– Он не вечен, как и я, как и все мы, Тони. Наша политика должна продвигать вечные интересы англосаксонского мира. Рано или поздно американцы тоже поймут это и внемлют нашим предостережениям.
Руководители Великобритании сделали несколько витков вокруг мягкого кресла премьера, после чего сэр Уинстон почувствовал легкую одышку.
– Присядем, дружище, – Черчилль положил рюмку на столик, изучая взглядом искушенного художника незавершенную картину. – Когда-то я обещал своим согражданам ничего, кроме крови, пота и слез. Мрачные обещания ничуть не испугали англичан. Они были готовы к самому страшному. И мобилизовали свои ресурсы, чтобы выстоять в сложный период. Народ был психологически готов проливать свою кровь, пот и слезы во имя благоденствия в будущем. Ведь будущее рано или поздно наступает, Тони, – сэр Уинстон взял кисть и сделал несколько добавочных мазков в картине. – Многие политики ошибочно полагают, что в предвыборный период нужно разбрасываться самыми радужными обещаниями об упомянутом будущем. Медицина, качественное образование, низкие цены на товары первой необходимости и прочая дребедень. Это в корне неверно, Тони. Народу надо обещать муки адовы, чтобы нарушение твоих обещаний выглядело бы садами Эдема, а не наоборот. Только в этом случае избиратели будут с чувством благодарности вспоминать тот день, когда они отдавали голоса именно за твою кандидатуру. Именно такой обман налогоплательщики с радостью примут и простят. Несмотря на то, что выборы позади, наша страна вступает в очень сложный, возможно, судьбоносный период своей истории.
– Вы считаете, что и сейчас настал момент трагических обещаний?
– Конечно, Тони. К сожалению, все может оказаться правдой, если мы позволим утереть себе нос в этой большой драке. То же самое произойдет и с американцами, если они не возьмутся за ум. Все, что мы создавали на протяжении последних десятилетий, а может и столетий, полетит к чертям. Наши нефтеперерабатывающие заводы, углеводородные залежи и, наконец, самое главное, престиж великой империи разрушатся в одночасье. И тогда мудрый Гарри заметит, как сближаются интересы папаши Джо и хитрого лиса Моси, но уже будет поздно.
– Каковы же будут наши действия?
Черчилль отвернулся от холста и посмотрел на собеседника.
– Вы прекрасно владеете фарси и знакомы с культурой Персии? – спросил Черчилль.
– Скажу больше: я влюблен в Персию, – ответил Иден. – Это воистину великая культура.
– Скажите, как на фарси звучит слово "верблюд"?
– Верблюд? – удивленно переспросил Иден.
– Вы не ослышались, Тони.
– "Шотор".
– Шато? – не расслышал Черчилль.
– Шотор.
– Шотор?
– Совершенно верно, – кивнул министр иностранных дел.
– Это правда, что на Востоке верблюд символизируют злопамятство и выносливость?
– Да, сэр. Даже есть поговорка: "злопамятный, как верблюд".
– Значит, я не ошибся.
– Это имеет принципиальное значение?
– Представьте себе, что имеет, дружище. Пора нам стать злопамятными и выносливыми, как этот самый шотор, чтобы в назначенный час оплевать и раздавить всех тех, кто когда-то посмел подумать, что все природные богатства Ирана принадлежат только Ирану и никому более. Они забыли, благодаря кому создавалась вся нефтяная промышленность их проклятой, затерянной в песках страны.
– Возможны варианты? – поинтересовался министр.
– Первое – это военное вторжение.
– Это чревато большими проблемами.
– Согласен. Есть второй вариант. Свержение Мосаддыка.
– Также весьма непростой шаг.
– Я говорил вам об обещаниях в критические минуты истории своей страны, – напомнил Черчилль. – Было время, когда мы смогли посадить на персидский трон казака Реза-хана, сына обычного конвоира. Нацепив на голову корону, он подумал, что обрел самостоятельность. Заигрывал с Гитлером, когда почуял его силу и нашу минутную слабость. Поменял название Персии на Иран, надеясь быть главным арием на Ближнем Востоке. Пришлось повозиться, чтобы дать понять, кто есть кто в роскошном дворце персидских шахов. Думаете, было легко рушить собственное творение, Тони? Тем не менее, мы это сделали. Мы слепили из солдафона шаха, мы его и свергли, когда он потерял чувство реальности и меры. Поэтому его сынок оказался более покладистым в общении с нами.
– Для этого нам пришлось договариваться с русскими, – напомнил Иден.
– Да хоть с самим дьяволом, – отрезал Черчилль. – При желании можно облапошить и черта. Примерно так мы и поступили. Как я говорил, мы подразнили медведя черным медом, а потом прогнали, когда он стал представлять угрозу. Теперь настал черед новой травли. Добыча поменьше в размерах, но намного изворотливей и хитрей. Чтобы ее изловить, придется расставлять капканы по всей территории ее обитания.
– Нам нужна помощь американцев.
– К сожалению, нам необходимо их убеждать, – Черчилль подправил свои круглые очки на переносице. – Я староват для переговоров. Вам придется взять эту трудную ношу на себя, дорогой друг.
Энтони Идену стало немного грустно, когда он услышал бодрящие напутственные слова премьер-министра. Он сам переживал не первую молодость, и его здоровье тоже не было безупречным. Ему хотелось быть сейчас министром иностранных дел в более мирное, неконфликтное время. Однако реалии были таковы, что покой к сэру Идену придет вместе с добровольной отставкой по состоянию здоровья. Пока же перед дипломатической и разведслужбой Великобритании стояла огромная, трудновыполнимая задача по свержению неудобного для них премьер-министра Ирана. Для начала необходимо убедить заокеанских союзников, а это на данном этапе было так же сложно, как заставить Мосаддыка полюбить англичан.
– Как вы думаете, не слишком ли абстрактной кажется эта картина? – спросил Черчилль.
– Картина политического будущего Ирана?
– Сейчас я говорю о Клементине, – премьер-министр показал кисточкой на изображение своей супруги.
Министр иностранных дел искоса посмотрел на работу Черчилля. Его мысли были поглощены поиском выхода из сложного ближневосточного тупика, а его заставляют оценивать художественные таланты премьер-министра.
– Если вы так же прекрасно нарисовали в своем сознании будущее английского владычества на Ближнем Востоке, как нарисовали Клементину на холсте, то, возможно, нам удастся претворить в жизнь все наши планы.
– Я в этом уверен, – беспристрастно заявил Черчилль. – Пусть правит бал удача.
– Всего доброго, господин премьер-министр.
Иден направился к выходу, когда его снова остановил голос Черчилля.
– Надо подбросить дров в камин.
– Сейчас сделаю, сэр, – министр иностранных дел любезно вызвался помочь.
– Ни в коем случае, – запротестовал Черчилль. – Это исключительная прерогатива моей супруги. Только напомните ей, когда будете уходить, а то я стал забывать ее лицо и голос. Спасибо, Тони.
Иден сдержанно улыбнулся и вышел из комнаты. Лауреат Нобелевской премии по литературе, прекрасный художник, великий политик, потомок герцогов Мальборо и рыцарь Ее Величества, Черчилль восседал в столь прозаичном виде – в своем кресле, в бесформенной меховой шапке и шубе с художественной кистью в руке, напоминая больше бездомного художника, подрабатывающего на городских мостовых, чем человека, гениальность которого трудно переоценить и чьи взгляды, слова и действия имели самое непосредственное влияние не только на политику Великобритании, но и на ход развития всего человечества. Черчилль знал это без пошлых комплиментов, так как ложная скромность не являлась чертой его характера. Без лишних напоминаний и глупых восхвалений он отчетливо видел свое место в первых рядах сонма величайших людей истории, возможно, вместе с папашей Джо и Франклином Делано Рузвельтом, примерно в той же последовательности, в какой они сидели на Тегеранской конференции в 1943-м.
Через несколько минут появилась Клементина. Он бросила несколько дров в камин, поддерживая тепло и уют в кабинете и сердце супруга, вдохновляя его на новые подвиги в политике и искусстве, несмотря на преклонный возраст политика.
– То что надо, – деловито кивнул премьер-министр, заметив улыбку на лице жены. Он сделал несколько дополнительных мазков и остановился, чтобы оценить свой труд.
Она получалась, как и предрекал Энтони Иден, прекрасно, несмотря на то, что главным критиком и судьей своих работ и деяний всегда являлся сам Уинстон Черчилль. По-другому и не могло быть. Ведь Черчилль ненавидел неудачи. Он еще не раз покажет указательным и средним пальцем правой ладони свою излюбленную латинскую литеру "V", символизирующую победу. Он всегда верил в успех.
Глава 15
Париж. Апрель 1952
Халил Наджаф-заде дулся и нервничал, покусывая губы в кровь, судорожно подергивал усы и бородку своими большими огрубевшими руками. Не везло ему в нардах с северным родственником – братом жены. Уже в который раз он безнадежно проигрывал ему в игре, в которой Халил считал себя асом еще со времен далекого детства, еще когда работал в мастерской отца. Как так могло случиться, что Рустам, работающий на коммунистов, мог играть в нарды лучше, чем он, "стреляный воробей" больших и малых афер, чьи годы прошли в бесконечно долгих партиях в нарды после изнурительных работ в кузнечном цеху?! Халил знал, как мухлевать во время сброса зар, соединяя нужные цифры гранью кубиков так, чтобы предположительно выпадало нужное сочетание цифр. Несмотря на объемистые ладони, делал он это искусно, почти незаметно. Только не для всех. К сожалению, против брата жены такие методы не действовали.
Рустам и сам неплохо владел шулерской техникой, отчего просил Халила каждый раз перед сбросом зар хорошенько потрясти их в ладони. Игра шла на французские франки, так как Рустам наотрез отказался играть на "просто так". Набожный Халил пытался воспротивиться, убеждая соперника, что азарт – это большой грех, но, заметив упрямство Керими, сдался, объяснив себе самому, что это не "кумар", если играешь с близким родственником. Лазейка для успокоения совести, к которой часто прибегают люди, считающие себя эталоном порядочности и непоколебимости великих идеалов и принципов. Какая ерунда – пять франков за "оюн" или десятка за "марс"! Разве это "кумар"? Сущая мелочевка. Играть очень хотелось. В этом чуждом для мысли и ощущений Халила европейском городе это было чуть ли не единственным развлечением, напоминающим ему Родину. Для него Париж был символом своей состоятельности и удачи, к которой он стремился всю свою жизнь. Дом в Париже – это атрибутика высшей касты. Она может не нравиться, но она необходима для ощущения своей полноценности. К тому же иметь запасной аэродром в Европе для богатого иранца совсем нелишне. И детям для изучения французского, и родственнику, который неожиданно предложил съездить всем вместе в Париж, объясняя свое желание расплывчатыми фразами. Халил предложил Рустаму, чтобы он ехал один, так как дел у Наджаф-заде невпроворот, но Керими выпросил у сестры и ее мужа три дня совместной поездки. А дальше каждый мог решать, оставаться еще на неопределенное время или же сразу возвращаться домой. Керими мог задержаться во Франции на более длительный срок. Не должна же семья Наджаф-заде ждать, пока Рустам выполнит до конца задачу, поставленную советским руководством. Главное, чтобы приезд в Париж на первых порах казался всего лишь доброй семейной прогулкой к набережной Сены, Версальскому дворцу, музею Лувр. Какое раздолье для эстета Керими! Он во что бы то ни стало посетит эти великие достопримечательности столицы Франции. Рустам – прямая противоположность Халила Наджаф-заде, которому абсолютно наплевать и на Мону Лизу, и на сам музей, в котором она хранится. Деньги дают власть, но они, к сожалению, не способны поднять уровень восприятия окружающего мира, если этот уровень отсутствует у человека с момента рождения.
– Пяндж ду, – скрывая досаду, выговорил Халил: пять и два были не самым лучшим раскладом для хозяина дома.
– Неплохо, Халил, – улыбался Рустам, близкий к своей очередной победе.
– Не издевайся.
– Даже не думаю. Это лучше, чем единицы.
– Бросай.
– Хорошо. Ну что там? Джахары шеш. Прямо в дырочку. Все перекрыто, Халил. Вот тебе еще один марс. Игра закончена?
– Пока нет, – буркнул Халил.
– Продлеваешь агонию.
– Продолжаю играть.
– Тем лучше для меня. Люблю играть без опаски. Сколько у меня тут, – рука Рустама нащупала купюры, выигранные у мужа сестры. – Сорок пять франков. Здорово. Больше моих командировочных. Хорошо, что я тебя уговорил поехать.
– Ты мухлюешь! – потерял вдруг терпение Халил.
– Боже упаси, – с язвительной улыбкой на устах отвечал Рустам, продолжая подтрунивать над шурином.
– Бросай еще.
– Только из уважения к сестре, – Рустам бросил, и выпали две тройки. – Джут се.
– С тобой невозможно играть. Удача на твоей стороне.
– Полностью согласен. Невозможно играть с человеком, на чьей стороне удача. Главное, чтобы каждый понимал, что есть настоящая удача, а что – небольшое везение. Ты согласен, что у меня всего лишь небольшое везение в простой игре?
– Скажешь тоже, небольшое. Целых сорок пять франков заграбастал, – прижимистый Халил, как человек с рабочим прошлым, знал цену каждой монете. Ему будет трудно смириться с мыслью, что этот "белый воротничок из Советского Союза" выиграл его кровные сорок пять франков.
– Пятьдесят пять, – напомнил Рустам.
– Что пятьдесят пять? – наигранно удивился Халил.
– Пятьдесят пять франков. Ты проиграл всухую. Марс – это десять франков. Как договаривались.
Наджаф-заде сверкнул очами и потребовал еще одну партию на более крупную ставку. В смежной комнате, за открытой дверью шел урок французского языка. Сибель ханум учила грамматике младшую дочь Наджаф-заде, двенадцатилетнюю Шафигу. Постоянные перебранки во время игры, стук костяшек, рев отца семейства нарушали ритм учебного процесса, вызывая пока что молчаливое негодование Сибель ханум. Она морщила губы, картинно сжимала виски, недовольно покачивала головой. Учительница французского терпеливо надеялась, что партии в нарды когда-нибудь закончатся, после чего она сможет спокойно продолжить свой урок, без ненавистных ее слуху посторонних возгласов и громких стуков. Она возненавидела эту игру, как только переступила порог дома Наджаф-заде.
В углу комнаты, в кресле напротив, тише воды ниже травы занималась вышиванием сестра Рустама, жена буйного Халила, Медина Наджаф-заде. Ее тоже раздражал звук нард, но с присущей ей восточной покорностью она сохраняла молчание, временами поднимая виноватый взгляд на учительницу и дочь. Она понимала, как мешает ее неотесанный муж собственному ребенку познавать азы грамматики французского языка. Сибель ханум, в свою очередь, тоже понимала, что Медина ничего не может поделать, и ей не оставалось ничего другого, как с библейским терпением ожидать конца игры. Воцарилась обнадеживающая тишина. Неужели все закончилось? Минута, две, даже три. Очень длинная пауза для нового таса. Но вот раздался очередной звук костяшек, и Сибель ханум в сердцах бросила учебник на стол и решительным шагом, под испуганные взгляды мамы и дочери направилась к игрокам. Она произнесла длинную тираду на французском языке. Заметив недоуменный взгляд Халила и Рустама, позвала Шафигу.
– Mademoiselle, traduisez s'il vous plait, a ces deux messieurs se que je viens de dire.
– Мадмуазель Сибель попросила, – девочка робко переводила слова учительницы, – прекратить игру трик-трак…
– Un jeu sot trik-trak, Shafiga, – Сибель ханум исправляла ученицу, подчеркивая важность пропущенных Шафигой слов.
– Глупую игру трик-трак, – испуганно повторила девочка. – Потому что эта игра мешает нам заниматься французской грамматикой.
– Трик-трак? – вскинул брови Халил.
– Европейцы называют нарды трик-трак, – объяснил Рустам.
– Ну и словечки! – усмехнулся Халил. – Это нарды, а не какой-то там трик-трак, – мясистая рука Халила сделала в воздухе негодующий жест.
– Это не важно, мсье Наджаф-заде, – кипела Сибель ханум. – Или вы позволите мне заниматься с Шафигой, или продолжаете шуметь, а я сегодня же уезжаю обратно в Тегеран.
– Разве мы шумели?
– Да, мсье Халил. Я терпеливо ждала, пока закончится это… – дама запнулась на полуслове, чтобы ненароком не сказать грубостей, и вновь нежно прикоснулась к своим вискам.
– Вы абсолютно правы, Сибель ханум, – Рустам встал из-за стола и подошел к учительнице. Он взял ее за правую руку и нежно поднес к губам, чем вызвал сморщенное недовольство шурина. – Продолжайте урок, мы больше не будем вам мешать.
– Благодарю вас, мсье Рустам. Я выйду во двор.
Сибель ханум вышла так же быстро, как и вошла.
– У меня полно дел в Тебризе и Тегеране, а я тут терплю оскорбления в собственном доме, – возмущался Халил.
– Тебя никто не оскорблял, – впервые послышался голос Медины. – Сибель права, невозможно проводить урок, когда ты играешь в нарды.
– Завтра же уезжаю домой, – отмахнулся Халил.
– Послезавтра, – напомнил Рустам. – Ты обещал мне три дня.
– А тебя никто не гонит. Хоть всю жизнь живи здесь. Дел у меня полно, понимаешь. Это тебе не дипломатические ужимки и лицемерные улыбки. Упустишь момент, съедят живьем.
– Поверь, что в дипломатии намного страшней, но уедешь ты в обещанный срок.
– Грозишься?
– Предлагаю сделку.
– Сделку?
– За два дня двадцать франков. По марсу на день.
Наджаф-заде громко захохотал.
– Ну ты даешь, родственник! За мои же деньги отплачиваешь мои дни.
– Мои деньги, Халил. Я их выиграл в честной игре, по обоюдной договоренности.
– Ты можешь объяснить, зачем я тебе тут сдался? – спросил Наджаф-заде, подумав с минуту. – Может, меня опять коммунисты в ваш смертельный список вписали?
– Не говори так, Халил, – вмешалась Медина.
– Нет, – серьезно ответил Рустам. – Только про список тот не заикайся больше нигде и никогда, даже в присутствии жены и меня. Никогда. Если тебе дорога своя жизнь и жизнь твоих близких. Послезавтра можешь уехать. А я, возможно, останусь еще на неопределенный срок. Это связано с моей работой. Есть вещи, о которых я не могу тебе рассказать. И дело тут не в том, что я вам не доверяю. Вы и мои дети – единственные близкие мне люди, но так сложилось, что нужно, чтобы меня видели с вами. Хотя бы первые несколько дней.
Халил сморщил лоб, а потом добавил:
– Ладно, гони тридцатку. Дотерплю уж как-нибудь пару дней в этом развратном городишке.
– Двадцать, Халил, двадцать, – не уступал Рустам. Он тоже многому научился: когда разговор шел о кровно выигранных, такому, как Халил Наджаф-заде, нельзя уступать. – Ни франком больше.
– Принесу-ка я вам кофе, – предложила Медина.
– Было бы замечательно, сестричка, – засиял Рустам. – Я позову Сибель ханум.
Халил пробурчал себе под нос что-то грубое, но, заметив укоризненный взгляд супруги, замолк.