– Вроде бы. Я не знаю… – неопределенно ответила девушка. И испуганно добавила: – Тут раза два проезжала черная "Волга"…
Тютин с деланым безразличием спросил:
– Ну и что? Да мало ли тут черных "Волг" ездит?
Наташа посмотрела на него печальными глазами. Выражение этих глаз Тютин запомнил на всю жизнь. В них как бы угадывалась неизбежность трагедии. Ему сделалось страшно за Наташу.
– Наташа…
– Последний раз эта "Волга" остановилась возле нашего дома. Вышел какой-то человек, подошел к нашим воротам, посмотрел, потом сел в машину, и они уехали. Я видела от соседей.
– Они?
– Да. В машине их было трое.
– Ты не узнала? Может, это были те, кто напал на тебя с Владиком в лесу?
– Не знаю. Я тогда очень испугалась. Все лица будто стерты. Не запомнила. Да и темно было.
– Ладно. Иди в дом. Я сейчас приду, – сказал Тютин и на всякий случай выглянул на улицу. "Видно, они проверяли, есть ли кто дома".
После смерти родителей Наташа изменилась: редко улыбалась и сделалась молчаливой, какой не была никогда. Она могла целый день просидеть в кресле, уставившись в одну точку. "Сидит, как неживая", – не раз думал Тютин, хотя какая тут жизнь после такого.
Один раз она спросила:
– Дед, а убийцу мамы и папы поймают?
И Тютин соврал, хотя, наверное, не имел на это права:
– Конечно, поймают. А как же иначе. Стелбин пообещал, значит, поймают.
Наташа по наивности верила. Или делала вид, что верила.
– Я бы очень хотела, – печально добавила внучка, – чтобы его поймали. Он должен ответить…
– Такой человек не имеет права жить, – проговорил полковник, как бы подведя итог их разговору.
В колонии, куда отправили Наизова после суда, он просидел всего лишь три года. И, наверное, мог бы хлебать казенную баланду и дальше, если бы не одно обстоятельство.
За все эти годы он получил от жены всего шесть писем. Верные друзья написали: жена спуталась с директором гостиницы "Восток". Искала легкой жизни. Отреклась от него, а вместе с ней ушла и всякая надежда на другую жизнь. Такую горечь нельзя было выплакать слезами. Было обидно за свою непутевую жизнь. За жену, за дочку. За дочку больше. Вырастет и отца знать не будет. И хотя говорят, что воры не плачут, Наизов плакал. Закусив до крови губы, чтобы никто не слышал его стонов, он прятал голову под подушку и тихо рыдал. Если в бараке увидят, уважать перестанут. Не поймут, что вор тоже человек. И так же по-тихому он зверел, за три года превратившись в существо, которое уже не могло не убивать. Он только и жил желанием отомстить тому, кто запрятал его сюда, менту Тютину. С этой мыслью Наизов ложился спать и с этой же мыслью вставал рано утром под лай собак.
Кое-кто из авторитетных зэков говорил ему, что за те двенадцать лет, которые ему осталось отсидеть, он будет думать совсем по-другому. Но Наизов верил, что скоро сумеет выйти на свободу.
Его сосед по нарам, рязанский авторитет Серега Щеголь, не удержался, как-то заговорил об этом, но Наизов ничего не ответил. Да и преждевременно было пока говорить об этом.
В зоне находились три цеха небольшой мебельной фабрики. Не сказать, чтобы эта фабрика завалила отечественный рынок своей продукцией, но хлеб зэки жрали не зря. На работу ходили все, и никакой поблажки авторитетам от начальства колонии не было. Порядок был железный. Если по какой-то причине свою норму не выполнил сегодня, то завтра выполнишь уже полторы, а то и две. Что и говорить, условия не санаторные. Есть претензии – пожалуйте в карцер. И собаки… Они были кругом. Под их злобный лай колония ложилась спать и вставала. Собаки и изнурительная, адская работа, на которой почему-то частенько случались несчастья с авторитетами и несговорчивыми зэками. Приезжали разные комиссии, ходили, глядели, но администрации все ничего. И скоро выяснилось, что Наизов не одинок в своих подозрениях по поводу происходящего.
Однажды они шли утром, как всегда, на работу, и вдруг Серега Щеголь, невысокий крепыш со шрамом во всю левую щеку, подбежал к похожему на цыгана капитану-оперу.
Шедшие рядом зэки тоже остановились. Что это со Щеголем? Наизов даже тронул Серегу за плечо.
– Ты чего, Щеголь? Кайф словить от формы хочешь?
– Погоди. – Упрямый Серега Щеголь подошел так близко к капитану, что тот поморщился от тошнотворного запаха, исходившего от зэка, но взгляда не отвел, смотрел прямо в глаза, чуть прищурившись.
Чувствуя, что намечается буза, Наизов попробовал увести Серегу.
– Брось, Серега. Пошли. Хватит тебе в бутылку лезть.
– Отвали, Наиз, – огрызнулся Щеголь, такого ничем не напугаешь, да и знает он, капитан без оружия, значит, пулю в лобак не словишь. А карцером Серегу не проймешь…
– Начальник, где Толян Апойцев?
Капитан молча продолжал сверлить Серегу взглядом, полным ненависти. С ним были прапорщик и два молоденьких солдата, откормленных, как бычки. На случай рукопашной схватки таких не одолеешь. Да Прошка – главный сука, беспредельщик. На руку начальству дела черные в зоне творит, гад.
Капитан спокойно выдержал колючий взгляд Сереги и проговорил с усмешкой:
– Ты же знаешь, в дробилку попал Апойцев. С ним несчастный случай произошел…
А Серега разошелся, того гляди, кинется на капитана.
– Несчастный случай?! Хватит дуру гнать. Чего ты на меня таращишься? Я видел, твои суки его столкнули под ножи. Вот он столкнул, – указал Серега на Прошку. Холуй стоял сытый, холеный, одет с иголочки. На Серегу посматривает как на мелочь. Ненавидел Прошка авторитетов. Не раз на воле страдал от них. Ну, а в зоне он с ними посчитается. Эти, не эти, неважно. Всякий авторитет для суки – враг.
А Щеголь и вовсе борзеть стал, наседает на капитана.
– Ты, гражданин начальник, видел все и не заступился. Я за штабелем стоял. – Серега посмотрел на хмурые лица зэков. Получалось, вроде как они не доверяют ему!
– Я правду говорю. А ты, Прошка, запомни, до освобождения не доживешь. Падлой буду, не доживешь! Топор за тобой ходит. Помни это всегда, сука! – пригрозил Серега главному суке, а сам с капитана взгляда не сводит.
Теперь уже Наизов не встревал. Серега с дурью, чего с него возьмешь. Эх, Серега, Серега, буйна голова. Молчком такие дела надо делать! За язык дороже отвечать придется…
Капитан презрительно прищурился, словно выцеливал зэка из пистолета.
Но Прошка побледнел, видать, испугался, ближе к капитану жмется. Боится, сука, смерти.
– Идите все на работу. И ты, зэк, иди. Потом поговорим про все. И про Апойцева. Еще будет время. А сейчас вам надо приступать к работе! – резко проговорил капитан.
Все подумали, что теперь Сереге карцера не миновать.
– Ладно, Щеголь, завязывай. Пойдем. Все равно им ничего не докажешь. Недоволен – отпиши маляву прокурору, – посоветовал Наизов.
Теперь капитан на него прищурился.
– Очень ты грамотный, как я погляжу, – процедил он сквозь зубы.
А Прошка еще никак не отойдет от угроз Щеголя, хотя и старается испуга перед зэками не показывать.
– Иди, иди, Щеголь. Для своей задницы неприятностей ищешь? Будут, – оскалился Прошка.
– Я все равно докажу! Все докажу!
– Да пойдем мы, – заговорили зэки, понимая всю бесполезность такого выяснения отношений. Но Серега обиделся.
– Эх, вы. Вы что, не понимаете, почему сюда ссылают всех, кому вышку заменили на отсидку? Здесь же все дохнут от несчастных случаев, – сам же и ответил Серега, воспринимая молчание зэков как недоверие к себе. – Это хорошо продуманная система. Нас уже вроде расстреливать нельзя. Помиловали! – нарочно погромче с издевкой проговорил Щеголь, чтобы капитан слышал. – Зато можно толкнуть в дробилку. Мы для них – быдло! Это же особая колония. Она для того и существует, чтоб помилованных отправлять на тот свет. Несчастный случай, и все. Все просто. И никто не станет разбираться, сам ты или нет. Ни один вор еще не вышел отсюда. Тут всем нам один приговор – несчастный случай.
Зэки силой потащили Серегу к цеху.
– Кончай базар, Щеголь! А то эти суки штрафные баллы нам насчитают. На курево не заработаем.
– Нашел перед кем распинаться!
– Так обидно же, – не унимался Серега.
– Засунь свою обиду в задницу, – прокричал вслед зэкам Прошка.
Наизов обернулся. Капитан смотрел на него. Не на горлопана Серегу, а на него.
"Кажись, зря я болтанул про прокурора. Озлобился на меня капитан", – подумал Наизов, уже входя в ворота цеха, и на душе стало как-то нехорошо.
Капитан положил руку на плечо Прошке.
– Таких надо наказывать, Проша…
– Накажем. Всех накажем, – пообещал главный сука. Капитану он ни в чем не перечил.
– Давай, Проша, займись. Не хватало, чтобы этот Щеголь нам тут бунт устроил.
– Я ему… – Прошка, не договорив, покосился на солдат. Может, не надо так при них? Не сболтнули бы лишнего…
А капитан все еще смотрел ненавидящим взглядом на ворота, куда вошли зэки. К этим людям он не питал жалости и никогда не разбирался в их правоте. Раз они попали сюда, значит, виноваты.
– Разве эту мразь когда-нибудь перевоспитаешь? – мудро рассуждал капитан. – Давить надо сволочей! Давить, как собак! – Капитан бросил на землю потухший окурок и наступил на него хромовым сапогом, показав солдатам, прапорщику и Прошке, как надо поступать с зэками.
Днем Серега Щеголь все время был на глазах. В перекур виделись, а вечером пришли с работы, Щеголя нету.
Удивление Наизова перешло в беспокойство.
– Братва, где Серега?
Ему никто не ответил, и это взбесило Наизова.
– Чего молчите? Где Серега? Кто-нибудь скажет? Или вам уже и говорить в падлу? Будан, – как бешеный заорал Наизов на маленького, худого парня, из карманников, прибывшего последним этапом. – Я спрашиваю! Отвечай, пацан!
Но Будан хоть и маленького роста, но не сробел, огрызнулся:
– Чо пристал? Я пасу, что ли, Щеголя? В медчасти он.
– Что с ним? Я же с ним недавно в курилке болтал.
– Напрасно не шуми, – сказал дежурный по бараку старик Семеныч, отмотавший по лагерям и тюрьмам бо́льшую половину своей жизни. – Разве ты не слыхал?
– Не слыхал я ничего. Говори, не тяни, что случилось?
Семеныч вздохнул и размашисто перекрестился.
– В станок он попал. Голова поранена, и плечо раздроблено. Кровищи много потерял. Надо бы в больницу, но начальство не отпускает, боятся, прознают там. Вот лежит, помирает.
– Это его Прошка со своими суками в станок сунул, – неожиданно для самого себя сказал Будан. – Я видел.
– Кто еще видел?! – заорал на пацана Наизов, задыхаясь от гнева. Безропотные овечки! На свободе все герои! А тут каждый за свою шкуру трясется, лишь бы выжить!
– Яшка Сапог видал, – ответил Будан.
– Это кто еще такой?
– Молодой. Вместе этапом шли сюда. Он в соседнем бараке живет, – сказал Будан.
– Значит, видели и не встряли?
Будан отвел взгляд, делая вид, будто постель стелет.
Наизов, не раздеваясь, лег поверх одеяла, заложив руки под голову. В эту ночь он так и не смог заснуть. Было обидно за то, что пропадает тут. За то, что рядом такое быдло, как Будан, а стало быть, рассчитывать на таких не стоит. А жить хочется! Затосковал авторитет по свободе, опять про должок вспомнил. Не мешало бы отомстить этому Тютину.
Утром их подняли, как обычно, в шесть.
Наизов встал к своему верстаку, да только не до работы ему было. Он посмотрел по сторонам.
Зэки копошились как муравьи, собирали табуретки, кухонные столы, полки. Работали, старались. Наизову было противно на них смотреть. Рабы! А еще блатных из себя строят. Один Серега Щеголь и был человек! На него можно было положиться. А эти – чмо. Не авторитеты, а "шестерки"!
Неожиданно рядом как из-под земли вырос бригадир.
– Чего хавальник разеваешь по сторонам? – спросил он у Наизова. – Работать надо. Трудодни зарабатывать. Все стараются, а он стоит. Бригаду подводишь!
Бугор у них был тоже из сук, хотя и неплохой мужик.
– Да пошел ты!.. – не выдержал Наизов.
– Не горлопань много. Смотри, скажу мастеру! – пригрозил бригадир. Но, зная крутой характер Наизова, решил не связываться. Он всегда относился к нему настороженно и работой не загружал.
Наизов стоял, отыскивая взглядом Прошку. Этот сука всегда в цехе крутился, но сейчас его не было видно.
Неожиданно открылась дверь в бойлерную, и оттуда вышла рыжая Татьяна, толстозадая бабеха лет сорока. На фабрике она работала нормировщицей, но зэки в шутку говорили, что начальство ее держит для зэков. За определенную плату рыжая нормировщица готова была обласкать хоть черта. Зная, что конкурировать ей не с кем – на всю фабрику одна женщина, – она не очень-то следила за собой. Небрежность проявлялась во всем: в одежде, в прическе. "Пусть радуются и такому товару", – думала она каждый раз, входя в цех.
Плавной походкой, покачивая полными бедрами, она шла по цеху и улыбалась зэкам. И только Наизову ее улыбка не предназначалась.
Она боялась его смертельно.
Прошка стоял в бойлерной и не спеша застегивал штаны, похотливо улыбаясь. Он обожал полных женщин!
Наизов вошел в бойлерную и закрыл за собой дверь. Прошка стоял к нему спиной, а обернувшись, вытаращил глаза. Он побаивался Наизова, ненавидел, как всех авторитетов, и старался не встречаться с ним вот так, один на один.
– Тебе Танька нужна? Так вышла она, – проговорил Прошка, хотя уже сообразил, о чем будет разговор.
Наизов молча смотрел суке в глаза. Прошка волновался. Его взгляд упал на обрезок арматуры, валявшийся на полу бойлерной. Два шага в сторону и… С арматурой бы Прошка себя чувствовал перед Наизовым увереннее…
– Танька в цех пошла, – нарочито громко говорил он. Возле двери должен был стоять Федька-кочегар. Прошка велел ему никого в бойлерную не пускать. "Эх, вот она, надежда на сук", – с тоской подумал Прошка, наконец застегнув штаны. Лично себя Прошка сукой не считал. Он – идейный борец за высоконравственные идеалы в зоне!
– А мне не Танька, мне ты нужен, – наконец произнес Наизов и так посмотрел, что душа Прошки ушла в пятки. "Никак кончать меня пришел", – подумал сука и гусиным шагом стал подбираться поближе к арматуре. Только бы успеть схватить ее!
– Зачем ты Щеголя искалечил? – спросил Наизов.
Прошке казалось, хватит одного мгновения. Он резко нагнулся за арматурой, но схватить ее не успел. Рука повисла в воздухе.
Наизов оказался ловчее, выхватил из рукава робы заточку и по самую рукоять всадил ее в грудь главному суке. Целил в сердце, да промахнулся – пришлось Прошке перед смертью помучиться за грехи свои.
– Это тебе за все, – сказал Наизов и прикрыл Прошку, истекающего кровью, картоном, на котором они только что валялись с рыжей нормировщицей. Наизов хотел уже выйти, как в бойлерную ввалился помощник Прошки во всех делах Федька-кочегар.
– А где?..
– Чего? – невинно спросил Наизов. – Потерял, что ли, чего?
– А где Прошка? Он тут… – из вежливости к главному суке кочегар не договорил. Да и не все этому Наизову нужно знать.
"Ну, все. Сейчас эта падаль поднимет шум", – смекнул Наизов, понимая, чем для него обернется гибель главного суки.
– Вышел твой Прошка. В цех за Танькой. Не договорили они.
Рослый Федька-кочегар, поверив Наизову, рванул в цех. Но скоро он вернется, а труп суки никуда не спрячешь. Найдут!
Наизов вышел следом за Федькой из бойлерной, оглядел хмурые лица зэков и опять пожалел, что нет рядом Сереги Щеголя. "Прав Серега был. Быдло все!" – подумал про зэков Наизов и пошел к кладовке, прихватив зачем-то пустое ведро, – делал вид, вроде занят работой, да и чтобы не вызвать у кладовщика Татарина подозрения. Но, кажется, Татарину было на все наплевать. С лицом дебила он сидел на табуретке и лениво поглядывал на работу зэков.
Наизов подошел, но толстый кладовщик даже не посмотрел на него.
– Эй, Татарин, открой кладовку.
Только теперь кладовщик с неохотой посмотрел на него, спросил:
– Зачем тебе нужно в кладовку?
Наизов показал пустое ведро.
– Клею надо налить. Открывай!
Но это не проняло ленивого кладовщика. Он даже не двинулся с табуретки, взгляд сделался отрешенным, как будто Наизов разговаривал со стеной.
– Бугор велел побыстрее!
Эти слова подействовали. Бригадира Татарин уважал. Будто древний старик, толстый кладовщик медленно поднялся с табурета, что-то забубнил себе под нос недовольно, потом сказал Наизову:
– Пошли. Раз Бугор сказал, нальем клею. Сколько надо, столько и нальем. – Он нашарил в кармане ключи, выбрал нужный и отпер дверь.
Как только они оказались в кладовке, Наизов вытащил из рукава заточку и легонько ткнул ею в мягкий, рыхлый живот кладовщика. Толстяк побелел, вся надменность сразу спала с туповатого лица. Он весь затрясся, прижимаясь к стене.
– Ты чего, Наиз? Чего делаешь-то?
– Заткни пасть, толстозадый! Если хочешь жить, молчи и делай, что я скажу.
Татарин поджал губы и молча закивал головой, не сводя глаз с заточки. Этот Наизов чокнутый, саданет заточкой, и прощай. С ним лучше не связываться! Тут кладовщик вспомнил, что находиться в колонии ему осталось ровно три месяца и одну неделю. Ах, как глупо лишаться жизни именно сейчас!
Наизов со всей силой толкнул Татарина к бочкам, в которых хранились лаки, смолы, клей, краски и растворители.
– Открывай бочки, хряк. Ну! Мне некогда с тобой базарить. Сейчас отправлю на тот свет к Прошке, суке твоему, – угрожающе проговорил Наизов и занес руку с заточкой для удара.
– Не надо, я все сделаю. Не бей, – взмолился кладовщик, не понимая, при чем тут Прошка, и стал быстро отвинчивать с бочек пробки, то и дело поглядывая на Наизова и ожидая его дальнейших распоряжений.
– Чего таращишься на меня? А ну, вали бочки на пол.
Кладовщик побледнел, как смерть, и попятился назад.
– Ты чо, Наиз! Нельзя. Ты чо задумал? Знаешь, что тут случится? По технике безопасности не положено!
– Что не положено, на то хрен наложен, – в усмешке оскалился Наизов и несильно ткнул кладовщика заточкой.
Татарин взвизгнул, как недорезанный поросенок, и принялся послушно бросать бочки на пол, стараясь не наступать в растекающиеся лужи.
Наизов отобрал у него ключи, снял с двери кладовки замок и им запер изнутри цеха входные ворота.
– Сейчас я вам устрою фейерверк.
В цехе уже давно не работала вентиляция, поэтому резкий запах смеси разнесся быстро и как-то сразу. Все содержимое из бочек текло по полу, быстро приближаясь к верстакам.
Зэки бросили работу и тупо наблюдали за Наизовым. Это было лишним поводом хоть на какое-то время оставить опостылевшую всем работу. Никто из них даже не попытался остановить его. Подбежал мастер из вольнонаемных, но не успел и слова сказать, как Наизов ткнул его в бок заточкой.
– Получи и отвали, – сказал ему Наизов при ударе.
Мастер скорчился от боли, сжался, оседая в лужу с растворителем.
– Наизов, вы с ума сошли, – морщась от боли, проговорил он. – Вы же тоже пропадете здесь.
Подскочив, Наизов схватил его за волосы и заглянул ему в глаза.
– А мне терять нечего! Сейчас я вам покажу смерть. Чтоб вы знали, как умирать! – Он весело рассмеялся, лицо его стало страшным.