– Хотя бы потому, что был одинок.
– Какая связь? – она пожала крылатыми плечами.
– Одинокий человек не ощущает прилива сил от других людей.
Сокальская смотрела на меня непонимающе, а значит, и подозрительно. Конечно, зря пустился в рассуждения про одиночество, а ведь еще хотел сказать, что именно поэтому деревенские люди добрее городских, и, видимо, поэтому злоумышленников сажают в одиночку – чтобы подобрели.
– Такой-сякой... Однако имуществом его вы не побрезговали.
– Он сам отдавал.
– Взять – взяли, а старика бросили?
Я поймал себя на том, что пробую заглянуть ей в рот: нет ли там золотых коронок отца? Но Сокальская свои гортанные слова как-то выталкивала, не слишком разжимая губы.
– Знаете, отец был занят только работой и мало что мне в жизни дал.
Я глянул на нее со свежим любопытством. Крупная, как говорится, женщина в теле. Отменный цвет лица. Импортный плечистый костюм из хорошей шерсти. Бриллиантики в ушах. И, по-моему, запах французских духов "Мажи нуар", что значит "Черная магия".
– Мебелишку-то дорогую он вам дал, – усмехнулся я.
– Только что.
– А бриллианты?
– Сама купила.
– На какие деньги?
– Продала кое-какие золотые безделушки.
– Уж не коронки ли Ивана Никандровича?
– Что вы слушаете всяких пьяниц!..
Сокальская опять покраснела: первый раз от злости, теперь от стыда. Но это меня не остановило.
– А квартира разве ваша?
– Конечно, моя.
– Кто вам ее дал?
– В свое время мы разменяли нашу большую.
– Но большую-то получил Иван Никандрович.
– Я тогда была ребенком, на меня тоже метры выделили.
– Оно конечно, но квартиру все-таки дали Ивану Никандровичу за его труды. Теперь возьмем образование... Разве не отец его вам дал?
– Государство.
– Верно, а кормил-одевал разве не отец? А на "Прибор" разве тоже не отец устроил?
– Устроилась бы в другое место.
– Здоровье у вас хорошее?
– Отменное.
– Спортом занимаетесь?
– Нет.
– А телевизор много смотрите?
– Вечерами. К чему эти вопросы?
Эти вопросы были ни к чему; в сущности, у следователя к дочери самоубийцы должен быть один главный вопрос – почему отец покончил с собой? Но ответ я знал и без нее.
– Спортом не занимаетесь, физически не работаете, а здоровье хорошее. Значит, и здоровье получено от отца и предков. А вы его только проматываете у телевизора.
– Что вы со мной говорите, как с девчонкой? Все-таки я старший экономист, выполняю ответственную работу и считаюсь хорошим специалистом.
Я и не сомневался, ибо откуда же спесь? Слово "самомнение" мне кажется весьма приблизительным: людей, которые ни с того ни с сего высокого о себе мнения, почти не существует. Самомнение есть не что иное, как мнение других об этом человеке, теперь ставшее его мнением. Видимо, начальство числило Сокальскую в исполнительных и дельных работниках, что давало ей основание числить себя в хороших людях.
Когда-нибудь – на пенсии, разумеется, – напишу оригинальную статью под названием "Квалификация, как причина спесивости". Я докажу, что, став хорошим специалистом, недалекий человек уже смотрит на мир свысока; уже ничему не учится, а уже поучает; достигнув чего-то в одной области, он уже судит обо всех других областях...
Квалификация вместо ума, нравственности, а иногда и совести.
– Неужели вам не жалко отца? – спросил я на всякий случай.
– Последнее время мы не общались, – ответила Сокальская и, спохватившись, добавила: – Жалко, конечно...
Хорошо, у меня она отговорится. Анищина похоронит. Знакомым и сослуживцам объяснит, каким плохим был отец. Ну, а потом-то, когда останется наедине с отцовскими вещами, с той же звонкой кукушкой? Как она будет разбираться со своей совестью? Сокальская еще не знает, что самые невыгодные сделки – с совестью.
– Почему ваш отец покончил с собой? – задал я следственный вопрос.
– Не знаю.
– А я знаю – вы убили его.
– Старческий маразм убил его! – рубанула она, не спросив, чем убила и как, потому что знала это.
Образовалась такая пауза, когда мы молча смотрели друг на друга; не знаю, какой был взгляд у меня, но в ее глазах я видел оголтелое превосходство и толику презрения – так дураки смотрят на душевнобольных и уродов. С чего бы такой взгляд? Ну да, она победила... Потому что девять из десяти подписались бы под ее словами о старческом маразме; потому что мыслящий банально всегда сильнее мыслящего самостоятельно; потому что Сокальскую подпитывало психическое поле всех ненавистников старости, идущих за окном моего кабинетика.
18
У старых и молодых мысли до того разные, что почти противоположные. Взять хотя бы трудности. Мы, старые, говорим, что трудности надо преодолевать. Молодые говорят: зачем их преодолевать, когда их надо уничтожать, чтобы и в помине не было. Кто же прав? А никто. С одной стороны, надо, чтобы трудностей не было, а с другой – они всегда будут.
Кто откровенен, так это уголовники. На своем нечеловеческом жаргоне стариков они зовут просто – плесень.
Люди печалятся об ушедшей молодости... Не чудаки ли? Ты смотри, как бы вся жизнь не ушла, ибо подобна она международному экспрессу, который шпарит без остановок.
У человека жизнь проходит дважды. Сперва земная, натуральная. А потом она же еще раз, повторно, в воспоминаниях.
Печаль всегда будет на земле, потому что есть смерть.
От скудости впечатлений заговариваю с молодыми людьми. Конечно, с теми, которые не гордого вида. Сегодня приметил, как простоволосый парнишка кушает у ларька пирожок с мясом. Спрашиваю ненавязчиво: "Кто ты есть, молодой человек?" – "В каком смысле?" – "Ну, хотя бы, кем работаешь?" – "Оператором". – "Кино, значит, любишь?" – "Очень". – "Устаешь?" – "Конечно". – "По городам и весям разъезжаешь?" – "Мало". – "С артистами знаком?" – "Нет". – "Ни с одним?" – "А почему я должен быть с ними знаком?" – "Ты же кинооператор". – "Я оператор машинного доения..."
Больше всего у меня мыслей про одиночество.
Говорят, что старики отстают от своего времени, которое уходит вперед... А не наоборот ли, не уходят ли старики с каждым днем вперед? Они все испытали, все пережили и все передумали. А молодежи все это еще предстоит. Так кто же впереди и кто сзади?
Мне семьдесят, давно живу в одиночестве... А ведь все время на что-то надеюсь. Кажется, что это одиночество всего лишь дикий сон. Вот откроется дверь, войдет Полина и ввалятся люди, с коими вместе работал...
Сколько человек живет? Это смотря как считать. Допустим, в среднем лет семьдесят. Но ведь жизнью можно назвать ту, которая прошла в здравом сознании. Тогда детство, юность и раннюю молодость до тридцати выбрасывай смело, ибо зачастую они глупы, мелочны и безалаберны. После шестидесяти тоже отбрось, потому что болезни пойдут и немощи. Сколько там осталось? Лет тридцать. Всего-то сознательной жизни.
В старые времена в стране Японии старых и немощных отправляли умирать на вершину какой-то там горы. У нас на этот счет ничего подобного; у нас стариков оставляют умирать в деревне.
Ее слова я долго не мог взять в толк. Говорила о праве на свободу, о каких-то ощущениях, о каком-то сообществе пожилых людей... В конце концов, меня, старого дурня, осенило. Сообщество пожилых людей, говоря проще, есть богадельня. Господи, если помирать, то в родных стенах, где прожил столько лет и которые видели Полину…
Время хотят остановить влюбленные и счастливые. А несчастные? Как они молят бога, чтобы оно поторопилось и пронесло их беды...
19
Следствие по факту смерти Ивана Никандровича Анищина было закончено: люди допрошены, акт вскрытия трупа получен, и мотив самоубийства найден. Впрочем, мотив искать и не пришлось – он кричал каждой строчкой дневника. Мне оставалось вынести постановление о прекращении уголовного дела за отсутствием события преступления. Но я тянул время.
Сперва мое злобное сознание – иначе его сейчас и не назовешь – подумывало, как бы привлечь Сокальскую к уголовной ответственности за доведение до самоубийства. Но в таких случаях закон предусматривал служебную или иную зависимость. Иван Никандрович от дочери не зависел, получал хорошую пенсию и в уходе не нуждался.
Тогда я надумал внести представление на имя директора объединения "Прибор" об аморальном поведении старшего экономиста Сокальской. И пока я его сочинял, меня не покидала мысль: законно ли и представление-то? Уголовно-процессуальный кодекс обязывал вносить представление об обстоятельствах, способствующих совершению преступления. Здесь преступления не было. Законно ли уведомлять директора о том, что под его началом работает плохой человек?
Моему второму сознанию удалось глянуть на себя со стороны, из космоса: в большом городе, в каменном здании, в официальном кабинете сидит мужик пятидесяти лет и думает, какую бы гадость сделать женщине. Он бы не думал, кабы верил в свою теорию равенства человеческих судеб.
Моя ли это теория? Бывает, что давно читанное и позабытое всплывает в памяти самостоятельным островком, передумывается заново и делается тоже твоим, собственным. Равенство человеческих судеб...
Один работает директором, имеет почет и деньги, а второй вкалывает у станка; зато первый расплачивается нервами. Один разъезжает на собственном автомобиле, второй ходит пешком; зато второй укрепляет здоровье. Один живет в городе, пользуясь благами цивилизации, а второй живет в деревне; зато второй дышит свежим воздухом и видит закаты. Один ест икру, второй ест картошку с подсолнечным маслом; зато простая пища полезнее. У одного жена красавица, у второго – простушка; зато у простушки золотое сердце. Вон за окошком уселась ворона... Какое может быть сравнение, например, меня с вороной? У меня, слава богу, интеллект. Но ворона живет дольше человека, прыгает по травке, получает беззаботное удовольствие от жучков – и плевала она на мой интеллект.
Справедливое равенство судеб... Но Анищин погиб, и никакая справедливость ему уже не поможет. Оставалась месть, оставалось возмездие. Следователь – тот же судья; только срок не дает.
Есть люди, считающие месть чувством низменным. Им хорошо, этим людям, потому что отмщение – наказание за содеянное – они всего лишь перекладывают на других. Простить можно только человеку, осознавшему содеянное. Иначе прощение станет издевательством над истиной и справедливостью.
Машинистка отпечатала представление на прокурорском бланке. Далее следовало отдать это в канцелярию для отправки почтой. Я задумался: если бумага даже дойдет благополучно, то директор скорее всего наложит резолюцию и спустит ее заму, тот передаст в профком, а там... Сколько раз бывало, что тот, кого я расписывал в официальном документе, об этом даже и не узнавал?
Прокуратурская машина стояла у подъезда. Это и надоумило меня отвезти представление на "Прибор" и лично вручить директору...
Через полчаса я вошел в приемную. Деревянные полированные поверхности, цветной телевизор, секретарша, одной рукой державшая чашечку кофе, второй нажимавшая какие-то клавиши, – все это отрезвило меня. Приезд, бумага в портфеле и даже самоубийство Анищина сразу показались незначительным эпизодом в потоке жизни, вроде того коробка спичек, который ставится для масштаба с чем-нибудь крупным. Но я подошел к секретарше, уже преодолевая заградительную силу ее взгляда.
– Мне бы к директору...
– Вам назначено?
– Нет.
– Он занят, – сказала она так, словно он умер и ни за что не воскреснет.
Видимо, с портфелем и шапкой в руке – из меха тюленя – я походил на толкача, приехавшего за приборами, фондами или какими-нибудь неликвидами. Вздохнув, я полез за удостоверением, которое предъявлять не люблю, – точно мандат на привилегии. Секретарша рассмотрела его с любопытством, после чего глаза ее поголубели, а синевато-перламутровые губы улыбнулись мне почти женственно.
– У него совещание по соцкультбыту.
– Подожду...
Я сел в кресло у телевизора. Прав Анищин: нельзя человеку жить долго, ибо повторяемость событий начинает утомлять. По-моему, все мои пятьдесят лет говорят о жилищной проблеме и плохих дорогах, овощах и мясе, соцкультбыте и услугах. Меня удивляет не то, что всего этого так и не появляется, а удивляет наивная вера людей в пришествие всеобщего благоденствия, стоит расстелиться достатку в автомобилях, квадратных метрах, модной обуви и обильных услугах. Дело о самоубийстве Анишина подтверждало это: и он был хорошо обеспечен, и дочь, а счастья не было. Пожалуй, я не совсем точно сложил свою мысль: меня раздражает подмена вечных истин – счастья, смысла жизни, добра, горя – соцкультбытом и окладами.
– Сейчас спрошу, – сказала вдруг секретарша и, допив залпом кофе, грациозно исчезла за чернокожей дверью.
Я ждал ее возвращения, но вместе с ней из-за чернокожей двери разгоряченно появился мужчина лет сорока, подошел ко мне и сел рядом в кресло:
– Пусть без меня поговорят... Слушаю вас!
Я достал из портфеля бумагу. Он прочел ее с той же разгоряченной энергией, с которой и вышел из кабинета.
– А с виду баба приятная, – изумился директор.
– По-моему, Сокальская и с виду спесива.
– Про эти... про зубы... верно?
– Она и не отрицает.
– А чего вы от нас хотите?
– Общественного обсуждения.
– В форме чего?
– Например, провести собрание.
Директор задумался. Две крылатые складки от носа к уголкам рта сразу состарили его лицо, и на сорок оно уже не выглядело.
– Плана не даем, на хозрасчет толком не перейти... А тут мораль.
– И план, и хозрасчет в конечном счете зависят от морали.
– Мы пьянство-то не можем побороть.
– Потому что не боретесь.
– Как? Вот у нас главный механик, отменный организатор и рукодел, а потихоньку употребляет. Что прикажете делать?
– Высказать ему презрение.
– Каким образом?
– Для начала не подавайте руки.
– И он перестанет пить?
– Он задумается.
За чернокожей дверью расшумелись. Директор недовольно кивнул в ее сторону, словно участники совещания видели сквозь стены. Он кивал секретарше, которая понятливо заспешила в его кабинет, – шумок утих.
– Допустим, собрание... И что скажем? Покончил с собой на почве голода?
– Нет.
– От болезней?
– Нет.
– От старости, что ли?
– Сокальская его убила.
– Но ведь не убила.
– Я приду на собрание и докажу, что убила.
– Чем убила, как?
– Убила одиночеством.
– Ну, для общего собрания это слишком тонко.
– Сокальская ограбила и бросила старика.
Директор поднялся. Я видел, что его мысли уже полетели туда, за чернокожую дверь. По крайней мере, крылатые складки на лице разгладились, отчего оно вновь стало энергичным и сорокалетним. Да он еще улыбнулся.
– Пусть решает наша общественность. Лично я руки ей подавать не намерен. – И, прекращая все дальнейшие разговоры, директор заткнул мне рот элегантно: – Верочка, надеюсь, вы предложите гостю чашечку кофе?