Зона номер три - Афанасьев Анатолий Владимирович 6 стр.


За секунду до выстрела он почувствовал пулевой холодок, но не успел пожалеть ни себя, ни девушку. Да и о чем жалеть? В затеянном на святой земле хороводе смерти человеческая жизнь перестала считаться чем-то таким, что имеет отдельную ценность. Определенную роль играла принадлежность к сословию. По особому тарифу шли люди-банкиры, люди-чиновники, люди-бизнесмены - до десяти тысяч долларов за штуку. Ниже, но достаточно высоко котировалась обслуга режима - бычары, творческая интеллигенция, журналисты-озорники, проститутки, кавказцы, борцы за права человека, красномордые существа, игриво называвшие себя экономистами, - за каждого можно было при удачном раскладе слупить до двух-трех тысяч зеленых. Основная масса населения, земляные черви, производители так называемых материальных ценностей, женщины с тугими животами, предназначенными для родов, и все прочие, кто с тупой радостью внимал заклинаниям колорадского телевизионного жука, выжигались, вырубались целыми плантациями, подобно сорнякам перед новыми посадками. И все же Гурко испытал точечный приступ сочувствия, когда из сумрачной, электрической мглы высунулось хрусткое жало и вонзилось девушке под лопатку. За несколько часов он привык к хлопотливой блондинке, доверчиво прильнувшей к его плечу. Она надеялась вместе с ним лечь в постель, а взамен ей пришлось в одиночку хлебнуть прощальной тоски.

- За что, Олег? Почему?! - шепнула беспомощно, и взгляд ее потух. Он аккуратно уложил ее на скамейку и ждал, пока снайпер прицелится вторично, надеясь перехватить пулю в полете, но выстрела не последовало.

Его догадка, как и предположение генерала Самуилова, печальным образом подтвердилась. Орудовала не банда, не группировка, не черные рыцари беспредела, а хорошо организованная структура, которая подпитывалась не кровью, а информацией. Инстинктивно, по наитию он взял верный след. Его не убьют, пока не допросят. Пока не высосут из него то, что дороже жизни и денег.

Глава 5

Когда безусым младенцем Хохряков выбирался из материнского чрева, царапнул напоследок острым ноготком сокровенную полостную вену и успокоил матушку навеки. С таким подвигом и появился на белый свет. Уродился крепеньким голяшком, поросшим золотистым пухом, с несколькими готовыми зубиками во рту. Когда принесли его в церкву крестить, батюшке Николаю на таинстве сделалось дурно, он упал на пол, забился в непонятной судороге, и не минуло суток, как отправился следом за матушкой карапуза. Были и другие неприятные предзнаменования, но деревня на ту пору, выпустя в луга железного коня, не отвлекалась на невнятную мистику. Была как раз середка между первым (1917 год) и вторым (1985 год) пришествием нечистого, и трудовой народец пребывал в самозабвении, как бы отпущенный для короткого вздоха. К тому же вскоре пришлось унимать и гнать восвояси налетевшую с Запада тупорылую орду, и на это ушло много сил и средств, возможно, чрезмерно много сил и средств. Великая война, как крестная мука, вытянула из народа вековые запасы энергии, отчего он ослабел настолько, что, почти не приходя в сознание, направил долгие щупальца в космос, уповая единственно на ту помощь, коей не было для него на земле. И сразу после запуска спутника погрузился в окончательный, мертвый сон. Видные современные теоретики, твердящие, как аксиому, что эта страна не имеет права на существование, а только вредит всему остальному свободному миру, уверяют, что Россию можно было добить уже в 60-е годы, но получилась странная заминка, продлившаяся аж сорок лет - до прихода меченого посланца.

Деревня окочурилась сама по себе, еще задолго до Горбатого, истощив душу терпеливым ожиданием небесного знамения. Выпекала свои куличи, пила самогон, заедая картохой, хирела, постанывала, погружаясь в анабиоз, но и в таком виде показалась невыносимо живой для новых пришельцев. От нее исходил тот едва уловимый шелест, что и от трепещущих по осени листьев осины. Этот звук смертелен для жирных, поросших шерстью ушей убийц, как голос растерзанной жертвы, донесшийся из смежного измерения. Лучшие, изощреннейшие умы человечества в Кремле и в закрытых, секретнейших лабораториях Пентагона бились над проблемой, как навеки запечатать скорбно молящиеся уста, как одолеть мистику самовозрождающегося духа, потому что пока эта земля дышала, хотя и с натугой, нелепо было трубить о полной победе и утверждать, что рабская страна вписалась наконец-то в цивилизационный процесс. Главная трудность была в том, что, доведенная до отчаяния, низведенная на уровень гигантской водоросли, деревня уже не воспринимала ни боли, ни угроз, ни оскорблений, ни ядовитых посулов накормить ее досыта и каждую избу обеспечить спутниковой антенной "Аякс". Для умерщвления надобен контакт, смерть приходит через соприкосновение, а если нет ни того, ни другого, то о каком положительном результате можно говорить?

Ваську Хохрякова деревня изгнала в 47-м году, побив камнями. Способ избавления от скверны, непривычный для северных народов, но ничего иного не оставалось: от кулаков и топора семнадцатилетний оборотень ловко уворачивался, словам внушения внимал с презрительной ухмылкой. Терпение односельчан истощилось, когда в избытке любовной страсти, не добившись взаимности, Васька в дровяном сарае нанизал на вилы отроковицу Настену, Дочку звеньевого Охметьева. Из деревни он уходил смеясь, дурашливо пританцовывая, брошенные в него камни срывал могучей дланью на лету, как цветы с газона. Обещал вернуться и пожечь деревню синим пламенем, но в тот раз не успел. Закон погнался за ним и настиг на подступах к Москве. В те годы Закон был не тот, что ныне: по нему что давали, то злодей и получал. Иногда больше, но никак не меньше. След Васькин на восемь годков затерялся в пучине Колымы.

На медных рудниках, а впоследствии - легкая доля! - на лесоповале с ним произошел ряд таких изменений, что когда он вернулся в родную деревню, то даже недобитая, скособоченная красавица Настена его не сразу признала. Улетал вольный сокол, матюган, убивец, неукротимый любовник, воротился седобородый, пожилой человек в темно-синем прорезиненном плаще, с тусклыми глазами, повернутыми вовнутрь. Много черного опыта начерпала душа в неволе, но твердо он знал теперь одно: пока не покончит с деревней, уславшей его в ад, так и будет стареть, обретая все большее сходство со свечным огарком. Первым делом подгреб к дому Охметьева и бухнулся на колени посреди пыльного двора. На крыльцо вышли сам хозяин и кривобокая Настена, который год терпящая в сердце стальную занозу. С изумлением взирали на седого путника.

- Люди добрые! - возопил Васька Щуп. - Вину искупил целиком, о снисхождении молю! Простите Христа ради!

Затем начал кувыркаться, валяться в пыли, аки запущенный волчок, согнав со двора всю птичью живность. Настена, признав гостя, в ужасе прикрыла рот ладошкой, умчалась в дом. Хозяин спустился с крыльца, поднял из пыли вертящегося прохвоста, тряхнул за ворот, заглянул в тусклые глаза:

- Ты, что ли, Васька?!

- Я, Матвеич, душа из меня вон. На кол сяду, коли не простишь. Отпусти грех, будь отцом родным!

- Какой я тебе отец, - усомнился грузный звеньевой. - Зачем опять чудишь? Шел бы миром отсель.

Васька перестал вихляться, ответил проникновенно:

- Сукой буду, Матвеич, некуда идти.

- Врешь, - не поверил звеньевой. - Свет большой, таким, как ты, в нем просторно.

- У меня справка. С ней токо до первой сосны ходу. Заступись перед обществом, Матвеич. Тебя послушают.

- Настену видел?

Тут Васька выложил припасенный козырь.

- Я на ней женюсь, Матвеич. Внучат тебе нарожаем. Сукой буду, женюсь!

Заронил сомнение в душу мужика, довольный удалился.

Распечатал старую избу, три дня носу на улицу не казал, гнал самогон. Деревня бродила вокруг, с опаской взирая на сизый дымок из трубы. Все понимали, что полагается за такие забавы, и завидовали тихому мужеству возвращенца. Уполномоченный Сергеев по просьбе односельчан наведался к Ваське, чтобы уточнить ход вещей. Хохряков усадил его в красный угол, с поклоном поднес жбан только-только устоявшейся браги. Сергеев, в отличие от многих Других уполномоченных, побывал на фронте и вернулся оттуда без руки и с одним глазом. Деревня его уважала. Единственным глазом он просекал сущность любого человека до самых печенок и угадывал врагов народа даже там, где их отродясь не бывало. Жбан он принял охотно, не чинясь, выпил и нацелил на Ваську ножевое око.

- Выходит, злодеюшка, не на пользу тебе пошел исправительный срок?

- Закуси, Сергеев. Пожуй рыбки сибирского засола.

- Я ведь, Вася, могу тебя прямо здесь положить, а могу в район доставить на пересылку. Как предпочитаешь?

- За что, Сергеев? Я чистый вернулся. Хочу праздник устроить людям, чтобы зла не держали за прошлые вины.

- Зачем мужиков смущаешь? Почему не купил вина в монопольке?

- Опомнись, Сергеев. Где я денег возьму на монопольку?

- Самогон из чего гонишь? Из торфа?

- Мешок сахарцу купил, дрожжец, вот и вся заначка.

Уполномоченный опустил око долу, смачно пожевал губами. Васька догадался, подоспел со вторым жбаном. В охотку Сергеев сунул в пасть шматок жирной красной рыбы, одновременно задымил "гвоздиком", намеренно отказавшись от предложенного "Беломора". Было видно, что готов принять решение. Васька ждал, смиренно вытянув руки по швам.

- Недели хватит? - спросил уполномоченный.

- В каком смысле?

- Не умничай, парень. Тут тебе не тюрьма. У нас каждый мерзавец на виду, как самолет в небе. Крылышки враз подрежем. Худого на уме не таи. В неделю укладайся, а там увижу, что с тобой делать. Возможно, совершаю роковую ошибку, но думаю, народ поймет.

Васька проводил важного гостя до калитки, в гостинец завернул громадный оковалок копченой семги.

На другой день пошел по домам, приглашая на гулевание. Угадал с праздником отменно: народец еще не просох от сильных впечатлений рождественской пьянки. Мужики встречали его умоляющими, просветленными взглядами и готовы были немедля потянуться хоть на край света. Заартачился один председатель: харч у него в доме не переводился, да и дармовая косуха была не в диковину. Зато из всех окошек торчали голодные лики прихлебателей.

- Как же я к тебе пойду пировать, - усовестил он Ваську, - ежли мы на разных планетах живем?

- Объясни, председатель!

- Чего объяснять. Ты по натуре насильник и вор, а я поставлен для исполнения партийного дела. За одним столом нам не сомкнуться. Или не разумеешь?

Васька сразил его могучим аргументом:

- С разрешения уполномоченного, председатель.

- Сергеев тоже придет?

- Самолично день назначил, - Васька скромно потупился. - Может, из района кто заглянет. Не могу точно сказать.

- За что же такая честь?

- Приходи, сам увидишь.

Председатель задумался, не заметив Васькиного ухода. У него на столе лежала газетка, в которой про товарища Берию было сказано, что он оказался английским шпионом. В той же газетке в международном разделе была опубликована любопытная заметка о том, что в реке Миссисипи обнаружили удивительную бактерию "синдрофактурию", чудом сохранившуюся с мезозойской эры. Проникая каким-либо образом в организм человека, эта страшная мезозойская тварь не наносит ощутимого вреда, но по истечении определенного срока, внедрившись в клетку, напрочь лишает организм способности к детородному синтезу. Из чего автор справедливо заключал, что если в ближайшее время капитализм не упреет от множества социальных язв, то неизбежно окочурится от этой таинственной непобедимой бактерии. Кроме того, накануне председатель получил из района секретную депешу, в которой предписывалось усилить бдительность по отношению к ветеринарной службе, хотя не уточнялось, с чем связано предостережение. Председатель, будучи внуком тамбовских повстанцев и сыном кулака, умел на основании скудной, противоречивой информации проводить сопоставления, которые, пожалуй, привели бы в оторопь какого-нибудь американского умнягу-бактериеловителя. Из логической цепочки - Берия, мезозойская "синдрофактурия", депеша о ветеринарах и явление убивца, пригласившего его на пир, - он сделал (интуитивно) безошибочный вывод, что подоспели, кажется, новые времена и пора готовить задницу к очередной порке. Это было горько, но привычно. Сколько он себя помнил, новые времена практически не прерывались ни разу.

В ночь перед праздником Васька Хохряков вышел на двор покурить. Мороз ударил крепкий, звезды блестели, точно смазанные соляркой. В старом свитере и в хлипком плаще Васька не чувствовал холода. Бывало и холодней, чего вспоминать. Ум его был спокоен. Он хорошо приготовился к завтрашнему дню. Еще одно усилие, и он навеки освободится от старых, смутных теней, бродящих по этой округе. Уйдет, ускользнет в иную жизнь, где его никто не достанет. По опыту он знал: не те цепи вяжут, что на ногах, а те, что на сердце. Пока их не распилишь, спасения и воли не будет.

Без удивления заметил, как от темного плетня отделилась тень.

- Ты, что ли, Настя?

- Я, Вася.

Он ее ждал, но на всякий случай спросил:

- Зачем пожаловала?

- Папаня сказал, ты жениться надумал. Правда ли?

Девушка дрожала в овчинной шубке, как сосулька под стрехой.

- А ты против?

- Ты меня уродкой сделал, Васенька. Кто ж меня порченую возьмет?

- Значит, столкуемся. Пошли в дом.

В избе у печки она быстро отогрелась, распахнула шубку. Открылось нарядное, крепдешиновое платье с белым воротом. Он глядел на нее без особого интереса. Красивое, будто на иконе очерченное лицо и тонкая шейка, скошенная набок, как у подстреленной утицы. Она принадлежала к тому миру, который он ненавидел. Смрадное болото. Здесь не люди живут - пеньки. И из него хотели заделать пенька - да накося вам!

Но - упертые, нерушимые, готовы сгнить в болотной жиже и никого из своих цепких лап не выпустить. Слава Богу, попадались в неволе знающие, серьезные люди, открыли глаза. Теперь он прозрел. Смысл жизни, который прежде смутно чувствовал, предстал перед ним во всей блистающей наготе. Вся Россия, дьявол ее побери, - бескрайнее, гнилое болото. Его надобно осушить, перепахать и завалить камнями, чтобы не воняло.

- Ты зачем в натуре приперлась? - спросил Васька, не отводя стылого взгляда от напрягшихся под крепдешиновой тканью пухлых девичьих бугорков. Восемь, почти девять лет у него не было бабы, если не считать Катюху Пропеллера, которая предоставляла свои прелести особо рисковым охотникам через отверстие в колючей проволоке. Васька попробовал разок, но так поранился впопыхах, что вместе со спермой слил в вечную мерзлоту не меньше литра горячей кровцы.

- Не знаю, - Настена отворила в улыбке ровные белые зубы. - Папаня послал. Сходи, говорит, разведай. Брешет турок или нет.

- Я не турок, и ты не порченая, - возразил Васька. - Думай, о чем говоришь. Скособоченная - это одно, порченая - совсем иное.

- Ты мне, Васенька, не грудь, душу вилами проткнул. У меня больше души нету. Она вся скукожилась.

Хохряков понял, что девица полоумная, и это еще больше его возбудило.

- Не хотел я тебя убивать. Зачем кочевряжилась? Видела же, как меня повело. Да еще дразнила, сучка!

- Лучше бы убил, Васенька!

Не глядя в глаза, сдернул с нее цигейку. Настена не противилась, помогла ему, привстав. От нее несло жаром наравне с печкой.

- Ладно, сейчас погадаем, чего дальше делать.

- Как погадаем?

- В тюряге один халдей научил. Святой был человек. Дай палец.

Безопасным лезвием рассек подушечку на мизинце и, подставя чистое блюдце, сбрызнул капельку крови. Настена даже не пискнула, глядела зачарованно. То же самое он проделал со своим пальцем, уместил вторую каплю рядом. Аккуратно ссыпая из горсти, проложил между темно-алыми сгустками солевую дорожку. Сперва кровь дремала, но вдруг одна капля, Васькина, ожила, выпустила тоненький хоботок и, уверенно карабкаясь по соли, пододвинулась к Настениной кровинке. Настенина капля вздрогнула и выпустила свой собственный крохотный щупалец навстречу… Капля с каплей соприкоснулись, проникли друг в друга, зашипели, как на сковороде, вспыхнул зеленоватый, острый луч, блюдечко поперек треснуло… С истомным сердечным стоном Настена повалилась с табурета, Васька еле успел ее поймать. Донес до кровати.

- Что это было?! - Настена жалобно таращила глаза.

- Ничего, раздевайся, - вздохнул Щуп. - Видно, настал твой срок.

- Нет.

- Почему нет?

- Я боюсь.

Теряя терпение, потянул за белый ворот: две пуговки осыпались.

- Давай сразу договоримся, невеста, - надвинулся грозным оскалом. - Я велю, ты - делаешь. Другого между нами не будет. Поняла?

- Так и остался зверем, - догадалась Настена. - Кого можно уродить от зверя? Мохнатенького?

Дальше он не слушал. Рванул платье от ворота до подола, распустив на две половины. Под платьем на ней только сатиновые трусики, подцепил указательным пальцем - и нету их. Печная подсветка золотила кожу. Щуп сентиментально вздохнул. И никакой колючей проволоки, суки! Благодать! С тугим скрипом разворотил нежное лоно, так гора входит в мышь…

На дармовое застолье подтянулись все, кто смог доползти. Из влиятельных людей не хватало только председателя да звеньевого Охметьева. Не было, правда, и Настены, видно, отлеживалась на печи после любовной жути. Гостей набилось в избу - не продыхнуть. В основном мужики, бабы сидели по домам. Считай, все дурное племя деревенское кое-как уместилось за столом - по лавкам, по табуретам, а кто и так стоял на своих двоих, чудом выгадав толику жизненного пространства. И от каждой похмельной рожи разит лукавой, кирпичной усмешкой. Хохряков вглядывался, гадал: да кто же вы такие? Истинно, не люди. Не вы ли восемь лет назад гнали камнями, чаяли моей смертушки, а поманил стаканом, разом слетелись, как мошкара на свет. Если их принять за людей, то кто же тогда…

Самогонку разлил по четвертям, пили из граненых стаканов, чашек, плошек, из чего попало. Кому не хватило посуды, с нетерпением ждал, пока сосед опорожнит чашу. Разговор пока не вязался, только слышалось: "Ну, давай, что ли! Будь здоров! С прибытием тебя, соседушко!"

Чавкали, рыгали, жадно утоляя жажду и голод. Закусь была нехитрая, но чувствительная - вареная картоха, пласты соленой рыбы, сало и ведро квашеной капусты, которое накануне Хохряков почти задаром взял у соседки, прижимистой бабки Каплунихи. Как вкладчица пира, старуха Каплуниха сидела на почетном месте, рядом с хозяином, и уже успела кинуть в морщинистый роток пару граненых стопок. Сам Хохряков пил воду из персональной бутылки с праздничной наклейкой "Денатурат", украшенной сизым черепом со скрещенными костями. Никто его не осуждал: хозяин, в своем праве, денатурату, понятно, на каждую глотку не напасешься.

Многие мужики были изувечены войной. Хромые, помятые, в шрамах. Выделялся Мелеха Шустиков, лет тридцати улыбчивый сапер, сидящий неподалеку: единственным обрубком руки он ловко стряхивал в ротовую щель стопаря, и при этом она размахивалась черной ямой на середину щеки. Он был так потешен с этой своей канавой вместо рта, что Васька Хохряков невольно хихикнул. Вырвалось у него несуразное:

- Помнишь, Мелеха, как учил раков с-под коряг вытаскивать?

Инвалид с азартом закивал, давясь куском рыбы.

- Помню, Василек, а как же! Ты сам был тогда вроде рака.

Назад Дальше