12
И пацаном, и после я всегда любил природу. Рыбалка, по грибы, ночью у костра... Но вот недоумение: чем старше, тем меньше ее люблю. Теперь не то чтобы равнодушен, а спокоен и на лесистые дали гляжу без сердечного биения. Почему же? Молодым-то я только что вышел из природы и как бы отделился для самостоятельной человеческой жизни. Вот и тосковал по ней. Теперь же знаю, что природа меня ждет; ждет, когда превращусь в глинку и вернусь к ней.
Что такое "адская машина"? Нет, не бомба. Часы. Самая страшная "адская машина" – это часы. Тикают себе, тикают, и жизнь твою протикали.
Старому жить смешно. В прошлом году поехал проведать перед смертью свой родной городишко. Никого и ничего не нашел, но то разговор особый. К ночи пошел в гостиницу захудаленькую. Номеров, конечно, нет. Стал я плакаться и на свои годы уповать. Администраторша смотрела-смотрела на меня и спрашивает: "Сколько вам лет?" – "Шестьдесят девять". – "А что, если я вас в номер с женщиной поселю?"
Дочке надо избегать появляться на людях с матерью, а сыну – с отцом. Потому что сразу видно, в каких стариков превратятся они со временем.
Сегодня вечером сперва было нечем дышать, а потом в левой половине груди боль тяжелая, потекшая по руке. Испугался я. Не люблю, а пришлось в неотложку звонить. И допустил ошибочку, проговорился насчет своего возраста. Надо бы убавить до пятидесяти. К таким старикам, как я, едут с неохотой. Жду-пожду, а машины нет. Боль не отпускает. Минут через сорок напомнил о своем существовании. Девушка удивилась: "Не прошло?" – "Милая, ведь могу помереть". – "Папаша, пенсионеров много, врачей мало". – "Милая, а клятва Гиппократа?.." Ей и крыть нечем.
Чтобы жить спокойно, надо ничего не хотеть. Я ничего не хочу, а живу беспокойно.
Воспоминания, воспоминания... В юной молодости, еще задолго до женитьбы, была у меня любовь сердечная к машинистке из учреждения, уж не помню, какого. Дело у нас ладилось. Прихожу как-то к ней, килограмм халвы купил и махонький флакончик духов. Смотрю на ее дверь и ничего не соображаю. Запечатана она шнурком с кровавой сургучной печатью. Соседка мне растолковала... Забрали мою любовь ночью, как японского диверсанта. В учреждении узнал подробности. Она вместо "Советское государство" напечатала "Советское госдуратство". Больше мы с ней не свиделись. Господи, как она любила мороженое, ландрин и танго... К чему вспомнилось-то?
Если бы человеку выпало жить вечно, то как я это понимаю? Жить вечно – это значит прервать свою жизнь по своему желанию в любое время. Как только она надоест.
Конечно, можно заняться общественной работой. В прошлом году поручили мне доклад сделать в жилконторе для таких же, как я, пенсионеров. Неделю готовился, кaк школьник. Влез на дощатую трибуну и начал: "Наша страна до революции была сельскохозяйственной. После революции мы стали промышленной страной. Теперь наша задача развить сельское хозяйство..." Тут меня с трибуны и турнули.
Сижу на скамейке в своем постоянном скверике. Вокруг меня постреленок юлит, как внук около деда. Он очень молодой, а я очень старый. В сущности, моя жизнь как бы переливается в него, как вода из дырявого бака в новый. Я перехожу в него. Да ведь я еще не умер. Но и он еще не вырос.
Сегодня поехал в собес кое-что уточнить. Вдруг входит в троллейбус старушка моих лет и громко спрашивает: "В крематорий попаду?" Господи, какое тут началось всеобщее веселье: "Обязательно попадешь... Бабуся, не спеши... Все там будем".
В конце жизни вспоминаешь о боге. Я за него голосую обеими руками. Бог нужен, потому что нужна справедливость. Не буду касаться далеких лет войны, но вот кто мне втолкует, зачем бог, без воли коего и волос не упадет, обрушил землетрясением дома в Армении, и, к примеру, задавил целую кучу детишек? Если мне разумно объяснят, то стану верующим до последних дней своих.
Чем я питаюсь? Как мышь: корочкой сыра да крошечкой хлеба. Зато я могу объяснить молодым, что такое семья. Семья – это место, где пахнет супом.
Умирать неохота. Допустим, схоронят меня. Все, лежу в тишине и вечности. А тут по телевизору запустят многосерийный фильм на всю неделю про хитрый шпионаж и каторжную жизнь наших разведчиков, допустим, в каком-нибудь Париже... Нет, умирать неохота, хотя экранчик у меня не больше фортки.
Нынче бушует престижность. Но поток жизни образуется из многих слоев, и престижность есть самый верхний и самый мучительный слой. Вот многие в нем и барахтаются.
Новый год. Боже, боже, сердце сжимается. Купил бутылку пива, порезал колбаски останкинской, сделал винегрет... Вот: друзья с родственниками перемерли, а про другое мое горе умолчу. Ни открытки, ни телефонного звонка. Люди радуются, шумят, празднуют, а у меня сжимается сердце. И не только потому, что я одинок, как и эта бутылка пива. Жалко мне ушедший год. Ведь больше никогда с ним не встречусь. Да и что такое год? Не знаю, что это было, и не знаю, куда он ушел. Господи, с Новым годом!
13
Следующий день не задался. Один вызванный не пришел, второй уведомил по телефону о своей болезни, и я уже чувствовал, что не придет и третий. Когда-нибудь, скорее всего на пенсии – сколько заумных дел отложено на эту свободную жизнь? – я попробую вникнуть в интересный феномен, называемый мною цепной психологической реакцией, захватывающей многих незнакомых друг с другом людей.
У меня образовалось "окошко" до трех часов, до прихода Сокальской. Получив отдушину, я растерялся: и то бы надо сделать, и это... Человек предполагает, а бог располагает. Я хочу сказать, что следователь предполагает, а телефон располагает. Он зазвонил.
– Да? – спросил я нетерпеливо, уже голосом отметая возможность притязания на кусок моего свободного времени.
Трубка не отозвалась. Потом зашуршало так, словно в ней возился жесткий таракан. Я дунул. Таракан испугался и спросил тонким петушиным голосом:
– Это органы?
– Прокуратура.
– Это следователь в очках?
– Ну, в очках.
– Дарья Никифоровна я, была намедни у вас с треской...
– А-а, здравствуйте. Что случилось, Дарья Никифоровна?
Она шумно отдышалась. Видимо, только что вошла в квартиру.
– Я, милок, тебя упреждала.
– О чем?
– Что удушенники вертаются...
– Неужели вернулся?
– Ага, вернулся.
– Дарья Никифоровна, Анищин еще и не похоронен.
– Милок, удушенникам и всяким заложным покойникам это не помеха.
– И где же он – у вас?
– Окстись!
– Ну а где?
– Да у себя в квартире!
– Как вы узнали?
– Я под ним живу.
– И что Анищин... то есть что он делает?
– Ходит, паркетины скрипят.
– Дарья Никифоровна, он же ничего не весит, дух...
– То праведный дух, а этот тяжел, поскольку неприкаян.
Теперь я отдышался, хотя не ходил ни по горам, ни по лестницам.
– Дарья Никифоровна, квартира же опечатана.
– Эхма, так он дух. Что ему печатка? Вот если бы ты святой водой окропил...
– Спасибо, Дарья Никифоровна. Сейчас приеду.
Я хотел было добавить, что моей специальностью является криминалистика и уголовный процесс с уголовным правом, а не богословие; хотел добавить, что звонить ей следовало бы не в прокуратуру, а в церковь; хотел добавить, что святая вода в следственном портфеле инструкцией не предусмотрена...
Насчет "сейчас приеду" похвастал. Нашей прокуратурской машины, как всегда, на месте не оказалось; просить транспорт в милиции или тем более просить их наведаться в квартиру и вытурить духа я, конечно, не решился. Тащиться на троллейбусе или на трамвае смешно – кто же ловит духов на общественном транспорте? Вот если такси...
Невольно поверишь в духов, потому что чудеса начались сразу: я выскочил из прокуратуры, поднял руку – и такси остановилось. А ехать всего минут пятнадцать. Меня лишь невнятно журила совесть, выступавшая сейчас от имени Лиды: если буду раскатывать на такси за женщинами в песцовых шапках да за духами самоубийц, то никаких денег не хватит.
Расплатившись, я торопливо поднялся на третий этаж. Лампочка на лестничной площадке почему-то не горела. Номеров не рассмотреть, но квартиру Анищина я помнил. Дверь, будто собранная из отшлифованных реечек. Я ощупал ее и сразу наткнулся на шнурок с пластилиновой печатью, оставленной Леденцовым. Ошиблась Дарья Никифоровна: никакой дух не отважится нарушить печать Управления внутренних дел.
Я провел пальцем по шнурку и наткнулся на его конец, которого быть не должно. Получалось, что шнурок оборван – вернее, обрезан, потому что я даже ощущал мягкую грань, – и прикреплен к двери лишь одним концом, на котором и висела пластилиновая почти трехкопеечная печать. Нет, дух не уважал органы внутренних дел.
Что же делать?
Лампочки горели на площадке выше и на площадке ниже, а тут было мрачно, как в подполе. Никто не поднимался и не опускался. Тишина. Пожалуй, надо позвонить в квартиру Анищина.
Но кому – духу? Лучше уйти. Тогда зачем приходил?
В этой темноте и тишине я стоял так долго, что во мне забродили ассоциации. Прав Анищин в своем дневнике: старость видит настоящее, а переживает прошлое. Я пережил повторимость минуты, которая случается тем чаще, чем больше лет живешь. Стоял я уже так, стоял...
Но сперва сидел в сквере. Нет, сперва меня вызвал прокурор и вручил кипу писем, разосланных во все организации города и страны некой старушкой. Она жаловалась, что в ее отсутствие квартиру кто-то посещает, и хотя не обворовывают, но ей неприятно и противно. Посетитель ходит, включает свет, и однажды съел из холодильника полкило хранимого сервелата. Участковый сидел в засаде, никого не поймал и упрекнул старушку в склонности к фантазии. Но она писала. В конце концов официальные органы, раздраженные потоком писем, обязали прокурора разобраться. Нарушение неприкосновенности жилища. Я тоже усомнился в здравости старушки, но пошел у нее на поводу. Она привела меня в сквер и показала на темные окна своей однокомнатной квартиры. Минут через сорок дежурства в окне вспыхнул свет. Мы побежали по лестнице, и вот точно так же стоял я перед дверью в недоумении, готовый встретиться с духом, вором, невидимкой или шутником. Встретился я с Васькой, котом, который раскачивался на шнуре торшера. Относительно сервелата мы со старушкой сошлись на том, что она ненароком его съела. Впрочем, кот, включающий свет, мог открыть и холодильник.
Воспоминания, ассоциации, повторяемость минуты...
Я взялся за ручку, повернул и тихонько нажал. Дверь подалась. Я вошел, инстинктивно стараясь стать пониже и потоньше.
Нежилой душный воздух. Сумрак, как и на лестничной площадке, потому что окна были задернуты жесткими шторами; да и день выдался пасмурный. Я помнил расположение мебели, но не знал, где приткнулся выключатель. Правда, можно пойти, выставив вперед руки и ощупывая стенки... Куда и зачем? Я решил немного постоять, давая глазам освоиться.
В комнате и кухне, естественно, было светлее, но мне почему-то не хотелось отлепляться от спасительной двери. Тогда нашлась дельная мысль: прихожая мала, и выключатель можно найти ощупью. Я начал шарить свободной рукой по обоям. Какой-то крюк, электросчетчик, зеркало... Потом мои пальцы добежали до вешалки: пиджак, вроде бы халат, рукав пальто...
Сперва я удивился, что этот рукав чем-то наполнен. Потом расчетливо сообразил, что наполнен он может быть только рукой. Затем... По-моему, опасность понимается не мозгом, а всем существом, а страх ударяет как бы помимо сознания. Меня пронзил обессиливающий холод. Возможно, я бы вскрикнул...
Но в передней что-то стукнуло, воздух качнуло, и неясная фигура метнулась в тусклый проем двери, ведущей в комнату. Моя голова, обуянная страхом, смекнула, что коли от меня бегут, то, значит, боятся. Да и не дух это, потому что прыгает зайцем и оставляет водочный душок.
Я продвинулся к большой комнате, уже как бы преследуя. Но та же самая голова, обуянная страхом, вспомнила, что именно пьяные не стесняются в средствах защиты. Да они, особые средства, и не требовались – достаточно сорвать с меня очки.
Прижавшись к стене, я сдавленно приказал:
– Выходи!
Комната молчала. Видимо, вспомнив детективные фильмы, я щелкнул замком портфеля и повторил отчаяннее:
– Буду стрелять!
– Ну-ну, не балуй! – хрипло предостерег голос. И вспыхнул свет, включенный человеком, хрипло предостерегающим. Он стоял в углу: невысокий, в сапогах, в какой-то затертой куртке и в кепке. Может быть, его лицо имело характерные черты, но они не замечались по причине его носа – крупного, тяжелого, блестящего и, главное, изумительно бледно-зеленого цвета, словно на него натянули чехольчик из бутылочного стекла.
– Устькакин? – сообразил я.
– Ну.
– Идемте со мной.
– А вы из органов?
– Из прокуратуры.
Он не удивился, что его тут поймали и знают фамилию, – он удивился тому, что человек из органов повез задержанного на троллейбусе.
14
Не писатель я и не ученый, посему изводить бумагу вроде бы мне не пристало. А с другой стороны... Много я выдул разного стекла, много сделал приборов и всяких устройств. Да ведь со временем поломаются, поржавеют, потрескаются... Хозяйственник их спишет в утиль. И что же тогда останется на земле от Анищина Ивана Никандровича? Ноль. А тут дневничок. Допустим, из десяти мыслишек одна подходящая. Человек прочтет, задумается – и то хорошо, и то вспомнит.
Велика ли важность, что я помру. Велика. Сколько будет в рубле без копейки. Девяносто девять. Без копейки рубль не полный. А человек не копейка. Без человека человечество не полно.
Еженедельно вытираю подоконник, куда с улицы наносит гари и пыли. В смысле экологии многое смешит. Люди выступают против ракет и атомных взрывов, против войны и всякой опасной перепалки. Митинги, песни, и взявшись за руки идут. Чтобы уберечь природу. А в то же время, к примеру, личные автомобили клепают миллионами. И хоть бы один ученый подсчитал, скольким атомным взрывам равна работа этих всех машин хотя бы за год? Не станут, поскольку желание иметь свой автомобиль как бы священно, вроде деторождения. Подведу итог: войны не будет, атомных взрывов не будет, а природу все одно изничтожим.
Старым быть стыдно. Нельзя быть старым. Человек должен жить-жить, да и помереть. Без старости.
Свой дневничок я частенько начинаю словами: "Сегодня ничего не произошло..." Экая глупость: ведь день пришел! Разве это не произошло?
А бывает, что злюсь я на стариков по-собачьи. Например, в вопросах "культа личности". Жадно стоят у ларьков, хватают журналы, цапают газеты... Про "культ" читают да удивляются. Так и хочется сказать: "Чего же ты, старый хрен, изумляешься, когда жил в то время и все видел? Ах, не видел... Не ври, видеть не хотел – вот в чем правда про "культ"".
Испугался сегодня ночью... Открываю глаза от яркого света. Господи, думаю, кто же это проник в квартиру. Проник в квартиру и включил свет? А за окном такая лунища стоит, что она-то и включила свет над всем городом.
Бывало, переживал смерть близких и знакомых. Однако с годами чужие смерти принимались все легче и легче. Очерствел? Нет, тут другое. Скоро и сам помру, скоро и сам уйду. К ним, к умершим. Со всеми и встречусь. Так чего же переживать?
На кладбище собрался, могилку супруги Полины проведать. Ноги мои, ноги: идти не желают, сгибаться не желают и стоять не хотят. А до кладбища на двух автобусах, в людской круговерти помнет. Решился на такси. Однако их нет. Вдруг частник подкатывает. Люди его сторонятся. Махнул я рукой и влез. Обивочка, как во дворце. Парень здоровый и вида наглейшего. Ну, думаю, сдерет. А он интересуется, не помешает ли мне музыка. Включил душевную мелодию. Сижу, слушаю, все равно сдерет. Вам дым не помешает? Это меня спрашивает, в своей-то машине... Ну, думаю, если кофе предложит, вылезу к такой-то бабушке. А уже и кладбище. Интересуюсь со страхом, сколько с меня. Этот нахал улыбнулся и говорит: "Нисколько, мне было по пути..." Хлопнул дверцей и уехал. На кладбище, дома и даже ночью мне не дает покоя скрипучая мысли: что бы это значило? Содрал бы, недовез, обругал, нахамил... Я бы обиделся, но уснул бы спокойно, поскольку привычный факт. Но загадать такой каламбур? Господи, или докатились мы до такой жизни, что подвезти старика до кладбища без денег кажется подвохом или подвигом?
Делал ли я в своей жизни глупости? Еще сколько. Но есть одна моя самая непростительная глупость... Зная цену времени, я торопил его.
Есть на земле человек, который обидел меня так, что и не высказать. Я думаю о нем, потому что родной и единственный. Говорят, жестокость рождает жестокость. Мысль верная, известная. Я для этого человека ничего не жалел. Коли жестокость рождает жестокость, то доброта должна рождать доброту. Тогда вопрос... Почему щедротная доброта одного породила жестокость у другого?
В старости можно и поразмышлять что важно в человеке: ум или организм? Говоря иначе, дух или тело? Поскольку все, что есть в нашем организме, есть и у зверей, то главным в человеке полагаю дух. Правда, наш дух как бы находится на содержании у нашего организма.
Господи, как хорошо, что природа изобрела склероз... Если помнить пережитое, то согнешься под бременем.
Есть День защиты детей. Почему нет Дня защиты стариков?