучше с этого и начать, - только и проворчал в ответ.
- Нет, Саша! Сперва дело.
Я достал все, что захватил из Никитиной квартиры, кроме той записки с цифрами. Кира вооружилась авторучкой и блокнотом. Она просматривала страницу за страницей очень внимательно и не задавала вопросов. Совсем. Своим последним заявлением она словно в поддых ударила. Я должен напряженно следить за ней, а мысль невольно вертится и вибрирует вопросом - правда ли то, что было объявлено на потом? Она работала на Малинина, но какова степень ее посвященности? Какова бы ни была, а эти коленки подбросить кверху желательно без всяких мотивов… Она возилась долго и не спрашивала. Это значило, она знает, что ей надо, а я знать не мог. То есть речь шла о тех цифрах или о том, что стояло за ними. Или еще что-нибудь? Может, прижать ее и заставить? Чем прижать? И как заставить? Прижать можно только одним и заставить только одно. Не имеющее к Никите никакого отношения Я чувствовал к ней ненависть в равной степени с желанием… Бумаг я привез две толстые папки, и она, когда справилась с ними, спросила:
- Что-нибудь еще?
- Нет, - ответил я. - Все остальное здесь, - постучал по лбу и добавил: - Наше с ним детство, отрочество, юность. Женщины, вино. И тэ дэ.
- О'кей, - сказала Кира, встала и быстро сбросила платье. - Мы заслужили.
Сперва я испугался - у меня не получится, но она помогла, и поединок состоялся. Не за страх, а за совесть. Однажды я смотрел американский фильм, где красотка вампир ложилась в койку с обычными мужчинами, а после у них выпивала кровь. Я думал, меня ожидает то же самое, даже ждал, когда она вопьется, чтобы завершить свой путь на вершине ощущений, но остался жить. Схватка длилась долго, с переменным успехом, с цитатами из Камасутры, и она победила. А чуть позже, расслабленная, пальцами поигрывая отдельными частями моего тела, лениво побуждая его к продолжению, Кира-вампирша промолвила:
- Шесть раз кончила. А ты?
- А я… Что - я!
Она поднялась, взяла со стола сигареты, постояла ни в чем надо мной, подумала. Горячее, мокрое лоно ее я хотел еще. Она легла рядом и спросила:
- Знаешь, у Никиты были проблемы?
- Проблемы? - лениво удивился я и сразу же забыл о том, что мы голы. - У него никогда проблем не было.
- У всех есть.
- Какие еще?
- Неважно. - Она как будто успокоилась, но завела-таки разговор об убийстве, спросила вскользь про Афганистан, стараясь выведать, что можно, но неназойливо. Она провела рукой по моему животу и ниже.
- Гм. Тогда я пошла. Поздно.
Она стала одеваться и делала это небрежно и скабрезно.
- Подожди, - сказал я, поднялся, завалил Киру грубо и сделал, что хотел, быстро и цинично. Она не сразу встала с колен, всхлипнула, похоже, довольно. Оттолкнула меня и сказала:
- Подлец.
- Когда встретимся, детка? - спросил я.
- Скоро, - согласилась она и усмехнулась: - Пупсик!
Пупсик не добился в итоге ничего, хотя нет-нет, а передо мной возникало ее лицо с гримасой сладострастия и вспоминался свой испуг оказаться несостоятельным. Я не добился ничего конкретно, но имел достаточно косвенных указаний. Малинин фигурировал в истории убийства в полный рост.
Последние несколько дней не было слышно о перестрелках, и это значило: "духи" договорились, разобрались, согласились с тем, что трупы на улице Восстания - дело чьей-то сторонней руки. По идее, они должны искать террориста или просто перемочить для престижа всех, кого можно заподозрить в причастности. Тут уж мне стоять в первых рядах как другу Никиты, афганцу, человеку, получившему его архив, - хотя и тупой с виду эпилептик, но профилактический труп еще никому не помешал. Я собрал сумку с необходимыми вещами, прошел через чердак, захватил сверток и скоро уже скользил проходными дворами на Фурштатскую, где стоял "Москвич". Я доехал до Петроградской и, стараясь не попадаться никому на глаза, поднялся в квартиру 63 с намерением пожить в ней. Или, в крайнем случае, умереть подороже. Если "духи" пойдут на ликвидацию, они меня вычислят.
Я накупил по пути две сумки продуктов и почувствовал себя Лениным в Разливе. В квартире работал телевизор, а рядом на перекрестке в киоске всегда продавали свежие газеты. Мог я пользоваться и телефоном, а до трампарка имени Блохина рукой подать. Набрав ванну, я лег в горячую воду, и заботы оставили меня. Все это походило на отпуск за свой счет. Вот если б остановилось время: не утекали б деньги, в памяти свежа женщина, в холодильнике Продовольственная программа, провозглашенная то ли Горбачевым, то ли Брежневым, по телевизору бесконечно летит мяч, выпущенный румыном Хаджи в ворота Колумбии, а месть, если она воплотилась в мысль, то она как бы и состоялась… Мечты - это атавизм целомудрия. Я поднимаюсь и вспоминаю, что не взял полотенца. С меня течет на кафельный пол. Наклонившись, заглядываю в бельевой ящик. В нем сверху грязные простыни, под ними рубашки, шорты и… пакетик, перетянутый резинкой. Я срываю резинку и разворачиваю черный полиэтилен… Понятно. Америка продолжается. Такой порошок я видел в кино. Теперь следует взять щепотку и попробовать на язык. Я пробую щепотку и выплевываю, поскольку не знаю, какой вкус у героина. Будем считать, что это героин и есть. А если есть героин, то появится и тот, кто его оставил. Если его оставил Никита, то не появится никто. Если, кроме него, еще кто-то знает, то и придет как миленький. Странно - раньше не появился. Теперь этот пакетик будет все время рядом со мной. Так же как и нож.
На следующий день я позвонил Кире, но застал ее только с четвертого звонка.
- Детка, - сказал я. - Это твой Пупсик. Как поживаешь?
- Где ты? - спросила Кира без всяких там женских вздохов-всхлипов. - Я тебе звонила. Где ты сейчас находишься?
Понятно, подумал я, теперь они хотят меня пришить для профилактики или же просто не поверили.
- Понимаешь, детка, - сказал я. - Встретил приятеля. Мы с ним в Афгане… Загуляли чуть-чуть… Сама понимаешь, детка. Сейчас пива взяли.
- Ты когда домой вернешься? Могли бы встретиться и продолжить испытания. - Ее голос стал теплее и знакомо похабней.
- Мне не справиться с тобой, детка. Но встретиться готов!
- Когда? - Голос ее опять показался холодным и жестким.
- Отлично! Я тебе перезвоню.
Я положил трубку и вспомнил детскую игру, когда прячешь предмет, а приятель ищет, а ты говоришь: "Холодно. Совсем холодно. Теплее. Тепло. Жарко". Лето не баловало, но игра началась. Я даже успокоился, когда понял - меня хотят кокнуть. Это становилось похожим на войну. Только "духи" захватили все пространство, а я, законопослушный почти гражданин (покойники не в счет), стал городским партизаном, стал "духом".
На третий день я уже собирался ложиться. Положил полиэтиленовый пакетик под диван, один нож - под подушкой, второй - в тапке. По телевидению в ночном информационном выпуске Малинин-Гондон давал интервью о том, какой нужный человечеству фестиваль проведет он в Санкт-Петербурге, как осчастливит сограждан концертом на Дворцовой площади, на который прилетят Джо Коккер, Элтон Джон, "Айз оф Бейз", где покажут свой класс Маликов, "НА-НА" и свой пуп - Апина и Гулькина… Я выключил телевизор, к траханой матери, потушил свет и расстегнул молнию на джинсах. Белая ночь освещала комнату. Дверь в прихожую оставалась открытой, и я очень хорошо слышал, как осторожно щелкнул замок и медленно стала опускаться дверная ручка.
Часть четвертая
- Сынок, ты понял, как важна глупость? - спросил старик.
Редкая улыбка изменила его лицо, и стало возможным представить, каким оно было в молодости.
- Глупость человека, прошедшего путь, - это не глупость, а дар Божий, - продолжил старик. - Я глуп. Сложность мира сложилась для меня из трех смыслов, простых, как глина в руках Гончара. Рождение, смерть, а между ними - совокупление. Рождение не зависит от нас, и это проще всего. Смерть придет независимо от нашего желания, но она сложнее рождения, поскольку ты можешь поучаствовать в своей смерти. Совокупление сложнее рождения и смерти намного, и оно движет людьми. Но дар совокупления дан нам свыше, и он просто проходит со временем. Глупость в простоте, так же как и божество Гончара. Он просто вращает круг и лепит судьбу.
- Да, Учитель, - сказал я и спросил, подумав: - Но зачем мне эта простота?
- Затем, сынок, - ответил старик, - чтобы отомстить за нее. Ведь единственно в чем ты можешь поучаствовать, так это в смерти. - Ты все понял, сынок? - спросил старик и закрыл глаза.
Он лежал на топчане, покрытом потертым подобием ковра.
- Да, - ответил я и ушел, чтобы прийти завтра и постараться понять.
Белая ночь освещает комнату. Дверь в прихожую оставалась открытой, и я очень хорошо слышу, как осторожно щелкает замок, и отчетливо вижу движение дверной ручки.
Ширинку следует застегнуть в ответственный момент жизни. Застегиваю. Тянусь к тапочкам и под подушку. Теперь я вооружен и очень опасен. Я становлюсь возле косяка в метре от входной двери, которая открывается невыносимо медленно. Я не вижу, кто входит. Дверь захлопывается с легким щелчком, и по шагам можно понять, что Явление проходит по коридору в сторону кухни. Шаги легкие и нервные. Бандиты ходят не так. В ванной открывается дверь, и мне становится почти ясно. Шорох простыней оттуда. Падает с противным грохотом стул. Я слышу стон, вхожу в коридор и останавливаюсь в дверях ванной комнаты. На корточках возле бельевого ящика сидит Юлия. Она поднимает голову. Абсолютный ужас в ее глазах вспыхивает только на мгновение. Другое сильнее ужаса, и мне приходилось встречаться с таким, пусть и нечасто. Все они одинаковы, хотя вероисповедания, пол и континенты проживания бывают разные.
- Кто ты такой? - спрашивает она. Ее главный интерес, ее другая сущность поглощают короткий ужас первой встречи, и она медленно встает. Она смотрит на лезвие в моих руках и говорит с надеждой на героин: - Это ты его убил.
- Нет, - отвечаю я и делаю шаг в комнату.
Она обгоняет меня и садится на диван прямо на одеяло, под которым минуту назад я собирался спать. Я включаю настольную лампу, надеясь, что свет не увидят из окон напротив. Я сажусь в кресло, и мы молчим какое-то время. За эти десятки секунд становится ясно, насколько она изменилась. Я помнил самоуверенную голую женщину на крыше, а теперь она лишь собственная нервная тень, и совершенно ясно, что у нее на уме. Как быстро гармония может растоптать самое себя. Плохо расчесанные волосы и опухшее лицо без косметики. Мятая одежда и бегающие пальцы.
- Дай мне, - говорит Юлия. - Это не твое.
- Нет, - отвечаю я.
- Трахни меня, если хочешь, - говорит она. - Ее глаза горят, как бенгальские огни. Зачем она родилась на свет Божий? Ее тоже никто не спрашивал, как и меня.
- Нет, спасибо, - произношу я. - Встань с постели, крошка.
Она встает. Она высокая.
- Выйди на кухню, - говорю я, и она выходит.
Я достаю из-под дивана пакетик и отсыпаю немного порошка прямо на старую газету, а пакет прячу обратно.
- Иди сюда! - Она почти прибегает. - Вот, - показываю пальцем. - Иначе с тобой не поговоришь.
Улыбка искривляет ее лицо. Она, словно мать младенца, берет газету и скрывается в ванной комнате, из которой возвращается через минут десять, ровно через две сигареты, и ее не узнать.
- Поговорим? - спрашиваю ее.
Она неопределенно хмыкает, садится опять на диван, но уже садится королевой, и лицо ее другое, и руки, и даже прическа вместе с одеждой - все изменилось в лучшую сторону.
- Поговорим! - Ей почти весело. - Это ты, сволочь, убил Никиту.
- Нет, - отвечаю я. - Я тебе уже говорил.
- Нож, - говорит она и показывает на нож, который я по-прежнему держу в руке.
- Его убил другой человек, - отвечаю я. - Я хочу знать кто. Ты мне поможешь. Ты все равно скажешь. Лучше говори быстрее. Тогда у нас останется время, чтобы постараться выжить.