Оказалось, оба из студентов. У обоих за плечами по три курса МВТУ. Оба мастера спорта по лыжам.
- Не жалеете о прошлом?
Загрустили ребята, но ненадолго.
- Чего жалеть, - Алеха светло улыбнулся. - Глупо. У жизни свои законы. У меня батя доктор наук, профессор. По утрам по помойкам шарит. Но что характерно. У меня деньги брезгует брать. Совковая психология. Их уже не переделаешь.
- Да, - согласился я. - Некоторые так воровать и не научились, хотя возможностей полно. Непонятно даже… Ведь вымрут, как мамонты.
В половине седьмого заявился Георгий Павлович, озабоченный, энергичный. Окинул комнату проницательным оком и сразу учуял какие-то перемены.
- Чего-нибудь учудил? - спросил у ребят.
- Нет, нет, все о'кей! - в один голос отозвались спортсмены.
Ровно в семь позвонил Трубецкой. Георгий Павлович слушал разговор через отводную трубку, которую присобачил к аппарату. Мастер был на все руки, начальник охраны, бывший кагэбэшник, юрист. Алеха сказал, до сих пор практикует. Выступает в суде, если какое-нибудь особенно заковыристое дельце. Но теперь все реже. Надобность отпала. Суд нынче покупается по цене коммерческой палатки.
- Мишель, чего-то мне не нравится твой голос, - сказал в трубку Трубецкой. Георгий Павлович сделал зверское лицо.
- Все в порядке, Эдуард Всеволодович. Жду распоряжений.
- Распоряжений? Каких? Что с тобой? Ты не один?
- Почему не один? Кто же еще со мной может быть? - Георгий Павлович снял очечки. Без них его желтоватые глаза производили впечатление двух летящих шмелей. - Вы сами как себя чувствуете, Эдуард Всеволодович?
- Стоп, Мишель! Об этом после. Давай так. Через два часа жди в скверике у Большого театра. Я подойду.
- Вы откуда звоните, Эдуард Всеволодович?
- Не опаздывай, Миша, - он повесил трубку.
Георгий Павлович тут же набрал какой-то номер, спросил:
- Ну?! Засекли? - ответ получил явно неблагоприятный, насупился. - Да, конечно… Он же не кретин… - бросил трубку на рычаг, обернулся ко мне: - Ну что ж, писатель, терпение мое на пределе!
- Что-нибудь я сделал не так?
- Кого надеешься перехитрить, гнида?! - впервые за все время наших встреч он повысил голос, перешел почти на визг, но это не выглядело страшным. - Ох как хочется тебя немножко поучить. Да ладно, успеется… Но если не придет, если ты его спугнул!.. О смерти будешь умолять, понял?
- Вам нельзя так нервничать, - заметил я. - У вас бледность нехорошая, сердечная… Поверьте, я знаю, что говорю.
- Значит так… - последовали инструкции, которые сводились к тому, что при встрече Трубецкой не должен ничего заподозрить. Малейшая оплошность, попытка двурушничества - и мне кранты. Но не только мне. Моей дочери тоже не поздоровится. Услышав вторично про Катю, я не очень удивился, но вспомнил, что она ждет моего звонка. Подозреваю, наше свидание срывается.
- А если он сам о чем-нибудь догадается? - уточнил я.
- Кранты обоим. Хочешь, расскажу подробнее, что произойдет с твоей дочуркой?
- Нет, не хочу.
Я посмотрел на Алеху с Коляной. Они вели себя так смирно, словно их тут и не было. Алеха состроил гримасу, которую можно было понять так: ничего не поделаешь, старина, но мы тут ни при чем!
Георгий Павлович плотно уселся за телефон, звонил в разные места и отдавал распоряжения, ничуть не обременяясь моим присутствием. Я пошел в ванную, чтобы побриться. Оттуда услышал, как в дверь номера постучали. Я вышел из ванной, спросил:
- Кто там?
За моей спиной уже стояли Алеха с Коляной.
- Ужин заказывали? - донесся тонкий женский голосок. В груди слабо екнуло: никакого ужина я не заказывал. Филимонов (фамилия его Филимонов, вспомнил) тоже выскочил в коридор:
- Кто?!
- Пожрать принесли, - сказал я. - Впустить?
Георгий Павлович кивнул Алехе:
- Открой!
Вошла высокая симпатичная девушка в кружевном передничке, с подносом в руках. Поглядела на нас растерянно: чего это, мол, все высыпали? Алеха за ее спиной закрыл дверь.
- Поставь в комнате, - распорядился Филимонов и, когда проходила мимо, не удержался, огладил изящную попку.
- Ой! - пискнула девушка. - Уроню!
Георгий Павлович, ухмыляясь, направился за ней. Тут же дверь снова, но уже сама по себе, отворилась, и в номер шагнул Трубецкой. На нем была форменная гостиничная куртка с латунными пуговицами, а в руке он сжимал пистолет, похожий на электродрель. Повел стволом на Коляну с Алехой:
- Живо к стене! Руки!
Парни послушно повернулись спиной и подняли руки.
- Забери у них пушки, - сказал Трубецкой, улыбаясь одними глазами. Как заправский гангстер, я обшарил студентов. У Алехи ничего не было, а у Коляны, действительно, под мышкой висела кобура с пистолетом. Первый раз в жизни держал я в руке тяжелую, надежную штуковину с коротким стволом.
- В ванную, и ни звука! - приказал Трубецкой. Парни, все так же молча, гуськом потянулись в ванную. Алеха на ходу мне подмигнул. Трубецкой защелкнул наружную задвижку. Спросил:
- Не покалечили?
- Пока нет, - сказал я.
В комнате застали такую картину. Георгий Павлович сидел в кресле с изумленным видом, а гостиничная девица стояла напротив и целилась ему в лоб из маленького пистолета. Как много сразу собралось вооруженных людей. Пикантная деталь: позолоченные очечки болтались у Георгия Павловича на одном ухе.
- Привет, Филин, - поздоровался Трубецкой. - Ты так настойчиво меня ищешь, решил тебе помочь.
Филимонов наконец проморгался, встал, нацепил очки на нос.
- Здравствуй, Эдуард. Скажи этой ненормальной, чтобы убрала пушку.
Ненормальная размахнулась и с левой руки влепила Георгию Павловичу такую мощную затрещину, что его щека на глазах распухла, а несчастные очки отлетели в дальний угол. Филимонов упал обратно в кресло.
- Он ко мне приставал, Эдуард Всеволодович, - кротко пожаловалась девица.
- Хорошо, Лиза, хорошо. Ступай в коридор, подежурь там.
Лиза, убрав пистолет под передник, развернулась на высоких каблуках и, покачивая худыми бедрами, как манекенщица, важно удалилась.
- Можно я подниму очки? - спросил Георгий Павлович.
Трубецкой засмеялся, нагнулся и сам подал очки. Затем расположился в кресле напротив Филимонова. Свой пистолет-дрель положил на колени. Форменная курточка ему очень шла. Загорелый, улыбающийся, всем довольный плейбой.
- Ну что, Филя, говори, зачем я тебе понадобился, да еще так срочно?
- Ты этого не сделаешь, Эдуард!
- Чего не сделаю?
- Не убьешь меня!
- Почему, Филюша? Ты же наступаешь мне на пятки. Стрелял в Полину. Мне все это надоело. Мой характер ты знаешь.
- Но ты же разумный человек. Не можешь не понимать, к чему это приведет.
- К чему же?
- К обострению. К ненужному обострению. Хозяин этого не проглотит.
- Ага, - Трубецкой состроил глубокомысленную гримасу. - Выходит, твоя кончина обострит ситуацию. А вот если вы пришьете нас с Полиной, она упростится. Чего-то мне не нравится такая арифметика.
- Зачем ты так, Эдуард? Никто на тебя не покушается. Хозяин хочет вернуть деньги, только и всего.
Георгий Павлович заметно приободрился, перестал трястись и сунул в зубы сигарету. Трубецкой протянул ему зажигалку. Про меня они оба забыли.
- Ты не совсем хорошо поступил с этими счетами, - посетовал Георгий Павлович. - Хозяин очень переживал. Он тебе доверял, как никому. Скажу больше, Эдуард, он тебя любил. Почти как сына. Никого не слушал, а твое мнение ценил. Я тебя, конечно, не осуждаю, Эдуард, не имею на это права, но ты поступил нетактично. Деньжищи-то огромные!
- Филин, ты хоть иногда сам прислушиваешься, что несешь? - поинтересовался Трубецкой. От его ледяного тона Георгия Павловича по новой затрясло - он поспешно потушил сигарету.
- Все еще можно поправить, ей-Богу! Переговоры - вот единственный путь. Нормальные переговоры.
Трубецкой задумчиво погладил пистолет.
- Какие переговоры?.. Давай рассудим трезво. Деньги вернуть невозможно, они теперь мои. Это первое. Второе: Циклоп не успокоится, так и будет гоняться по всему миру, пока не поймает. Потом начнутся все эти ваши любимые бандитские штучки с пытками и сдиранием кожи. О чем тут договариваться?
Георгий Павлович молчал, но побледнел еще больше.
- О чем задумался, Филин? Вспомнил маму?
- Какой-то выход должен быть. Ты же на что-то рассчитывал. Может быть, договориться о проценте.
- Есть одна хорошая схема, но ты, Филин, к сожалению, в нее не вписываешься.
- Как знать? Может, и вписываюсь.
- Зачем же тогда треплешь своим поганым языком про какие-то переговоры? С кем переговоры? С этим монстром? С этим двуликим Янусом?
Внезапно Георгий Павлович обернулся ко мне:
- Писатель, может, выйдешь ненадолго?
Трубецкой благодушно прогудел:
- Сиди, Миша!..
- Но… - открыл пасть Филимонов.
- Никаких "но", Филин. Михаил Ильич законный супруг Полины Игнатьевны. Какие от него могут быть секреты?
Георгий Павлович сдавленно хмыкнул:
- Полюшкин муж? Но у нее же был другой муж?
- Того уже нету, - как бы посочувствовал кому-то Трубецкой. - Но мы всё отклоняемся в сторону, а время не ждет. Сколько у тебя псов на улице?
- Как обычно.
- Ну вот видишь… Ладно, мы с тобой друг друга отлично поняли. Убивать пока не буду, но профилактику сделаю, - с этими словами он поднял руку и нажал курок. Пистолет-дрель вопреки своему устрашающему виду лишь слабо пукнул, и на правом плече Георгия Павловича, на пиджаке, образовалась аккуратная дырочка - хоть вкручивай орден.
- В больнице навещу денька через два-три, - пообещал Трубецкой. - Как раз все обдумаешь.
Георгий Павлович от проникновения пули в плоть встрепенулся, прижал ладонь к плечу, но сидел по-прежнему прямо и даже, кажется, не сморгнул. Я еще больше его зауважал. Уж он-то не был случайным игроком в том дьявольском покере, который называется "новые времена".
- Больно? - спросил Трубецкой.
- Немного жжет, - ответил Георгий Павлович.
- А Полина все-таки женщина. Ей крепче жгло.
Очки у Георгия Павловича опять соскользнули на ухо, но, к счастью, не разбились. Он глядел сразу на нас обоих, на каждого отдельным глазом.
- Пойдем, - позвал меня Трубецкой. - Здесь, похоже, управились.
Я собрал вещи, чемодан и сумку. Георгий Павлович что-то пробурчал себе под нос. Вроде ко мне обратился. Сквозь пальцы у него просочилась кровь. Лицо как штукатурка.
- Что, что?! - переспросил я.
- Ничего. До встречи говорю, писатель.
Трубецкой вернулся из коридора, услышав его слова.
- Филин, может, тебя добить? Ты, я вижу, мучаешься очень.
- Не надо добивать.
- Образумься, Филин. Ты сегодня заново родился. Третьего раза не будет.
- Вызови "скорую", Эдик!
- Головорезы вызовут. Я распорядился. Когда уйдем, выпустишь их из ванной.
- Не дойду!
- Недооцениваешь себя, Филя.
В коридоре, длинном, как прямая кишка, со множеством дверей - никого. Кроме девицы Лизы (уже без передника) и мужчины в куртке и тельняшке, притулившегося у стены в позе пьяного. Стриженая голова повисла на грудь. Девица смотрела на нас вопросительно и чуть смущенно. Вернее, не на нас, а на Трубецкого. Если бы я не видел ее недавно в деле, то мог бы предположить, что дылда-переросток заблудилась, забыла номер комнаты, за которой ее поджидают родители.
- Все хорошо, Лизок, - подбодрил ее Трубецкой. - Ты, как всегда, великолепна. Теперь сматываемся отсюда.
Смотались через запасной выход, который привел к гаражам. Но сначала спустились в подвал и миновали два или три подземных перехода. Трубецкой вел нас так уверенно, словно совершал тут прогулку ежедневно. По пути встречались разные люди - работники гостиницы, какие-то странные типы, похожие на бомжей, - но никто не обратил на нас внимания.
Напротив кинотеатра, у парапета набережной была припаркована коричневая "тойота". Трубецкой посадил нас туда, сам сел за руль - и через полчаса мы оказались в Бутово, в новехонькой, как глаз младенца, однокомнатной квартире, где из мебели были только стол да панцирная железная кровать больничного типа. Но застеленная чистым бельем.
- В гостинице тебе жить рано, Мишель, - сказал Трубецкой. - Ничего, перекантуешься пару ночей здесь… Лиза, ступай на кухню, приготовь чего-нибудь пожрать. Там все есть в холодильнике.
Еще по дороге, в машине, я покаялся, рассказал, что нарушил запрет и попался.
- Все ерунда, - беспечно отозвался Трубецкой. - Я должен был сам предусмотреть, что ты туда попрешься.
Меня задел его тон.
- Да, представь себе, не могу бросить квартиру на произвол судьбы. Там все мои вещи, архив, в конце концов.
- Да я не упрекаю.
- Упрекаешь или нет, как теперь быть?
- С чем как быть?
- Ну с квартирой, с квартирой!
Трубецкой вел машину в лучших традициях суперменов - почти не глядя вперед. А тут вдобавок и руль бросил.
- Мишель, неужели квартира тебе дороже жизни?
- Квартира это квартира, жизнь - это жизнь. Величины несопоставимые.
- Ну хорошо, хорошо, - согласился он. - Завтра с утра пошлю мастера, поставит дверь и врежет замок. Доволен?
Сейчас, пока мы курили в комнате, он еще добавил к этому разговору:
- Кстати, о квартире. Если хочешь, можно послать Лизу. Она там приберется, проследит за всем.
- Кстати, о Лизе. Она кто такая?
- Как кто? Боец.
- Мальчики! - донеслось с кухни, словно Лиза нас услышала. - Яичница готова.
- Мне нужно срочно позвонить дочери, - сказал я капризно. - А телефона нет.
Телефон оказался в сумке у Трубецкого, которую он прихватил из машины, - портативный, сотовый.
- Бери… Только давай сначала пожрем, а то мне надо бежать. Ты не забыл, что завтра операция?
- Нет, не забыл.
- Послушай, Мишель, если не возражаешь, Лизу оставлю здесь. Мне так будет спокойнее.
- Где же она будет спать?
- Как где? Кровать двуспальная. Поместится сбочку. Начнет приставать - спихнешь на пол. Она девка дисциплинированная, поймет.
Смотрел на меня с подвохом.
- Тебя что-то смущает?
- Да нет.
- Учти, все ее услуги оплачены.
- Какая мерзость!
Лиза оказалась на диво исправной хозяйкой. Кроме яичницы с ветчиной, накормила нас горячими оладьями со сметаной, а чай заварила такой, какой именно я любил - кирпично-красный, со стойким ароматом. Кухня была более обустроена для жилья, чем комната. Холодильник, всяческая техника, посуды навалом.
Наспех поев, Трубецкой уехал. Лиза проводила его до машины - и вернулась сияющая. Видно, получила какие-то интимные инструкции.
- Вы что сейчас будете делать, Михаил Ильич?
- Позвоню дочери и лягу спать. А ты?
- Тоже, наверное. Только вот приберусь на кухне.
Кате дозвонился сразу. Она была возмущена, разгневана и почувствовала что-то неладное.
- Папа, что происходит?
- Ничего не происходит, котенок. Просто ремонт немного затянулся.
- Папа, не лги! Я звоню второй час, никто не отвечает. Ни дома, ни в гостинице. Что случилось?
Если бы я мог рассказать ей, что случилось, возможно, мне стало бы легче. Но я не мог.
События последних дней, метаморфозы, происшедшие со мной - чумовая женитьба, взрыв квартиры, мафиозные разборки, в которых я оказался чуть ли не главным действующим лицом, - все это разрушило бы в ее глазах образ отца, внедренный в сознание с младенчества, и к каким последствиям это могло привести, не хотелось даже думать. Катенька - сугубо эмоциональная натура, но даже будь она иной, как ее чуткой душе соотнестись с тем, что самый близкий на свете человек, отец, солидный, интеллигентный, рассудительный, всегда готовый помочь советом, вдруг превратился в какого-то чертика из табакерки?
- Катя, я когда-нибудь тебя обманывал?
- Почти всегда, папочка!
- Хм, довольно дерзкое замечание. Тебе не кажется?
- Папа, где ты? Откуда говоришь? Давай я сейчас к тебе приеду.
- Это невозможно.
- Почему? У тебя женщина?
- Что-то вроде этого.
Катя успокоилась: ситуация с гипотетической женщиной, которая в очередной раз подцепила бедного папочку на крючок, все ставила на свои места.
- Будь осторожнее, пожалуйста. Нынешние женщины все фурии и психопатки.
- Спасибо за заботу, дорогая. Спокойной ночи.
Лиза на кухне сидела перед рюмкой коньяка и разглядывала ее с таким выражением, словно увидела на клеенке червяка.
- Выпьете со мной, Михаил Ильич?
- Да я вроде в завязке.
- После такого дня рюмочка не повредит.
Рюмочка оказалась не одна: за час осушили бутылку целиком.
Пьянка получилась занятная, будто встретились два мира за одним столом: вчерашний и завтрашний. Мы разговаривали на разных языках, хотя слова употребляли похожие. При этом девушка держалась естественно: курила, болтала, смеялась, а я - с довоенной неуклюжестью. Ощущение пропасти между нами воспринималось мною как утрата чего-то насущного, что всегда объединяло людей даже разных поколений и взглядов, а ею - как некий забавный прикол, из которых, как я уразумел, в основном и состояла ее духовная жизнь. Иногда я произносил какую-нибудь самую обыкновенную фразу, вроде: "Чего-то тут как будто сквозит от окна?" или: "Попробуй, Лизок, помазать ветчину горчичкой", и она от хохота чуть не валилась со стула, словно я выдавал несусветную хохму. Взрывы беспричинного веселья, чередующиеся с внезапной замкнутостью, наводили на мысль о психической неуравновешенности. Лицо у нее было приятное, чистое, нежное, с ясными лукавыми глазами, но тельце чересчур костлявое - жилистые, худые руки и ноги, едва обозначавшаяся под платьем грудь.
За выпивкой я кое-что выведал про нее. Дочь бедных родителей - инженера и учительницы, - до шестнадцати лет она не знала, куда себя деть. Мыкалась по всевозможным тусовкам, связалась с панками, чуть не стала наркоманкой, но случай привел ее в секцию восточных единоборств, которую вел татарин Муса (при ДК "Меридиан"). С того дня жизнь ее круто изменилась, обрела смысл. Она увлеклась карате, как другие девушки и в другое время увлекались бальными танцами и музыкой. Татарин Муса вылепил из рыхлой московской шалавы стойкого, хладнокровного, неунывающего коверного бойца и сулил ей великое будущее, но не успел выполнить своих обещаний. Два года назад его "поставили на счетчик" за какие-то долги и кокнули на пороге "Меридиана", прошив старую богатырскую грудь двумя автоматными очередями. Фактически он умер у нее на руках, оросив сочной татарской кровью бледные руки влюбленной в него блондинки. Позже, когда Лиза заново начала сходить с круга, не умея побороть тоску, возле "Макдональдса" ее подснял Эдуард Всеволодович, прельстившись, видно, ее необычной, настырной худобой.
- Как он меня трахнул, - с восторгом припомнила Лиза, - уму непостижимо! Прямо в машине, на виду у всех, средь бела дня - я и пикнуть не успела.
Трубецкой взял ее на службу, и они заключили необычный контракт: Лиза поклялась быть преданной ему до последнего вздоха и слепо выполнять любое приказание при условии, что он расплатится с убийцами Мусы.
- Расплатился? - спросил я.